Тяжкий физический труд всегда утомлял крестьянина, и он стремился сделать всё возможное, чтобы его облегчить. Некоторые крепкие крестьяне ещё до октябрьского переворота и задолго до бандитского раскулачивания и принудительной грабительской коллективизации начали покупать сеялки, веялки и косилки. На смену сохе, плугу и коню постепенно приходили совершенно другие орудия труда, которые сегодня называются сельскохозяйственной техникой. Если бы крестьянам дали возможность вольно трудиться на своей земле ещё несколько лет, то в их хорошо организованных и отлаженных хозяйствах появился бы и железный конь – трактор, приобрести какой хотели многие землепашцы-хлеборобы, чтобы, как можно быстрее, освободится от тяжёлого труда. Но такому желанию ещё долгие десятилетия не суждено было сбыться. Октябрьский переворот и братоубийственная брань не освободили крестьянина от тяжёлого труда, а, наоборот, набросили на его шею ещё одно тяжёлое ярмо – непосильные грабительские налоги и другие натуральные поборы. Спустя кое-какое время трудолюбивых и умелых крестьян постигла более страшная беда: большевицкая мафия, разжигая неукротимое пламя зависти и ненависти у немного имущих, объявила крепких крестьян кулаками, отняла у них землю и собственное имущество. Но таким бандитским грабежом большевицкие служаки не ограничились – одних безвинных крестьян расстреляли без корабля и следствия, других посадили в тюрьмы либо сослали подальше от родной земли. Оставшихся якобы на свободе более ста миллионов крестьян, как скотину, насильственно вогнали в колхозы, где они лишились права свободно трудиться и получать за свой труд заработанный хлеб либо деньги. Иначе сообщая, по воле большевицких и партийных вожаков крестьяне-колхозники оказались рабами, прикованными едва ли не цепями к чужой, колхозной земле, как-то им принадлежавшей.   

Спустя долгие десятилетия трактор всё же появился только не на собственных, а на колхозных полях. И во многих российских деревнях и сёлах, особенно в нечерноземье, случилась иная рукотворная, трудно поправимая беда: стальные тракторные плуги закопали глубоко в землю тончайший, плодородный слой грунты, перемешав его в одних местах с песком, а в других с глиной. Естественный драгоценный слой почвы, формировавшийся природой в течение длительного поре, на протяжении многих столетий, почти сразу после несколько вспашек был похоронен в земле вместе с богатейший опытом пахаря-сеятеля, какой накапливался и передавался от поколения к поколению. Железный конь, в котором вместо чувствительного сердца пламенный мотор, стал вспахивать размашистое колхозное поле на большой площади очень быстро и без больших затрат потогонного труда. Однако, вспахивали каждый год весьма много и сразу, но получали от такой поспешной, непродуманной вспашки совсем мало. И со временем обрабатываемая земля, отвечавшая как-то высоким урожаем, перестала родить, и собранного урожая на колхозном поле не стало хватать не только пахарям-сеятелям и их многодетным семействам, но и тем, кто никогда не пахал и не сеял, а с высокой трибуны без стыда и совести с ехидной улыбкой на лице твердил одни и те же, единственно неизменные слова: «Правильным путём идёте, товарищи!». Может быть, в такой всеобщей колхозной беде всё же виноват железный трактор с пламенным мотором, подменивший коня, какого многие века запрягали сначала в соху, а потом и в плуг? Может быть, зря каждый рассудительный крестьянин стремился владеть его в своём хозяйстве, чтобы не мозолить свои натруженные руки, держа в руках плуг, вспахивая поле? Очевидно, нет! Трактор – это итого лишь изобретённое человеком механическое орудие труда. И в отличие от человека оно лишено и разума, и воли. И, более того, пламенный мотор не заменяет ни сердце, ни давлю, которая больше всего отличает человека от всего многообразнейшего неживого и живого мира, включающего животных, даже самых ближних к человеку.  Возможно, в колхозных бедах, когда обрабатываемая земля отвечала неурожаем, виноват тракторист, оседлавший железного коня и взявший в свои длани бразды управления? Конечно же, нет! Чаще всего тракторист – честный, добросовестный труженик и рассудительный человек, всем сердцем и душой влёкшийся сделать все, чтобы вспахиваемая им земля приносила многократный урожай. Но в то же время он был подневольным и не свободным в своих помыслах и, особенно, в поступках – он пахал не по своей воле, не по воле Божией и не тогда, когда подсказывал его ум и сердце, а когда ему приказывали. Он сеял то, что ему было велено, не опираясь на богатейший крестьянский эксперимент его предков. А приказывали и велели всегда одни и те же люди – партийные властители-безбожники, и им повиновались колхозные председатели, среди которых было немало достойных людей и умелых устроителей работы в деревне, но они, как правило, действовали не по зову сердца, а по партийной отмашке сверху. Может быть, партийные вожаки, одурманенные никем и ничем не полной властью, лучше других знали и понимали, как пахать, что и когда надо сеять, или они имели больший опыт, чем подневольные крестьяне-колхозники, сидевшие в поте лица на земле? Конечно же, нет! Многие из подобных самозваных, полуобразованных властителей с красным билетом в кармане никогда не содержали в руках ни сохи, ни плуга, ни косы. И в подавляющем большинстве это были совсем недалёкие люди, едва владевшие простой грамотой и устанавливавшие вместо подписи корявую загогулину. Для многих из них любая наука и любое обучение давались с большим трудом, а свои познания и навыки, как, отнимая, разделять и властвовать, они получали обычно на курсах партийного ликбеза. Вооружённые такими неголоволомными, но единственно «неизменными» знаниями, они стремительно поднимались по своей партийной лестнице, возвышаясь над трудовым народом, который вынужден был, беспрекословно подчиняясь им, кормить их добытым своим трудом хлебом. И ведать они не хотели, что такое истинная, духовная лествица, уводящая человека от пагубных страстей властолюбия и тщеславия, и что такое кормилица-земля и отчего она так называется. Главное для них было вовсе не выращивать хлеб и собирать высокий урожай, а совсем другое – любыми способами скорее получить алый билет, который обеспечивал бы им безбедную жизнь на все времена вне зависимости от того, будет ли урожайный год или нет. Они подчинялись не воле Божией, а поклонялись вольно выбранным своим кумирам-безбожникам, в которых они верили и портреты которых развешивали в любом многолюдном месте, куда никогда не зарастала общенародная тропа, исключая разве что отхожие места. Некоторые из них всё же заблуждались не по своей воле и верили, что нынешнее поколение будет существовать при коммунизме – неком рукотворном земном рае без Бога, а то, что не всем хватало хлеба насущного, их вовсе не интересовало. Многие краснобилетчики не бывальщины настолько наивными, чтобы не понимать истинную сущность коммунизма, который был для них всего лишь некой ширмой громких слов, прикрывавших их неблагочестивые дела. В душе их вселялся нечистый дух, или дьявол, всеми оружиями привлекая их на свой соблазнительный путь власти тьмы, а не на путь светлого будущего, которым они хотели оболванить «непросвещённый», «беспросветный» народ. Приказы, которые властители-партийцы спускали сверху по партийной лестнице, в шестидесятые годы, в отличие от первых десятилетий после октябрьского переворота, не сводились к бесчисленным арестам, массовым расстрелам, лишениям свободы и ссылкам неугодных им людей, а были, на первый взгляд, совсем безобидными. Что нехорошего, скажем, в том, что сверху велят закончить полностью посевную всех культур к майским праздникам. Казалось бы, чем раньше вспашут поле и чем скорее посеют, например жито, тем раньше оно взойдёт, будет колоситься и созреет и тем раньше можно собрать урожай и, следовательно, тем лучше. Однако, на самом деле, при чересчур раннем посеве семена жита попадут во влажную холодную землю. В средней полосе русской равнины обычно к крышке апреля земля не успевает достаточно хорошо прогреться солнечными лучами. Поэтому семена, попав в холодную почву, не будут длинно всходить, и в результате всё поле покроется всепожирающими сорняками.

  
Партийные приказы и указания были простые и понятные. И нечего тут башку морочить, рассуждать и следовать каким-то обрядам. Зачем верить каким-то народным приметам, которые передавались от поколения к поколению? Зачем молится за состоятельный урожай? Зачем отмечать православные праздники, когда партийные приспешники придумали новые? К этим искусственно внедряемым праздникам, изобретённым «великими» партийными фантастами всех времён и народов, пытались привязать все работы, в том числе и работы в поле, на земле. Скорее безоговорочно, без всяких рассуждений исполнить всё, что велено, якобы для того, чтобы скорее приблизить светлое будущее – вот главная задача, а всё остальное – пережитки прошлого, и с ними надо раз и навсегда покончить. Главное – скорее доложить вышестоящим партийным функционерам, что их приказы и указания выполнены вовремя и даже досрочно, а вовсе не человеческая забота о крестьянах-колхозниках и не стремление получить рослый урожай. Многие из подобных партийных приказчиков и повелителей, никогда не пахавшие, не сеявшие и не косившие, не имели даже малейшего понятия о тяжёлом крестьянском труде. Некоторым из них вовсе не волновало, что колхозники за свой нелёгкий труд получают пресловутые палочки, а не поднятый ими хлеб и честно заработанные деньги. Имея все необходимое от подневольных тружеников, они знать не хотели о том, что их трудом они живут, блаженствуя и блаженствуя жизнью. Если для крестьян, трудившихся на своей, не отнятой у них земле, главным было исполнить всё, что заповедовали их предки, накопившие богатейший житейский опыт, чтобы вырастить хлеб, то для людей с красным билетом в кармане было главным и важным совсем другое – вытекать «единственно верным» заветам, призывавшим отнимать, разделять и властвовать, и их вовсе не волновало, что такие призывы пагубны и греховны, ведь для них понятия греха, стыда и совести бывальщины пустым звуком. Большинству из них не было ведомо, что, совесть, по слову естествоиспытателя Дарвина, глубже других познавшего тайны живого вселенной, – самая сильная черта отличия человека от животных. С утратой совести человек теряет своё человекоподобие и по своему внутреннему содержанию близится к животным. Чёрствые сердца многих партийных властителей и «слуг народа» были похожи на проезжую, хорошо укатанную путь. Если на неё попадает даже самое лучшее, отборное зерно, то оно, не проникая глубоко в почву, остаётся на её поверхности и становится легковесной добычей всякой пролётной птицы. Чаще всего подобные люди грубые, невоспитанные, невежественные и по своей натуре во многом вылиты на животных. Жили они по большей части утробной жизнью: вкусно поесть, вдоволь выспаться, хорошо одеваться – выше этого они ничего не ведали и не хотели знать. Их скудное мировоззрение по своей сути сводилось только к материальным потребностям. Бразды управления, корыто, корм и пойло – лишь этим ограничивалась их опустошённая душа, оказавшейся во власти дьявола, который вытравливал в них всякое человекоподобие. Завладевший окончательно их душами дьявол заглушал слово Божие и голос совести. Для них понятий божественной истины и Святого Духа не было. Многие из них с циничной насмешкой и откровенным презрением относились к идеалам правды, добра и красоты, которые всё человечество во все времена находило величайшими святынями. К таким драгоценным святыням всегда стремились истинные подвижники и лучшие творцы истории, готовые, ради спасения их, отдать все свои мочи, а если потребуется, пожертвовать и своей жизнью. Пренебрегая духовно-нравственными ценностями, партийные глашатаи «истин» вековых, опираясь на утопию «великих классиков», пытались изобрести свои идеалы, свою истину, и через многотиражную «Правду» одурманить ей «непросвещённый» народ. Не добро, не красота и не совесть, определяли их скудное миропонимание, а беспредельная, никем и ничем не узкая власть, карьера и сиюминутная выгода – вот, к чему они стремились во все времена от начала октябрьского переворота. Слово Божие встречало у них либо осознанное, уверенное отрицание, либо в лучшем случае тупоумное безразличие. Любое истинное слово отскакивало от их непроницаемого сердца, как горох от стенки, не пробивая даже внешней оболочки и не проникая вовнутрь, в глубину. Если оно иногда всплывало в памяти, унаследованной от предков, то проявлялось в жизни лишь до того момента, когда первоначальный порыв распутства, сладострастия, властолюбия и других пороков, как налетевшая хищная птица, поглощал все ценнейшие богатства без остатка, а топорное сердце оставалось по-прежнему твёрдым, как камень, и непроницаемым для божественной истины.  Среди партийных властителей и служак были и такие, чьи сердца вылиты на каменистую почву. На каменистой почве может пробиться разве что мелкая травка, а всякое благородное зерно, если и взойдет, то скоро под ослепительным солнцем увянет, засохнет и погибнет. Такие люди чаще всего не приносили большого вреда и при обычной спокойной жития были способны лишь на маленькие дела, не требующие каких-либо усилий ума и сердца, не говоря уж о каких-то благородных начинаниях. Отдельный из них читали с упоением художественные произведения известных классиков, но и здесь дальше вздохов и словесных восторгов дело не доходило. Они отворено не противились добру и ничего не имели против добродетели и нравственности в своём понимании и даже хотели бы попасть в некоторое своё отличное царство светлого будущего, но при условии, что для этого от них не потребуется никаких лишений и что это можно сделать при полном земном комфорте и со всем мыслимым и немыслимым физическим обеспечением. Они непременно хотели бы въехать в такое фантастическое царство в зо-лочёной карете либо на белом коне. В душе подобных людей властолюбие и себялюбие образуют жесткий каменистый пласт. Обыкновенно такие низменные свойства души закрыты вуалью сердечной чувствительности и даже добрых намерений. Но когда добросердечные порывы необходимо воплотить в жизнь, или сделать какое-либо доброе дело, то сразу начинают проявляться присущие таким людям пагубные свойства дави: против добрых дел восстаёт прежде всего себялюбие. А это означает, что всякий благородный порыв наталкивается на холодную каменистую стену себялюбия и быстро блекнет, как нераспустившийся бутон сорванной розы.  Для Корнея Ковалёва евангельские слова «сеять в тернии» означали кинуть зёрна в отнятую у крестьян землю и ставшую колхозной, ничейной и неблаго-словенной, либо посеять всякие зёрна подряд, а не отборные лучшие, и закопать их в сырую, холодную землю. Такие брошенные зерна будут долго лежать в земле мёртвым грузом, не прорастая, а проворные, вездесущие сорняки сделаются очень быстро, как на дрожжах, расти и вытянут из почвы все питательные соки, необходимые для роста благородного семени. А когда земля неплохо прогреется солнцем, пробьются и ростки посеянных зёрен, но будет поздно – наберут силу сорняки и заглушат все засеянное поле, и побороть их уже не сможет никакое цивилизованное растение. Знает ли об этом сеятель? В большинстве случаев он знает. И непременно всякий сеятель-колхозник знает и другое – он сеет не на своей земле, а на посторонний. Сеет не для себя, а неизвестно для кого. Чаще всего он не задумывается над тем, для чего и ради чего он это делает, но твёрдо знает, что за собственный труд в поле он почти ничего не получит. Работает он не по своей иль Божьей воле, а по принуждению, по приказу. И ему глубоко безразлично, даст ли вспаханное и посеянное им поле урожай или нет. Он неплохо знает: совсем небогатыми плодами его неблагодарного труда воспользуются другие ведомые и не-ведомые ему люди. В сердце такого сеятеля хоть и тлеет благочестивое начало, унаследованное от своих предков-крестьян, но побеждают тернии безразличия, и, естественно, он стремится, как можно, скорее освободится от своего рабского, подневольного труда.   
Иное дело, когда тот же пахарь трудится на свой, не отнятой у него земле. Варварское изъятие у крестьян всей, без остатка, земли и смелая попытка загнать их подобно скоту в единое стойло-коммуну и насильно удержать их там кончилась разрухой и голодом. Поэтому прихватившие воля большевики во главе с «гениальными вождями» и их последователи пошли на милость, решив оставить по клочку земли каждой семье колхозника. Они вырваны были это сделать. В противном случае вымерли бы от голода все крестьяне-хлеборобы, а вместе с ними и все партийные вожаки и «слуги народа». Для любого двора колхозника оставили всего полгектара земли. И такой крохотной земли хватало, чтобы худо-бедно прокормить свою многодетную семейство и через грабительские налоги и различные натуральные поборы содержать огромную армию партийцев-бездельников и их многочисленных служак.

На своей земле пахарь-труженик сделает всё, чтобы посеянное им семя показалось, выросло и принесло многократный, а, может быть, и стократный урожай. Он подождёт, пока весеннее ласковое солнце прогреет тяни плодородный слой. Вспашет землю утром, как только сойдёт роса, а посеет вечером, когда подсохнет верхний слой грунты. Он бросает зёрна, отобранные и запасённые зёрна для сева, не в опустошённую, а в удобренную почву: в родительскую субботу, как заповедовали его родители, он вывезет на своё поле навоз, накопившийся за всё пора зимнего стояния скота без выгона на пастбище. Затем проедет с бороной на следующий день рано утром, на заре, когда посеянные семени покроются росой. Ухоженная и удобренная земля отзывается богатым урожаем. Прислушиваясь к советам и наставлениям своих предков, крестьянин, возделывая свою, а не чужую землю, вольно или скорее невольно делает всё, чтобы его земля стала доброй и всё посеянное на ней приносило состоятельные плоды. У подобных тружеников слово не расходится с делом: слушая и воспринимая слово Божие, они пытаются его исполнить в своей существования. Однако и у этих благочестивых и трудолюбивых людей отзывчивое доброе сердце не бывает одинаково совершенным. Поэтому и плоды различные: у одних тридцатикратные, у других шестидесятикратные, а у иных и стократные.  Работая на своей земле, любой крестьянин чувствует себя полновластным хозяином её и в то же пора господином самого себя. Работает он добровольно, свободно и непринуждённо, не считаясь ни со временем, ни со своими силами, работает от зори до зари. Он ведает, что в какой-то мере трудится на себя, а не на других господ, и поэтому испытывает радость от своего труда. Совсем по-другому он ощущает себя, трудясь не на своей земле, может быть, на земле, когда-то принадлежавшей ему или его предкам, но отнятой и ставшей ничейной, или чужой. Труд на подобный земле подневольный, принудительный и не в радость крестьянину. И не по его воле и не по воле Божией в его чувствительном сердце проведена невиданная граница, разделяющая своё и постороннее, или несвоё. Его вынуждают жить по двум совершенно разным не совместимым между собой правилам, или одновременно служить двум господам. В Библии однозначно произнесено, что никто не может служить одновременно двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о товарищем нерадеть. Попытка установить равновесие в душе человека между двумя противоположными началами никогда не венчалась успехом. Истинная же давя человеческая по своей божественной природе цельная и двоится не может.  В крестьянской жизни противоречие между двумя непримиримыми начинами души решалось двумя путями. Один из них – не желая трудится задаром в колхозе, колхозник правдами и неправдами готов был покинуть свою родимую землю и пойти в город, где, как ему казалось, можно работая, зарабатывать средства существования для себя и своей семьи. Так поступали, но вдали немногие крестьяне: притяжение родной земли оказывалось сильнее желания освободится от рабского колхозного труда. Наиболее размашисто был распространён другой путь – покидали деревню подросшие дети, едва достигнув совершеннолетия. Они уезжали в город навсегда, чтобы не изведать на себе всей тяжести сельской жизни, которая выпала на горькую долю их родителей, многие из которых, оставаясь в одиночестве, невзгодах и нищете, в мучительных заболеваниях и муках доживали свой век на родной земле. Так постепенно пустела когда-то добрая земля, сиротели российские деревни, а после совсем умирали.  Когда-то в российской деревне жили истинные крестьяне с нераздвоенной, цельной душой. Подчиняя свою волю воле Божией они вспахивали и сеяли, работая в поле от зари до зари. И их добрая земля приносила многократный, а иногда стократный урожай. Но случился октябрьский переворот, нагрянула непрерывная бандитская коллективизация, и большевицкие вожаки объявили многих благочестивых тружеников-крестьян кулаками и, причислив к врагам народа, отняли у них землю все движимое и недвижимое собственность и сослали кого на Соловки, кого ещё дальше, а кого и расстреляли. На родной земле каким-то чудом остались лишь немногие концентрированные крестьяне, претерпев все муки рукотворного, земного ада. Подавляющее же большинство крестьян со средним достатком, загнанных в колхозы, оказались вдали не свободными – их нищенская жизнь отличались от тюремной, лишь тем, что деревни и села не обносились колючей проволокой и вокруг них не ходили служаки с собаками и винтовкой в дланях.  Остался в родной деревне и Корней Ковалёв. Он не был богатым, но имел свою землю и совсем небольшое хозяйство. Нагрянула бандитское раскулачивание, и у него отняли землю площадью немало двенадцати десятин, увели на колхозный двор двух рабочих лошадей, две коровы. Разобрали построенное его собственными руками гумно, и его брёвна здешние мужики по приказу прихлебателей-партийцев отвезли и бросили под открытым небом вблизи колхозного коровника. Описали и отняли весь домовитый инвентарь и домашнее имущество и пытались выселить многодетную семью Ковалёва из собственной хаты, которую он строил вместе со своим папой. Однако после сталинского головокружения от безумия Ковалёв обратился в суд. И на удивление местных партийных прихвостней районный суд вынес решение: раскулачивание Ковалёва противозакооно и предписал вернуть ему одну корову, одну лошадь вместе с упряжью, гумно, одну борону, один плуг и отдельный предметы домашнего быта. По решению суда Ковалёву оставили землю, но не двенадцать десятин, принадлежавших ему, а всего восемнадцать соток приусадебного участка. Колхозные и районные воли никак не хотели смириться с решением суда и настойчиво предлагали Ковалёву якобы по собственному желанию вступить в колхоз. Но он твёрдо стоял на своём, ведая о том, что вступление в колхоз все-таки дело добровольное. И местные власти, боясь нарушить второй раз закон (первый раз они нарушили при раску-лачивании Ковалёва), не сделались применять на этот раз повторно репрессивные меры и пришли к выводу, что всё-таки нужно вернуть Ковалёву все предписанное судом. Однако многое из домашних объектов и хозяйственный инвентарь не удалось вернуть – их сразу же разворовали. Не оказалось на колхозном дворе ни плуга, ни бороны. Не оказалось и лошадей – они была лучше иных, и местные партийцы передали их районным властителям. Дойных коров тоже не было на колхозном скотном дворе – их отвели в районный середина на мясо. Не успели разворовать бревна гумна. Все они лежали на том же месте, куда их свалили, как будто дожидаясь своего хозяина. И хозяин пришёл, перевез их на телеге за несколько раз и сложил на прежнем месте гумно, где оно стояло раньше до его разорения. Прошли десятилетия, и гумно Ковалёвых осталось один-единственным не только в деревне Вязово и не только в районе, но и во всей области. Музейные работники, профессионально оценив такую реликвию, упрашивали передать гумно в музей для демонстрации деревянного крестьянского зодчества. Но Ковалёву никак не хотелось расставаться со всем тем, что он сделал своими дланями. Под разными предлогами гумно не один раз пытались отнять, но оно устояло вопреки желанию партийцев-проходимцем всё отнять, чтобы беспредельно властвовать. Пытались отнять и приусадебную землю. Но Ковалёв отстаивал свои права и отстаивал свою землю от варварского изъятия. Он любил её, и она оставалась для него всегда доброй. И все, что не сеял бы он на ней, давало богатый урожай. И крохотный клочок земли вечно кормил большую семью Ковалёвых, никогда не оставляя её в голоде. И пятью хлебами можно накормить пять тысяч, когда слушается и воспринимается слово Божие. Своим великодушным трудом сеятель Ковалёв кормил не только свою семью, но и партийных и властных прихвостней, выплачивая непосильно большие налоги и иные поборы. И каким бы тяжёлым и непосильным не был его труд, и какие бы издевательства не испытывал, он всегда оставался цельной натурой. Его душа никогда не раздваивалась, и посеянное в его по-хорошему сердце слово Божие всегда приносило плоды, видимые и невидимые.   

Профессор Карпенков Степан Харланович