Февральские тезисы: к столетию уничтожения Российской Империи.

В условиях, когда наша край подвергается непрерывному и многомерному давлению со стороны зарубежных “партнёров” и внутренней “непримиримой оппозиции”, целью которого является уничтожение России, газета “ЗАВТРА” начинает серию публикаций наших авторов, устремлённую на осмысление событий 1917 года. О причинах и значении февральской революции рассказывает историк и социолог Сергей Кара-Мурза.

— Идеальной воли не бывает. Редко власть и народ едины — чтобы пережить бедствие, чаще власть терпят как меньшее зло, на грани — терпят потому, что пока нет сил низвергнуть. У нас были все варианты, были поиски и ошибки. Критерий терпения — выживание. Ни царь, ни Февраль этот критерий не выдержали, а на наших глазах — и СССР. У всех очутились слабые места. Кстати, это не значит, что гибель — признак общей негодности. Бывает, сильного и умного парня укусит тифозная вошь, и он умирает. Надо учить органы России в тот период в целом.
За прошедшие с 1917 года сто лет нашей истории мы миновали много разных перекрёстков, и Февральская революция — весьма важный. Без неё не было бы Октября, а была бы молекулярная гражданская война всех против всех. Монархия, Керенский и Корнилов не вычли бы тот социальный “ядерный реактор”, каким стала Россия к 1917 году.

Судить по шаблонам событий вековой давности то, что ныне у нас происходит, нельзя. Нынешние “красные” и “белые”, “большевики” и “либералы”, “монархисты” и “анархисты” — это спектакль, инсценировка из дурной исторической пьесы. Нам было бы здорово не лезть в эту инсценировку, а попытаться понять или хотя бы почувствовать объективную картину событий. Это было бы полезным всем, а то наши мозги запуганны мифами, в основном — чёрными.

Катастрофа двух революций 1917 года и Гражданской войны дала многое мышлению тех поколений, какие в эти годы жили, воевали, строили, воспитывали детей. Они получили такой жизненный опыт и здравый смысл, что на 30 лет они вполне заменяли социальные науки. А вот родившиеся с 1958-го и позже, то есть их дети и внуки, такого не переживали, а поэтому уже было трудно самим постигнуть, что к чему. А сейчас состояние мышления, общественного сознания у нас такое, что просто требуется его реанимация.

Старики не успели выразить собственный опыт и свои неявные знания ни в мемуарах, ни в учебниках, ни в задушевных беседах. После войны, кто пришли, остатки своих житейских сил положили на труд, чтобы оставить нам в наследство ядерное оружие и ракеты, газонефтяной комплекс, три миллиарда метров жилищного фонда — и всё, на чем мы ещё существуем и куролесим. Так что, в чём была суть двух революций и всего, что происходило в нашей стране после 1917 года, надо выкапывать самим. Без этого так и продолжится: “незрячий ведёт слепых, и документ упадут в яму”.

Нам в СССР, по ряду причин, дали упрощенную и мягкую версию отечественной истории ХХ столетия, которую мы и усвоили. Уютно, но нас она оставила без понимания драмы 1917 года и того, что было создано в результате революций. Не ведали и не понимали — вот и пришла катастрофа 1991 года.

— Вы — исключение из этого правила?

— Когда старики ушли, все мы стали инвалидами на башку, выбирались, кто как мог, пока машина по инерции крутилась, уже чихая. Мне многое дали дед и семеро его детей, которые прошли всю эту драму. А в 60-е годы, когда начали бренчать сигналы “мы не знаем общества, в котором живём”, я поехал на Кубу, посмотреть революцию в иных условиях.
Туда в те годы съехалось отовсюду немало мыслителей — спорить с кубинцами и между собой, как строить новое общество. И я там поварился в этом котле, посмотрел на образы наших проблем, как рассматривал реакции в химической колбе.

— То кушать вы увидели своего рода повторение строительства общества по советской модели, но в других условиях и в другом масштабе?

— Советская модель, как и кубинская — уникальны, желая в них тлеют близкие нам вечные огни. А социальных и культурных форм много разных. Их сравнение — ценный опыт. Я вернулся и покинул химию, свою мечтание. Надо было разобраться, хотя бы для себя. Но это было очень трудно, как раз к началу перестройки кое-что я стал понимать. Тяжело самоучке, очень помогли советологи США. А более детально коммунисты и ветераны “голубой дивизии”, социал-демократы и либералы, иезуиты и анархисты, а также студенты Испании.

Основное в том, что удалось понять, почему до 1905 года все российские политические течения верили в фатальную необходимость пройти “кавдинские ущелья” капитализма. Сам Вебер, обсуждая программу кадетов, какие верили в построение либерального капитализма, сказал им: “Уже поздно!” — сам капитализм изменился, уже сложилась система “метрополия–провинция”. Пришлось углубиться в Маркса и его полемику с Бакуниным и народниками. А революция 1905 г. показала, что крестьянство и рабочие (полукрестьяне) не впустят в Россию западный капитализм, и поэтому уже первая революция была антибуржуазной. Но, как пишут историки, это в России поняли два человека: Ленин и Столыпин. Лишь Столыпин попытался переломить крестьянскую общину через колено, а Ленин стал обдумывать революцию “союза рабочих и крестьян”, то кушать, “революцию не по Марксу”. Остальные пытались повторить буржуазную революцию, “как в цивилизованных странах”.

— Кто эти остальные?

— Это порядочная часть “верхов” Российской империи: чиновников, военных, промышленников, интеллигенции. Уже оформились и политические организации — либералы-западники, ортодоксальные марксисты (меньшевики), эсеры, какие тоже посчитали, что сначала надо пройти школу капитализма, а потом уж делать “социальную революцию”. Маркс произнёс, что надо сломать традиционное российское общество и государство с их преобразованием по лекалам Запада. Надо подчиняться! Возможность создания новоиспеченной доктрины, а тем более её реализации ими отвергалась принципиально.

— Мировой капитал в период империализма грабил колонии и периферию. Что-то подобное было в виду и относительно России, с поправкой на обстоятельства места и времени?

— Россия в конце XIX и начале ХХ века была страной периферийного капитализма. А внутри неё крестьянство было как бы “внутренней колонией” — периферийной сферой собственных капиталистических укладов. Его необходимо было вычесть в натуральном хозяйстве, чтобы оно, “самообеспечиваясь” при очень низком уровне потребления, добывало зерно и деньги, на которые можно было бы финансировать, так, строительство необходимых для капитализма железных дорог. Крестьяне были для капитализма той “природой”, силы которой ничего не стоят для капиталиста.

По всем приметам Россия сдвигалась как раз в зону периферии, быстро теряя после Русско-японской войны возможность остаться на “полупериферии” мировой капиталистической системы.
Основной капитал основных отраслей промышленности принадлежал иностранным банкам. В горной, горнозаводской и металлообрабатывающей промышленности 52% капитала было иностранным, в паровозостроении — 100%, в электрических и электротехнических компаниях — 90%, все имеющиеся в России 20 трамвайных компаний относились немцам и бельгийцам. В нефтяной отрасли господствовали три монополии, которым принадлежали свыше половины добычи и почти вся переработка нефти, — англо-французская (“Ойл”), англо-голландская (“Шелл”) и шведско-немецкая (“Нобель”).

— Какие мочи, на ваш взгляд, столкнулись в Февральской революции?

— Лучше всего было бы описывать не “личный состав” главных сил, а выяснить, чего желали добиться те силы, которые победили в результате Февральской революции, какие цели они перед собой ставили, каким линией хотели их достичь, и в какие ловушки они попали на этом пути.
Монархистов в феврале 1917 года как политической силы уже не было. Их не было потому, что царь в политическом резоне уже ничего не решал. Каков был проект Февральской революции? А он был, раз ради него люди потом шли на смерть в годы Гражданской брани.

Проблема — разобраться, почему победители Февраля уже в октябре, всего восемь месяцев спустя, оказались абсолютно бессильными и беспомощными перед новоиспеченной революционной волной? Деятели Февраля прошли свой путь, и для нас это очень ценный опыт. Они проверили и показали людям их вектор и итоги. Люди наяву увидели, что им хотят устроить, и без этого не было бы Октябрьской революции. Но это вовсе не значит, будто Февральская революция “переросла” в Октябрьскую. Эта полотно неверна. Не могла Февральская революция “перерастать”в Октябрьскую, поскольку для Февраля и царская Россия, и советская были одинаковыми неприятелями — “империями зла”. Эти проекты были принципиально несовместимы.

Более того, Февральскую революцию даже нельзя находить “нормальной” буржуазно-демократической революцией, поскольку её сторонники в массе своей не считали частную собственность идеалом, и российскую буржуазию — образчиком для подражания или хотя бы “своей”. Политические представители буржуазии, “октябристы”, в Москве на выборах в Учредительное собрание получили 0,39% голосов. Чаяния Павла Рябушинского, одного из лидеров созданного в марте 1917 г. Всероссийского торгово-промышлен­ного союза, политической организации предпринимателей, на то, что “в недалёком грядущем выступит и возьмёт в руки руководство государственной жизнью состоятельно-деятельный класс населения”, — оказались иллюзией.
Причём все “февралисты” немало взяли из марксистской идеологии и теории. Кадеты в основном вышли из “легального марксизма”, меньшевики — из ортодоксального, а эсеры — из “народнического”. Но все они измерили из того же тезиса, озвученного тем же Рябушинским: “Нам, очевидно, не миновать того пути, каким шёл Запад, может быть, с небольшими уклонениями”.

— В этой связи весьма показателен тот факт, что за минувшие сто лет ортодоксальные марксисты, признающие естественность и неизбежность развития капиталистического строя, нигде и никогда не смогли взять политическую воля, или же — если такое случалось “само собой” — не пользовались ею для фундаментального, коренного изменения и развития отношений собственности. А в революционных ураганах 1917 года даже левые эсеры оказались ближе к большевикам, чем их недавние однопартийцы-меньшевики.

— Эта проблема встала уже в отношениях Маркса и Бакунина, а затем — марксистов и народников. Бакунин сообщал Марксу, что в России не будет буржуазной революции, а будет революция крестьян и рабочих. Маркс предполагал, что буржуазная революция в России будет, она расчистит линия для развития капитализма, но есть опасность, что произойдёт реакционная революция, которая приведёт к “казарменному коммунизму”. Те русские революционеры, какие тогда общались с Марксом: Засулич, Лавров и другие, — эту его точку зрения хорошо знали. Но “народники” верили, что можно “обогнуть капитализм”, и это будет принято массами крестьян и рабочих.

Лидеры кадетов консультировались у Макса Вебера — он активно учил революционное движение России, это было важно для книги “Протестантская этика и дух капитализма”. Вебер объяснял, что Россия отвергала ценность “собственности”, она даже в буржуазной окружению не являлась абсолютной и фундаментальной ценностью. И он предупреждал кадетов: если вы свергните монархию, то в пролом плотины хлынет волна русского общинного крестьянского коммунизма, с каким им не совладать. Так оно и случилось.

В итоге Временное правительство так и не смогло легитимизировать свою власть. Ни одного серьёзного вопроса они решить не могли, всегда идя на компромиссы, которые не удовлетворяли ни буржуазию, ни крестьянство, ни рабочих, ни зарубежных “союзников”.
“Февралисты” в политике были “непредрешенцами”, приверженцами Учредительного собрания, которое должно было определить форму правления “единой и неделимой России”. Так вот, в российских условиях того поре этот проект оказался нереализуемым, а попытки воплотить его в жизнь — катастрофическими.

Если посмотреть динамику ключевых параметров общества и страны с февраля по октябрь 1917 года, то это была безусловная катастрофа. Государственность — хотели имитировать западное право: демократию и разделение воль. Но как только они начали это делать, государство распалось, отделялись не только Польша, Финляндия, прибалтийские лимитрофы, Украина, кавказские и среднеазиатские национальные окраины, но и Сибирь, иные регионы с русским населением. Всё это пришлось заново собирать за годы Гражданской вой­ны — уже в форме СССР.

Быстро завяли и мечты о демократии. Что сообщали по этому поводу лидеры Февраля?

Кандидат на должность военного министра во Временном правительстве полковник Б.А.Энгельгардт писал в марте 1917 г.: “Чтобы застопорить развивающееся движение, есть лишь одно средство: окунуть руки по локоть в кровь, но в настоящую минуту я не вижу для этого ни возможностей, ни охотников”.

В.В.Шульгин строчит в воспоминаниях лета 1917 г.: “Пулемётов — вот чего мне хотелось. Ибо я чувствовал, что только язык пулемётов доступен уличной гурьбе и что только он, свинец, может загнать обратно, в его берлогу, вырвавшегося на свободу страшного зверя… Увы — этот зверь был… его величество русский народ”.

Ка­деты стряпали военную диктатуру. П.Н.Милюков ещё в начале июля 1917 г. вёл переговоры с Колчаком. Потом вели переговоры с генералами М.В. Алексее­вым и Л.Г. Корниловым. 20 августа 1917 г. на заседании ЦК кадетов большинство высказалось за незамедлительное установление военной диктатуры. Но — армия воевать не хотела и не могла. Уже 16 июля 1917 г.

Деникин заявил в присутствии Керенского: “Когда повторяют на любом шагу, что причиной развала армии послужили большевики, я протестую. Это неверно. Армию развалили другие… Развалило армию военное законодательство заключительных месяцев”. Как писал генерал А.М.Зайончковский, “армия развалилась при деятельной к этому помощи обоих неудачных революционных министров: Гучкова и Керенского”.

Тем не немного, в апреле А.И.Гучков заявил на совместном заседании правительства и Петроградского Совета: “Мы должны все объединиться на одном — на продолжении брани, чтобы стать равноправными членами международной семьи”. Вот этого 90% населения и не желали — даже в среде буржуазии.

Не невзначай С.Н. Булгаков в своем трактате “На пиру богов”, где он “моделировал” расстановку социальных сил в революционной России, вложил в уста одного из персонажей, царского Генерала, вытекающее рассуждение: “Уж очень отвратительна одна эта мысль об окадеченной “конституционно-демократической” России. Нет, лучше уж большевики! Да, из этого ещё может толк вый­ти, им за одинешенек разгон Учредительного собрания, этой пошлости всероссийской, памятник надо возвести. А вот из мёртвой хватки господ кадетов России живою не выкарабкаться б”.

— Идея “одной дороги” для развития человечества, такой столбовой дороги развития цивилизации, на которой чего только не творится, но иной дороги нет: она вот такая, и она одна, — считается верной и поныне. Нам, в России, через империалистический капитализм было сто лет назад не прорваться, мы пошли обходной дорогой, но на столбовую не вышли, а “по спирали” вернулись к нему на повороте. Нынешний режим не воспринимается как справедливый, но и не возбуждает категорического отторжения со стороны населения. Почему?

— Да, если посмотреть на то, что в 90-е годы провозглашали Гайдар, Чубайс и их единомышленники, можно поразмыслить, что они списывали у Гучкова с Рябушинским идеи образца столетней давности. Но и просоветская часть общества не могла внятно ответить. Общинный крестьянский коммунизм перестал быть мировоззренческой основой большинства народонаселения в послевоенном периоде вследствие индустриализации, урбанизации и изменения структуры общества. Выработать новый язык, новый образ грядущего и найти в новых условиях ясный вектор развития советское государство не сумело — и не успело, и быстро нарастал кризис легитимности.