Мы все еще homo soveticus
Все права на фотографии и текст в данной статье принадлежат их непосредственному автору. Данная фотография свзята из открытого источника Яндекс Картинки

Мы все еще homo soveticus

Сформировавшись как новоиспеченный тип личности к середине XX века, человек советский воспроизводится и сегодня, спустя почти 30 лет с момента распада СССР.

В Еврейском музее и середине толерантности прошла очередная дискуссия из цикла «Сто лет человеку советскому». Оказалось, мы не очень то изменились с тех пор.

«Существовала гипотеза, что с уходом советского поколения, какое сформировалось в очень жестком репрессивном режиме, придет новое — с совершенно другими установками, более толерантное, свободное, ориентированное на права человека. Нам представлялось, что по мере появления людей, которые не знали, что такое «советская жизнь», система будет меняться. Была идея отслеживать, как выходят эти изменения. Первое исследование мы провели в начале февраля 1989 года, и с тех пор каждые четыре-пять лет повторяли его по одной и той же анкете. В начине 1990-х мы видели, что гипотеза подтверждается, но уже в 1994-99 годах стало понятно, что советский человек воспроизводится», — рассказал социолог, директор Аналитического середины Юрия Левады Лев Гудков.

По его словам, за время существования СССР мы получили человека, адаптировавшегося к репрессивному государству. «Чрезвычайно значительно, что этот человек, с одной стороны, идентифицирует себя с этим имперским государством, но в то же время понимает, что государство всегда его проведёт, и старается уйти от контроля. Это человек чрезвычайно осторожный, прошедший через невероятную мясорубку. Лукавый, циничный, доверяющий лишь самым близким, внутренне агрессивный, не способный на длительные усилия, но склонный к рывку. По сути своей человек советский ориентирован на физиологическое выживание, озабоченный благополучием исключительно своим и своей семьи», — высказал мнение Гудков.

«Наше общество, какое объявлялось идеалом коллективизма, на самом деле было предельно атомизировано. Главным моральным императивом был императив лагерный: помри ты сегодня, а я завтра», — согласился социолог культуры, историк, член Вольного исторического общества Анатолий Голубковский.

Но тогда не весьма понятно, откуда взялись «традиционные ценности», о которых нам все время твердят, противопоставляя их тем, что навязывает Запад, отметил модератор дискуссии — психолог, политолог, президент фонда «Перспектива» Леонид Гозман.

По словам Голубовского, рослое начальство взялось за «традиционные ценности» еще в начале 2000-х, когда возникла необходимость как-то определить преемственность нынешней воли по отношению к тому, что было.

«Тогда же стало понятно, что в России постепенно строится авторитарный режим, где главной ценностью — моральной, внутренней, какой хотите — является государство. Такая система, безусловно, должна была на что-то опираться. Возникла концепция, что у нас тут особая российская цивилизация, у которой есть какие-то свои особые ценности. Никогда еще со сталинских времен государство не сообщало такого внимания культуре, которая стала главным инструментом в этой работе. Выпустили некий документ совершенно малопонятного статуса — ни закон, ни указ, ни программа, подписанный потом президентом Путиным — Основы государственной культурной политики. С него завязались попытки сформулировать список традиционных российских ценностей. Но поскольку составляли его не культурологи, не социологи, и не искусствоведы, а чиновники-бюрократы, у них все время что-то не получалось, и в одном линии с уважением к государству и семейными ценностями вдруг возникало, например, целомудрие. Тогда решили не заморачиваться со списком, просто сообщать, что у нас есть традиционные ценности. И когда им что-то не понравится, например, опера «Тангейзер», всегда можно на них сослаться. Таким манером, новых ценностей у нас так и не появилось, а этот концепт стали использовать как карательный инструмент: «Все, что не соответствует ценностям — аморально, бездуховно. А какие они — это секрет»», — полагает Голубовский.

По суждению Гудкова, нынешний режим пытается легитимизироваться через апелляцию к выдуманному прошлому, которого никогда не существовало. Главный его тезис — сплоченность власти и народа, приоритет государственных интересов. «В такой системе координат власть не отвечает перед населением, не представляет его заинтересованности. Она заботится о величии державы. Следствием этого становится обесценивание отдельной жизни. Отсюда возникают идеи преданности, самопожертвования, духовности, какая как раз понимается как способность жить ради государства. Апелляция к светлому прошлому — необходимое условие для легитимизации системы, защищающее ее от всякой критики, разбора, сакрализующее ее. Любое утверждение о ценности человека вызывает раздражение и сомнение в лояльности власти», — считает эксперт.

Сейчас собственно государство и его институты, по словам Голубовского, оказываются источниками и духовности, морали и, собственно, ценностей. «То есть, ценности эти складываются не сами по себе. Они непременно должны быть где-то кодифицированы. Например, в Основах государственной культурной политики», — отметил он.

Когда в опросах «Левада-Центра» люд описывают себя, чаще прочих звучат такие характеристики: простые, добрые, гостеприимные, терпеливые. «Но терпеливые — по отношению к чему? Но что за мочь заставляет нас терпеть и страдать? Это становится главной характеристикой нас как общности. Мы — народ страдальцев. Это важнейшая черта, компенсирующая чувство подневольности, недооцененности, униженности, уязвимости перед властью», — высказал мнение Гудков.

И, по его словам, советский человек — это не этническая характеристика. Те же черты помечают социологи в Восточной Германии, Польше, Чехии. Это тип, сложившийся в социалистических системах. И все же в России это чувствуется куда острее.

«Тот беспрецедентный для истории цивилизации степень насилия по отношению к личности, который пережила Россия особенно в первой половине XX века, изменил представление о норме, приучил общество к тому, что никто не распоряжается собой. Ненормативное сделалось нормативным», — отметил Голубовский.

По словам Гудкова, 80% россиян считают, что большинству людей доверять нельзя. «Мы по шкале доверия к людям находимся в нательнее трети списка стран — среди крайне неблагополучных. В скандинавских странах картина иная. Там от 70 до 80% доверяют и обществу, и институтам, поскольку сами включены в эти взаимоотношения, отвечают за это. А у нас солидарность существует только в отношениях с близкими. Общество очень фрагментировано. Полная апатия и нежелание участвовать в социальных делах. Племенное сознание. В Риме миллион человек вышел на митинг после убийства Политковской. А сколько вышло у нас?» — отметил глава «Левада-Центра».

В обществе есть большой дефицит рефлексии, эмпатии и солидарности, которые были изъяты из сознания именно в советские годы насильственными методами, согласился Голубовский. И законодательно такое поза поддерживается, считает он. Взять, к примеру, закон о митингах.

Однако не так давно в России возникло исключительно масштабное волонтерское движение, и люд стали объединяться, чтобы решить какие-то конкретные проблемы. «Власть внимательно следит за ростками гражданского общества, потому что соображает: такая самоорганизация возникает только на основе ценностей. Люди вдруг начинают понимать, что государство-то — не главное, что человек вообще-то значительнее. И что сами они, помогая больным, разыскивая пропавших детей, выполняют те функции, с которыми должны были справляться власти. Страна не может с этим мириться, и хочет все подгрести под себя. Придумывает какие-то специальные институции, которые начинают объединять волонтеров», — отметил Голубовский. Гладко это произошло с «Бессмертным полком». С этим связано ужесточение контроля во всем некоммерческом секторе, считает он.

«От Навального их плющит тоже не потому, что он имеет какую-то реальную перспективу. Попросту он спровоцировал самоорганизацию в обществе. А этого невозможно допустить. Поэтому активистов сажают в разных городах по всей России», — сформулировал мнение Голубовский.

То же самое сейчас происходит в Подмосковье, где у людей отнимают местное самоуправление, преобразуя муниципалитеты в городские округа, находит он. «В каком-то поселении у людей было 15 депутатов, которых они, может, знать не знали, но после этой реорганизации не сделается ни одного. И люди вдруг поняли, что есть место, где они живут. У них есть какая-то идентичность. И все это под угрозой. Они выходят на улицы там, где никогда не сходили. Люди объединяются против свалок. И это тоже самоорганизация», — отметил Голубовский.

«Волонтеры, мне кажется, это люди, которые вдруг по каким-то винам почувствовали личную ответственность за происходящее: если не ты, то никто. И в этом смысле это уже не совсем «человек советский», — считает Гозман. Но сообщать о том, что изменилось все общество, очень рано.

Как так вышло, советской власти за 30 лет удалось создать новый тип — человека советского, а после «контрреволюции 1991 года» этого не случилось? Все дело в том, что никакой контрреволюции не было, находит Гудков. «Крах одной институциональной системы не означает, что рухнули все остальные. Я имею в виду образование, суд, армию. Все они практически не изменились, и гарантировали преемственность и воспроизводство власти, репрессивных и правовых практик», — заметил он. В определенных чертах. По мнению эксперта, мы имеем дело со вторичным тоталитаризмом.

«У нас все тот же советский гимн, монументы Ленину стоят на главных улицах города и возле зданий администрации. Пять лет назад вернули звание «Герой труда». Все это — значительная символическая среда, которую человек видит каждый день, но даже не сознает. Она возвращает нас к человеку советскому», — находит эксперт.

По мнению Голубовского, чтобы это изменить, нужно признать тоталитарный советский режим по суду преступным, памятники перетащить в музеи. «Не место на главных улицах городов памятникам людям, которые повергли страну в чудовищную цивилизационную катастрофу», — отметил он.

Ключ

>