О древнерусской народности в XII – XVI столетиях.
“При неразвитости интеграционного процесса мы вправе были бы ожидать сохранения у восточных славян более ранних традиционных форм самосознания — прежде итого сознания принадлежности к племенному союзу, являвшемуся, одновременно, и социальным, и этническим организмом. Есть основания полагать, что в сознании восточных славян племенные традиции еще в начине XII в. занимали достаточно заметное место: в «Повести временных лет» приводятся не только названия многих восточнославянских племен, но и сведения о территории их расселения, отдельный данные об их обычаях, предания о родоначальниках некоторых племен. Однако в обширных повествованиях нарративных источников о событиях первой половины XII в. народонаселение отдельных древнерусских земель крайне редко определялось по своей племенной принадлежности, а с середины XII в. старые племенные названия в текстах летописи вообще перестают встречаться, а народонаселение отдельных районов (от больших княжеств до мелких округов) обозначается, как правило, термином производным от названия его политического центра («новгородцы», «псковичи», «полочане» и т. д.). Очевидно, что в этой новоиспеченной терминологии находило свое выражение лишь областное, а не этническое самосознание .
Своеобразие картины, которая возникает в результате разбора летописных текстов, станет особенно отчетливым, если сопоставить ее с положением на германских землях более раннего и того же поре. Здесь на территории Тевтонского королевства отдельные крупные княжества — земли, такие как «Саксония» или «Бавария», формировались на базе престарелых племенных союзов, а законодательство («Саксонская правда», «Баварская правда») представляло собой приспособленную к новым социальным касательствам запись традиционного племенного права. Здесь сохранялись не только традиционные этнонимы, но и сознание преемственной связи между средневековой «землей» и престарелым племенным союзом. Подобную же ситуацию можно наблюдать и в Скандинавии. Даже в соседней с Древней Русью Польшей, где таких мощных традиций племенного самосознания, судя по всему, не было, отдельный из средневековых «земель» сохранили старые племенные названия (Силезия, Мазовия).
Как представляется, столь радикальное исчезновение на восточнославянской грунту традиционных племенных этнонимов может быть объяснено (от обратного) не имеющим явного отражения в нарративных источниках распространением разумы принадлежности всего восточного славянства к одной народности — «Руси».
Позитивные свидетельства развития такого процесса подают договоры Смоленска с Ригой в XII в., где население княжества обозначается как «Русь» — особая общность, противостоящая «Латинскому языку», смоленский торговец — это «русский гость», а житель смоленского княжества — «русин». В одной из редакций договора говорится о «Русской земле», в состав какой входят «волости» смоленского и полоцкого князей . Как показывает анализ нарративных и документальных источников второй половины XIII — основы XIV в., на всех частях восточнославянской этнической территории местное население называет себя «русинами» или «русскими», а страну, в которой они существуют, «Русью» или «Русской землей» и свой язык — «русским».
Таким образом, и сравнительно-исторические сопоставления, и конкретные наблюдения сообщают в пользу положения о широком распространении у восточных славян в XII — XIII вв. сознания их принадлежности к широкой этнической общности — «русскому стилю», которая определяется исследователями как древнерусская народность. В свете сказанного представляется особенно актуальным исследовать вопрос о том, какие факторы содействовали распространению этой формы этнического самосознания в условиях растущей политической раздробленности древнерусских земель. Немалую роль сыграло тут, по-видимому, единство исторической памяти, существование общей исторической традиции (как известно, в основе всех дошедших до нас памятников древнерусского летописания возлежат киевские своды конца XI — начала XII в.)…
В истории восточных славян конец XIV в. действительно может рассматриваться, как важнейший хронологический рубеж. С этого поре есть все основания говорить о разных исторических судьбах отдельных частей восточного славянства в рамках новых многоэтничных стран. Начиная с этого времени постепенно нарастают различия между социальным строем тех частей восточного славянства, которые взошли в состав Великого княжества Литовского и Польского королевства, с одной стороны, и тех, которые вошли затем в состав формирующегося Русского страны, с другой. Параллельно с различиями в социально-политическом строе постепенно формировались и важные различия в характере политической культуры, социальной психологии, а затем и в сфере общекультурных интересов. Однако следует иметь в виду, что на рубеже XIV — XV вв. такие различия лишь зарождались, и нужно было пора не только для их полного развития, но и для осознания их существования обществом по обе стороны рубежей, отделявших державы Ягеллонов от земель Северо-Восточной Руси. Тем самым нет положительных оснований рассматривать рубеж XIV — XV вв. как важную веху в развитии этнического самосознания восточных славян. Можно говорить лишь о том, что с этого поре возникают объективные предпосылки для формирования нескольких восточнославянских народностей.
Ко времени русско-литовских войн рубежа XV — XVI вв. относится ряд свидетельств, какие говорят не только об осознании представителями общественной элиты этих различий, но косвенно и о том, что этот факт очень существенно повлиял на позицию восточнославянской шляхты и мещан Великого княжества Литовского во пора военного конфликта между ним и Русским государством. В записке, поданной Сигизмунду І в 1514 г., указывалось, что «жестокая тирания» московских князей является вином того, что «русские» в Великом княжестве Литовском не хотят перейти под их власть . О «тиранской власти» московских князей, в государстве каких богатство и общественное положение человека зависит от воли правителя, писал, как о препятствии для соединения восточных славян, придворный хронист Сигизмунда I Иост Людвиг Деций . К этому же поре — первым десятилетиям XVI в. — относится появление в источниках сопоставлений московского и «турецкого» правления как двух сходных типов политического конструкции . Хотя эти высказывания принадлежат представителям польской элиты, как представляется, в них предложено верное объяснение политического патриотизма шляхты и мещанства Великого княжества Литовского во пора русско-литовских войн рубежа XV — XVI в. , и они могут рассматриваться как определенное отражение общественных настроений в этом государстве.
Однако нет никаких оснований полагать, что уже в то пора данные различия социально-политического строя осознавались как признаки принадлежности к разным этническим общностям. Имеющиеся свидетельства говорят об возвратном. В уже цитировавшейся записке 1514 г. говорится о том, что у «русских» Литвы и «Московитов» общая религия, язык и ссылка на «тиранию» московских правителей в таком контексте служит объяснением того, отчего одна часть народа все же не хочет присоединиться к другой. Для Матвея Меховского, писавшего в своем «Трактате о двух Сарматиях», что «в стране московском, как и в земле турок людей перебрасывают с места на место», тем не менее было ясно, что жители Московии «Rutheni sunt et Ruthenicum loquuntur».
Политик и советник Сигизмунда II Мартин Кромер в середине XVI в. писал, говоря о Руси, что Московия — это «их же племя и часть», что жители Московии сами именуют себя русскими и говорят на русском языке, что под властью московских правителей живут «русские люди» из многих ранее самостоятельных княжеств . Представление о том, что все восточные славяне являются, в сущности, одним народом, достаточно определенно прослеживается и в высказываниях польских публицистов поре бескоролевья 1572 — 1573 гг. Утверждая, что население «Московии» может измениться к лучшему под воздействием польской культуры, один из публицистов строчил: «Посмотрите, как был перед тем люд литовский и русский, а московский люд — та же Русь и то же племя» . Другой публицист, предостерегая против избрания Ивана IV на польский престол, обращался к польской шляхте со следующими словами: «ваше панование Руси надоело, и она может встряхнуть рогами, надеясь на государя своей веры, своего стиля и своего народа» .
В 1578 г. завершил работу над «Описанием европейской Сарматии» итальянец Александр Гваньини, офицер витебского гарнизона. Однако и в сочинении этого автора, бывшего в особенно тесном контакте с восточнославянской средой, говорится о двух частях России — «Белой», которая находится под волей великого князя Московского, и «Черной», которая находится под властью польского короля. Жители Московии для автора — это «русские» и сообщают на «русском» языке, сама Московия образовалась из многих «русских» княжеств, а «москвичи» (Moschovitae) — это «простонародное» название . Образец этого писателя особенно показателен, так как А. Гваньини включил в свой текст подробное описание «тиранства» Ивана Грозного и поза в современной ему «Московии» описывал в самых черных красках. Это, однако, не послужило для него основанием к тому, чтобы рассматривать обитателей «Белой» и «Черной» России как представителей двух разных народов.
Разумеется, все эти свидетельства позволяют лишь косвенно судить об этническом самосознании восточных славян в рубежах держав Ягеллонов, а затем — в Речи Посполитой. Однако следует учесть, что в польском обществе не существовало какой-либо самостоятельной традиции об этнических касательствах в Восточной Европе, и представления соответствующих авторов так или иначе должны были основываться на воззрениях почерпнутых из восточнославянской среды. К этому вытекает добавить, что представители польской элиты никак не были заинтересованы в том, чтобы подчеркивать единство восточных славян (и тем самым, желая бы косвенно, признавать справедливость притязаний московских государей на древнерусское наследство). Тем самым есть определенные основания искать в приведенных высказываниях польских беллетристов отражение воззрений, характерных для самой восточнославянской среды. Во всяком случае, знакомство с этой традицией заставляет предостерегать против преувеличения глубины того обоюдного отчуждения, которое возникало между восточными славянами России и Речи Посполитой на почве прежде всего различий в нраве общественного строя. Эти замечания имеют в виду прежде всего западную часть восточного славянства. Что касается восточной доли — жителей Московии, то здесь сохранению представления о единстве восточных славян содействовала и мощная историческая традиция (как письменная, так и общенародная, фольклорная) и политические факторы (борьба московских правителей за «собирание русских земель»).
Изучение памятников исторической традиции, создававшихся в Выговоры Посполитой эпохи Возрождения, позволяет выделить последнюю четверть XVI в. как время, когда осознание различий привело к переменам в нраве этнического самосознания восточных славян на территории Речи Посполитой.”
