Отчего царская власть боялась мертвого Ивана Тургенева больше, чем живого

3 сентября по европейскому календарю 1883 года в местечке Буживаль под Парижем помер писатель Иван Тургенев. Весть о смерти великого русского стала большим потрясением и для России, и для Европы.

20 сентября в Париже на станцию Нордовой железной дороги сотни людей пришли проститься с Тургеневым и проводить его в последний путь. Попасть на вокзал можно было лишь по пропускам. На прощальной церемонии присутствовали 400 человек, многие из которых искренне и безутешно плакали. Их слезы порой таил моросивший время от времени мелкий дождик, пасмурная погода вполне соответствовала печальному событию.

Пришли на вокзал и товарищи Тургенева – Ренан, Эдмонд Абу, Жюль Симон, Эмиль Золя, композитор Массне, хорошо известный в Петербурге актер Дьедонэ. С прощальной выговором выступил Ренан, он назвал Тургенева пророком и толкователем, сумевшим выразить страдания народа. «Прости, великий и дорогой товарищ! Лишь прах твой покидает нас, но твой духовный образ остается с нами». Слова Ренана потонули в глухих рыданиях. Эдмонд Абу, позабыв о подготовленной речи, заявил с кафедры, что для славы не нужен богатый памятник, гораздо дороже будет кусок белого мрамора с порванной цепью.

Гроб погрузили в вагон и отправили в Берлин. Провожавшие долго не расходились, утирая слезы и рассуждая о великой утрате для всего человечества.

В России к прибытию русского писателя готовились так, словно речь шла об организации политического бунта, а не погребальной церемониалы. Министр внутренних дел Толстой и начальник департамента полиции Плеве забросали губернаторов, по территориям которых должен был пройти поезд, депешами, в которых настойчиво «рекомендовали» сократить до минимума количество встречающих и не допустить панихид и литий на станциях.

Друг Тургенева и редактор «Вестника Европы» Стасюлевич, какой занимался доставкой гроба с писателем на родину, возмущался в письмах жене: «Как будто не тело великого русского писателя везу, а Соловья-разбойника!» Станционные смотрители усердствовали не пускать народ к вагону и как можно скорее отправить поезд. Еще в Вержблове станционный смотритель собирался поставить ящик с гробом на три дня в сарай для ручной клади, и Стасюлевичу пришлось организовать большой скандал, чтобы не допустить этого безобразия.

На станциях он рисковал отстать от поезда: так мало было времени на то, чтобы затворить траурный вагон и вскочить в поезд. Бежавшие к вагону попрощаться с Тургеневым люди не успевали ни произнести траурных речей, ни отдать дань почтения писателю. На одной из станций Стасюлевич даже предложил растерянной толпе: пусть выйдет ребенок и попрощается один за вас всех! Трогательное предложение было тут же зачислено.

В Петербурге к встрече готовились основательно. Были сформированы большие отряды тайных и явных агентов, которые должны бывальщины следовать вместе с процессией, а на кладбище, куда в день похорон перестали пускать уже с утра, дежурили усиленные наряды полиции. В резерве стоял отряд полицейских «на случай чрезмерной потребности». Речи разрешили произносить только с дозволения градоначальника Грессера, который обязан был их заранее прочесть в рукописном варианте. В итоге он утвердил лишь три из них.

Сам Грессер в день траурной церемонии верхом на коне и с решительным видом дежурил на пересечении Загородного проспекта и Гороховой улицы. Проглядев всю процессию, он отправился на кладбище, где предложил всем разойтись. Но церемония представляла собой необычное по единодушию и добровольному соблюдению распорядка зрелище. Лишь только один инцидент вызвал гнев градоначальника: на венке, привезенном князем Бебутовым от Тифлисской городской думы, красовалась символическая порванная цепь. Цепь Грессер приказал снять, а Бебутова – выслать.

Проводить Тургенева прибыли 176 делегаций от разных созидательных обществ и земств, были представители сибиряков, поляков и болгар. Траурная процессия растянулась на несколько верст по дороге на погост, тротуары же были заполнены сочувствующей публикой.

День выдался для Петербурга редкий – ясный и солнечный. Прозвучали подготовленные выговоры. Друг Тургенева – Григорович, бывший при нем неотлучно в течение последних лет жизни писателя, не смог прочитать заранее одобренную выговор и просто расплакался, закончив свое прощание словами, которые произвели гораздо большее впечатление, чем все предыдущие пафосные восхваления: «До скорого рандеву, дорогой, незабвенный друг».

О похоронах Тургенева писали все газеты, печатались стихи на смерть писателя, а каждое собрание или общество посчитало своим длинном выпустить соответствующее постановление или провести заседание. Общество любителей русской словесности при Московском университете решило почтить память беллетриста публичным заседанием, о чем дало объявление в газете. Там же упоминалось, что с речью будет выступать Лев Толстой. Последнее известие всполошило министра внутренних дел Тучного и начальника главного управления по делам печати Феоктистова. Последний постарался не допустить проведения собрания по причине того, что Тучной «человек сумасшедший, он него всего можно ожидать». Мероприятие отменили под предлогом «неподготовленности речей», что вызвало бурю возмущения и обвинения в «постыдно-равнодушном касательстве москвичей к утрате».

Впрочем, нашлись и такие, кто на самом деле отнесся к вести о смерти великого русского писателя с безразличием. Так, гласный Городской думы торговец коровьим маслом Абатуров и его соратник Кульков призвали отклонить чествования Тургенева, потому как «наше дело торговое, а он из писателев – ну и бог с ним!»

А вот московский торговец Ситников прислал в редакцию «Новостей» дорогой бархатный ковер для погребения. И в пояснительном письме указал, что это, конечно, должно быть делом родственников, но «не родной ли Тургенев всем нам и не воспитывал ли он всех нас?»

На похоронах Тургенева прозвучало торжественное обещание поставить ему памятник. Однако этого так и не случилось. Зато в одном из губернских городов именем Тургенева назвали улицу с домами терпимости. В Спасском-Лутовиново через год после кончины писателя закрыли созданную им школу и только через 10 лет открыли на ее месте церковно-приходскую. В ее библиотеке не оказалось ни одной книжки великого русского писателя.