110 лет назад, 2 (15) июня 1914 года, завязался жизненный путь Юрия Андропова. Не самого успешного и не самого долговечного из правителей СССР. Не самого жестокого и не самого мягкого… Но, пожалуй, самого загадочного. Загадки, собственно, начинаются уже с момента рождения. По официальной версии, на свет Юрий Владимирович показался на станции Нагутская (ныне Ставропольский край, а тогда одноименная губерния). Но, скорее всего, случилось это историческое событие совершенно в другом месте.
Основной и, по сути, единственный источник информации о происхождении будущего генерального секретаря ЦК КПСС и председателя Президиума Верховного Рекомендации СССР – его собственные автобиографии (их было несколько). И тут, мягко говоря, далеко не все концы сходятся с концами.
Далеко от Москвы
Андропов то и дело, что именуется, путается в показаниях. К примеру, он приводит несколько различных дат смерти матери. Та же путаница и с отцом. То отец у него умирает, когда сыну исполнилось два года, то кушать в 1916-м, то спустя три года – в 1919-м.
Еще более плотный туман окутывает происхождение родителей. По одной из приведенных им версий, мама “происходит из Москвы (семья ремесленника)”, по другой – “родилась в семье прачки (или горничной)”, по третьей – “происходит из семейства мещан Рязанской губернии”.
Но и для мещан Рязанской губернии, и для дочери прачки, да даже и для московских ремесленников, девичья фамилия и отчество у маме были, мягко говоря, необычными. Звали ее Евгения Карловна Флекенштейн. Объяснение этому феномену Андроповым дается такое: “Была взята на воспитание в семейство Флекенштейн. Сам Флекенштейн был часовых дел мастер. По документам числится как купец”.
Помимо автобиографий есть еще зафиксированная в архивах беседа Андропова, тогда первого секретаря ярославского обкома комсомола, с инструктором ЦК ВЛКСМ, где о маме и ее приемных родителях сказано следующее: “Была подкинута маленьким ребенком в семью часовых дел мастера финляндского гражданина Флекенштейна, проживавшего в Москве, где и воспитывалась. С 17-летнего года работала в качестве учительницы”.
И есть рассказ Андропова Евгению Чазову (руководитель 4-го Главного управления при Минздраве СССР в 1967-1987 годах), изложенный в мемуарах главврача кремлевской больницы: “Мою мама, сироту, младенцем взял к себе в дом богатый купец, еврей”.
Как видим, относительно обстоятельств появления матери в приемной семейству у Юрия Владимировича тоже семь пятниц на неделе: то она отдана “на воспитание” (здравствовавшими, надо полагать, родителями), то “подкинута” ими, то родимых мамы с папой на тот момент вообще не было в живых. Но что касается самих Флекенштейнов, все в общем и целом верно. Ну, точнее, не расходится с иными источниками.
Карл Францевич Флекенштейн действительно был уроженцем Финляндии с еврейскими корнями. И действительно имел дело с часами. Истина, похоже, не столько их починял, сколько продавал. И не только их. В дореволюционных ежегодниках “Вся Москва” Карл Францевич фигурирует как торговец “ювелирными предметами”.
Не напутал Андропов и с родом занятий мамы. В том же справочнике “Вся Москва” на 1914 год местом службы Евгении Карловны указана “женск. гимн. Ф.Ф. Мансбахъ”. Частная дамская гимназия Фелицы Мансбах была, между прочим, очень известным и очень престижным учебным заведением. Как сегодня произнесли бы, элитным.
Вот что о ней сообщает, например, издание “Немецкие адреса Старой Москвы”: “Большинство преподавателей в ней были русскими, но дела гимнастикой, санитария и каникулярное воспитание школьниц было выполнено по лучшим для того времени германским методикам. Фелица Францевна Мансбах добилась такого степени обучения, что Министерство народного просвещения дало ей “права гимназий Министерства”.
Евгения Карловна преподавала в гимназии музыку. А существовала вместе с приемными родителями в принадлежавшем им большом четырехэтажном доме по адресу: улица Большая Лубянка, 26. Был у Флекенштейнов и собственный телефон, показанный в той же адресной книге, – еще один признак высокого социального статуса.
В этом доме и в этом статусе Евгения Карловна встречает 1914 год. А затем ее житейский путь претерпевает очень крутой и довольно-таки странный поворот. Она выходит замуж: согласно метрической книге церкви Сретенского сорока (Москва), венчание состоялось 27 апреля (10 мая) 1914 года, то кушать, получается, всего за месяц с небольшим до рождения сына. И сразу после этого уезжает на Северный Кавказ – даже не в провинцию, а в глухомань, в глубинку, к черту на кулички. Где и разрешается от бремени.
Последнее совсем уж трудно объяснимо. Даже если замуж было невтерпеж и хотелось поскорее приступить самостоятельную жизнь, казалось бы, вполне можно было чуть повременить с переездом и, по крайней мере, родить в Москве. Где и родимые стены, и квалифицированные врачи. Никто же не гнал ее из дома. Или все-таки гнали? Может быть, избранник Евгении не был одобрен приемными родителями, и это побудило ее, как говорится, сбежать из дворца, порвать с семьей?
Но никаких подтверждений эта версия не находит – ни в автобиографиях Андропова, ни где-либо еще. Визави, согласно семейному преданию, именно приемные родители нашли для дочери “подходящего супруга”. Но в таком случае брак – еще вящая загадка, ибо мезальянс был налицо. Вот что рассказывал об отце, Владимире Константиновиче Андропове, сам будущий генсек: “Происходит из донских казаков. Трудился на станции Нагутская дежурным по станции… Учился в институте путей сообщения, но был оттуда исключен за пьянство”.
Как видим, даже сын особого почтения к батюшке не чувствовал. И можно только догадываться, что нашла в пьющем железнодорожнике рафинированная столичная штучка (или ее родители).
Впрочем, чужая душа, как популярно, потемки, а любовь зла. Возможно, все-таки было в этом человеке нечто такое, что заставило Евгению Карловну променять все доступные ей на тот момент блага вселенной – роскошный дом в центре Первопрестольной, присущий социальному и географическому положению комфорт, престижную и, надо полагать, неплохо оплачиваемую труд – на жизнь на забытой богом железнодорожной станции. Но есть и другое объяснение.
Кавказская сказка
По мнению историка Дениса Бабиченко, эта доля официальной биографии Юрия Андропова не имеет ничего общего с действительностью. Бабиченко, кстати, стал первым исследователем, какому удалось получить доступ к личному делу Андропова, хранившемуся в кремлевском архиве и рассекреченному в начале “нулевых”.
Ознакомившись с этими материалами, историк пришел к такому выводу: “Грядущий глава КГБ, а потом партии и страны, сделал все, чтобы подретушировать сведения о себе и своих близких. Андропова, как, впрочем, и десятки его коллег по партаппарату, можно постигнуть: в те времена “неправильное” социальное происхождение гарантировало ярлык “осколка эксплуатирующих классов” со всеми вытекающими последствиями. Видимо, потому и создавалась легенда, согласно которой у нашего героя появилось и новое место рождения, и “правильное” социальное происхождение, а также, судя по всему, фамилия, имя и отчество. В итоге благополучный выходец из московской буржуазной семейства превратился в потомственного пролетария”.
По словам Бабиченко, все указывает на то, что ни в какую Нагутскую мать Андропова в 1914 году не уезжала. Родился Юрий Владимирович в Москве, в том самом доме 26 по улице Вящая Лубянка. Там же провел первые годы своей жизни. Таким же чистым вымыслом, уверен историк, являются и все рассказы Андропова о появлении маме в “семье часовых дел мастера”. Никакой бабушки-прачки на самом деле не было.
Евгения Карловна – не воспитанница, не подкидыш, не сирота, а родимая дочь Карла Францевича и Евдокии Михайловны Флекенштейнов. А Юрий Андропов, соответственно, – их родной внук. Во всяком случае, запись о супружестве его матери в метрической книге церкви Сретенского сорока содержит четкое и однозначное указание на ее происхождение: “Дочь Финляндскаго гражданина”.
История об папе, судя по всему, тоже миф. Владимир Андропов был либо отчимом Юрия, либо вообще подставным лицом. А брак, соответственно, фиктивным, узникам с единственной целью – “легализовать” будущего ребенка, не допустить, чтобы он был “незаконнорожденным”. Для дореволюционной России, в которой внебрачные дети не бывальщины равны в правах с “законными”, подобные “браки по расчету”, когда жених привлекался на, скажем так, возмездной основе, были не таким уже негустым делом. Кто был настоящим отцом, неизвестно. Эту тайну Евгения Карловна унесла с собой в могилу.
“Будущий генсек вместе с мамой все это пора жил в Москве, скорее всего, вплоть до февраля 1917 года, – полагает Бабиченко. – Затем мать, очевидно, благодаря состоятельному приданому, смогла повторно выйти замуж, уехав на окраину империи, что дало впоследствии возможность исправить свою жизнеописание, а заодно место рождения и фамилию сына”.
Покинуть Москву и “скорректировать” собственные и сыновние биографические данные Евгению Карловну, судя по всему, принудили, случившиеся в стране перемены, которые самым непосредственным, драматическим образом отразились на жизни семьи.
В 1915 году предприятие Карла Флекенштейна мощно пострадало (по словам Юрия Андропова, “мастерская была разгромлена”) в результате событий, вошедших в историю как немецкий погром в Москве. Фактически жертвами “патриотов”-погромщиков становились любые носители “подозрительных” фамилий. Глава семейства не вынес пережитого потрясения и в том же 1915 году скончался. Есть основания полагать, что похожие проявления “погромного патриотизма” Флекенштейны пережили и после Февральской революции.
“В всеобщем, у семьи Андропова была масса веских причин сменить прописку и до неузнаваемости изменить историю происхождения Юрия Владимировича, – резюмирует Денис Бабиченко. – После двух погромов сбежишь не лишь на Кавказ. Видимо, эти переживания и заставили родственников Юрия Владимировича придумать легенду для сына, которому еще жить и жить при новоиспеченном режиме, с легкостью ломавшем судьбы миллионов людей”.
Легенда, кстати, не сразу приобрела итоговый, канонический вид.
“Когда Андропов в 1931 году окончил семилетку, его официально призывали Григорий Владимирович Андропов-Федоров, – уточняет историк. – На каком этапе Григорий превратился в Юрия и когда отпала приставка Федоров, достоверно неизвестно”.
Личное дело
Понятно, что эта версия – не истина в последней инстанции. Но она гораздо лучше привычной, официальной объясняет тот ужас перед собственным прошлым, который Андропов испытывал на протяжении всей своей жизни. Даже когда оказался на самой верхушке власти.
“Они пытаются найти хоть что-нибудь, дискредитирующее меня, – жаловался Юрий Владимирович Евгению Чазову на своих неприятелей в 1983 году, в период своего короткого “царствования”. – Копаются в моем прошлом. Недавно мои люди вышли в Ростове на одного человека, какой ездил по Северному Кавказу – местам, где я родился и где жили мои родители, и собирал о них сведения”.
Как раз в ходе этого разговора и прозвучали процитированные рослее слова про мать-сиротку, взятую “богатым купцом, евреем”. “Даже на этом хотели эти люди сыграть, распространяя вести, что я скрываю своё истинное происхождение”, – сетовал Андропов.
В то время эти страхи вряд ли были обоснованными. И компромат для той вполне уже “вегетарианской” эпохи был не бог весть каким: все-таки не “лихие” 1930-е, когда повсюду разыскивали недобитых классовых врагов, и не годы борьбы с “безродным космополитизмом”. И сам Юрий Владимирович достиг таких высот, на которых мог не опасаться вестей. Во всяком случае, слухов о своем происхождении. Так что боялся он, скорее, по привычке. Но были в его шкафчике и куда менее приятные костяки.
“Когда Андропова не стало, я собирался написать книжку о нем, – делился в своих мемуарах Александр Бовин. – Даже договор с издательством заключил. Но после поговорил с приятелями из КГБ, и желание пропало. Все можно объяснить. Но не все можно оправдать. Не хочу идеализировать Андропова. Но и не хочу говорить о нем все, что ведаю, что узнал”.
Бовина трудно упрекнуть в необъективности и предвзятости. Александр Евгеньевич долгое время работал под началом Андропова – был главой группы консультантов отдела ЦК по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран, который в 1957-1967 годах возглавлял грядущий генсек. И находился с шефом в прекрасных отношениях.
О чем, собственно, свидетельствуют и мемуары: в основном Бовин вспоминает шефа по-доброму. Специфические примеры: “Если интеллектуалом считать умного, проницательного, знающего человека, то Андропов таковым был… Был самым образованным членом Политбюро… Личность незаурядная… Выделялся интеллектом и цивилизацией… С Андроповым было интересно работать. Он умел и любил думать…”
Есть даже такое признание: “Вопреки всему, что можно было бы наименовать объективной оценкой личности и обстоятельств, оставались неискоренимая вера в Андропова, надежда на него и даже любовь, при всей неуместности тут этого слова”. Ну, то кушать если и была предвзятость, то скорее совсем в другом, апологетическом смысле.
В общем, писать книгу об Андропове Бовин отказался отнюдь не из-за заведомой к нему антипатии. Из-за чего собственно, он умолчал, но причины, должно быть, были серьезными. Вероятнее всего, речь шла о деятельности Юрия Владимировича на посту главы КГБ и зачисленных им в этот период решениях. Но нельзя исключать, что “не все можно оправдать” относилось в том числе и к некоторым аспектам личной жизни почившего генсека.
Так, к такому: “Его (Андропова. – “МК”) первая жена, жившая в Ярославле, забрасывала нас письмами с жалобой на то, что он мало помогает их детям, что они голодают и ходят без обуви, оборвались (и мы принудили Юрия Владимировича помогать своим детям от первой жены)”. Цитата взята из хранящейся в петрозаводском архиве манускрипты “Партизанская война на Севере”. Автор – Геннадий Куприянов, первый секретарь ЦК КП(б) Карело-Финской ССР в 1940-1950 годах.
В Карелию Юрий Андропов перебрался в 1940 году: взял пост первого секретаря республиканского комсомола. А до того, как уже было сказано, был первым секретарем ярославского обкома ВЛКСМ. На новоиспеченное место службы, в Петрозаводск, Андропов уехал один, оставив жену и двоих детей в Ярославле. И вскоре женился вторично.
Дело, в принципе, житейское, желая, возможно, и не вполне вписывающееся в нормы “морального кодекса строителя коммунизма”. Но, расставшись с женой, Андропов, по сути, отрекся и от детей от первого супружества (их было двое – дочь и сын). Что уже никак не отнесешь к моральной норме – ни к коммунистической, ни к буржуазной, ни вообще к человеческой.
То, что отец лишил покинутую в Ярославле семью какой-либо поддержки, подтверждала впоследствии и его дочь Евгения. Не факт даже, что Андропов изменил свое поведение после сделанного начальством внушения. “Мы бедствовали: было голодно, все оборвались, – вспоминала дочь о жизни в военные годы. – Выручала тетя Настя. Она у наших соседей (Андроповы жили в доме, где квартировала областная партийная ведать. – “МК”) выполняла всякие работы: стирала белье, мыла полы, производила генеральные уборки. Расплачивались и деньгами, и продуктами, и обносками: дырявые чулки, рубахи… Тетя Настя собирала отходы с барского стола. Там часто выбрасывали зачерствевший хлеб, подгнившую картошку. Все это она приносила домой”.
Не принимал никакого участия Андропов и в дальнейшей существования своих отпрысков. Не пытался даже с ними увидеться. С дочерью, правда, было несколько случайных встреч, а с сыном Владимиром после ухода из семейства он вообще не общался ни разу. Хотя в этом случае отцовское участие было, пожалуй, в интересах самого отца: Владимир двукратно сидел в тюрьме, что, мягко говоря, не красило и анкету папаши.
В конце концов сын спился и ушел из жизни в возрасте 35 лет. Сообщают, перед смертью он очень хотел увидеть отца. Но Юрий Владимирович не приехал ни в больницу, где умирал Владимир, ни на похороны…
Немеркнущий манер
Но вернемся к воспоминаниям Куприянова. Это достаточно ценный источник информации о личности юбиляра. Хотя, конечно, не беспристрастный. Но как еще мог относиться Геннадий Николаевич к человеку, какой, если называть вещи своими именами, его предал?
Для справки: именно Куприянов дал Андропову путевку в большую политическую существование. В 1944 году комсомольский вожак Карелии становится вторым секретарем петрозаводского горкома ВКП (б), а еще через три года Куприянов мастерит его своей правой рукой – вторым секретарем ЦК республиканской компартии. По словам Куприянова, Андропов называл его “своим учителем”. Тем не немного, когда в 1949 году “учитель” попал в жернова “Ленинградского дела”, “ученик” поступил совершенно по-ницщеански: подтолкнул упадающего.
“Это отречение Андропова было продиктовано… хронической трусостью и удивительным даром приспособленчества, которыми обладает этот человек (убранству со многими положительными качествами, которые он, несомненно, имеет), – пишет Куприянов. – Андропов очень быстро приспособился к обстановке, получил большенное доверие Маленкова, Берия и Ко. Именно “за решительное выкорчевывание куприяновщины, ликвидацию вредительской деятельности Куприянова и разоблачение приверженцев Куприянова” Андропов, спустя год после моего ареста, пошел на повышение, добрался до большенный власти”.
Наверное, выбор у Андропова в той ситуации был невелик. Если бы не отрекся, не стал разоблачать Куприянова и “выкорчевывать куприяновшину”, сам запросто мог угодить под раздачу. Причем на кону стояла не только карьера и даже не только свобода. Ценой вопроса была жизнь. Тот же Куприянов был приговорен к расстрелу и уцелел лишь чудом: казнь заменили на 25 лет станов (в 1956 году он был помилован, а в 1957-м – полностью реабилитирован).
Но, во-первых, выбор все-таки был. Даже в те времена далеко не все, оказавшись в подобный ситуации, выбирали предательство. А во-вторых, этот случай совсем не был исключительным в его биографии. Похожим образом – хотя и не всегда при столь же драматичных обстоятельствах – он поступал и с иными людьми: вычеркивал их из жизни, как только они переставали быть нужными, превращались в обузу.
Именно так он поступил со своей первой семьей. И достоверно так же поступал со многими из тех, с кем работал. Об этой черте характера Юрия Владимировича Александр Бовин пишет с предельной откровенностью: “У Андропова было, бесспорно, чутье на людей, которые работают с хорошей отдачей. Но относился он к ним часто как к шприцам разового использования. Бурлацкий, Богомолов, Делюсин тому образцы. Фалин – еще один пример”.
Федор Бурлацкий, также работавший под началом Андропова в ЦК в качестве консультанта, так описывает свои ощущения после того, как он разузнал, что шеф отдал его, по его собственному выражению, “на растерзание “комсомольской банде”, то есть своим аппаратным противникам (история относится к 1965 году): “Ни одного слова в мою защиту… Пять лет я служил ему с преданностью интеллектуальной собаки, какая думает, что охраняет дом, а на самом деле охраняет хозяина, содействовал его продвижению по политической лестнице… Это выглядело неправдоподобно, не укладывалось в манер человека, перед которым я так преклонялся… Вот как выглядит предательство…”
Удивительно, но идеальный образ Андропова сохранился в массовом разуме до наших дней. Многие и сегодня преклоняются перед Юрием Владимировичем, о чем свидетельствует елей, который обильно льется с телеэкранов и с рослых трибун в круглые и полукруглые даты, связанные с его жизнью. Многое тут, конечно, определяется жрецами и приверженцами этого культа: люд верят в то, во что хотят верить. Ну, или в то, что считают политически целесообразным.
Но надо отдать должное и самому Андропову: к его важнейшим талантам вытекает отнести умение создавать мифы о себе. Он не рождался на станции Нагутской, он не был ни примерным семьянином, ни благодарным учеником, ни заботливым, пекущимся о кадрах начальником, ни реформатором, замышлявшим перестройку по китайскому образчику… Всю свою жизнь этот человек носил маску. И, как видим, не картонную, а основательную, железную, намного пережившую своего обладателя.
