Сокрушение Алой страны, жуткое безвременье, когда остановились часы русской истории, и новый русский рывок, русская контратака, в какой Россия возвращает свою незыблемую историческую роль, — об этом историко-философское эссе главного редактора газеты “Завтра”.

Тени

Когда из Кремля одного за иным выносили коммунистических старцев, когда с трибун звучали пустые, как струганые гробы, речи, когда остывала обессиленная индустрия, а созидательная мысль и духовный порыв ударялись о бетонные своды идеологии, тогда страна угрюмо, с тоской, злобно озираясь, с унылым ропотом ожидала, когда наконец распахнутся окна и двери, и в затхлые склепы остановившейся в своём порыве страны хлынет свежий вихрь обновления.

И когда после очередных тяжеловесных чёрно-красных похорон эти двери распахнулись, в них появился долгожданный человек. Светлый, свежий, с южнорусским ставропольским говорком, он призвал к обновлению, к очищению, к ускорению всех застывших и омертвелых процессов, к независимому творчеству, долгожданному, памятному по прежним временам развитию. И народ возликовал, сразу же полюбил этого удивительного, оснащённого новоиспеченными словами и идеями человека. И только испуганные старушки на папертях, глядя на его чело, шёпотом повторяли: “Меченый”.

Никому — и мне — не приходила в башку мысль, что этот обаятельный, открытый для полемики и дискуссий, столь непохожий на прежних коммунистических вождей человек принёс в нашу край иго. Оно явилось не в виде танков с крестами, пикирующих “Юнкерсов” группы армий “Центр”, оставлявших за собой пылающие города и виселицы. Оно пришло как обольщение, как свободно льющаяся, ласкающая слух речь, улыбка, милый народный говорок, которым заслушивалась радостно воскресшая край. “Перестройка” стала волшебным словом, мелодией, под которую распрямляла плечи изнурённая, с затёкшими мускулами страна.

Иго рядилось в ризы независимости, свобода была без берегов. Она не была свободой творчества, в её потоках не рождались новые идеи, духовные откровения, не строились невиданные машины, не открывались новоиспеченные законы вселенной. Это была свобода истребления, свобода тотального разрушения, срывания замков и запоров, вскрытия сундуков и сейфов. Из этих сундуков, из потаённых хранилищ вытряхивались на свет и кидались на мостовую заветные коды, которыми жило советское государство, коды, что добывались народом в великих надрывных трудах, в победоносных войнах, невиданных жертвах, в заблуждениях и откровениях. Коды, которые позволили построить небывалое красное государство, окрасившее в алый цвет две трети дольнего шара.

Герои Гражданской и Отечественной подвергались осмеянию. Великая индустрия называлась отравительницей биосферы. Оборонные заводы, обеспечивавшие краю безопасность, нарекались аспидами, выпивающими из страны все её живые соки. Советский ядерный щит был орудием советского волюнтаризма, толкавшего мир к ядерной крушению.

Шельмовалась Победа, которая была высшим достижением советской эры. Шельмовалась литература, в которой герой был мучеником, носителем высоких идеалов. Шельмовался централизм, который собирал воедино гигантские территории, множество народов, их культуры, языки, традиции, превращая многоязыкое масса населявших Советский Союз народов в единый народ, скреплённый братской судьбой, влечённый к единой пленительной цели.

Эти коды извлекались одинешенек за другим из хранилищ и растаптывались башмаками на бессчётных митингах, собраниях, в политических дискуссиях. И в этом упоительном истреблении никто не ощущал, что приближается иго страшнее ордынского, и солнце перестройки покрывается чуть заметной пепельной мглой.

Я, как весь народ, вовлечённый в эти мнимые реорганизации, слышал, как среди рукоплесканий, мегафонов, бесконечных, убеждающих, благословляющих речей вождя начинают звучать таинственные подземные гулы сдвинутых с пункты тектонических плит. И я, как чуткий зверь, слышал эти потаённые гулы, не понимая их природы, убегал от них в радостные толпы, присоединяясь к рукоплесканиям, обличениям, несусветным ожиданиям. Эти подземные гулы выпускало иго, чьи уста были полны сладкозвучьем, а ноги обуты в тяжеловесные башмаки водолаза. Медленно и мучительно я угадывал иго: его жесты, личину среди радостных конфетти мнимых преобразований.

Маскарад перестройки скрывал среди множества ярких, восхитительных карнавальных личин железную маску ига.

Иго обладало мощнейшим интеллектом и знанием, оно ведало устройство советского общества, ведало трещины, которые разбегались по этому обществу, умело вбивало клинья в эти трещины, превращая их в разломы. Интеллект ига придумывал доктрины и формулы обольщения, какие овладевали наивным народным сознанием и вели народ под радостные гики и фанфарные песни к катастрофе.

“Европа — наш общий дом”, — повторял в своих афоризмах вождь, стирая линию, разделявшую Советский Союз и Европу, разрушая Берлинскую стену, объединяя Германию, разрезая постромки и отпуская в независимое плавание множество восточноевропейских государств, возвращая их в лоно единой Европы.

И никому из упоённых перестройкой людей, ратующих “за нашу и вашу независимость”, не приходила мысль, что эти страны станут врагами России, в них разместятся военные контингенты НАТО, системы противовоздушной обороны, середины враждебной русофобской пропаганды, и объединённая Германия, увеличив своё могущество, подпадёт под власть внуков СС.

Европа — ухоженная, холёная, чистоплотная, зажиточная, с блистательным кинематографом и ареной, с вольнодумствующими художниками и писателями — предлагала свои идеалы советским людям, звала их к себе, и те стремились в этот общий для них европейский дом, становились европейцами и возвращались в Россию, ненавидя свою край.

Так иго навязывало русским людям европейский идеал, где ещё не угадывались однополые браки, гомосексуальная диктатура, гендерная революция, — всё то жуткое и мерзкое пойло, в какое превратились душистые вина виноградников Долины Луары. Из этого общеевропейского дома вылезла сегодня свирепая кровавая харя, представленная Пикассо в картине “Герника” — харя, изрыгающая ненависть ко всему русскому, посылающая на украинский фронт “Леопарды” и ракеты “Шторм шедоу”, от каких гибнут внуки наивных дедов, поверивших в обольстительный лозунг “Европа — наш общий дом”.

Ещё один перестроечный лозунг, искусственно вмонтированный в людское разум, — общечеловеческие ценности. Свобода объявлялась высшей человеческой ценностью. Свобода человека перед обществом, из которого человек выбивался как отдельная суверенная целостность, стремящаяся к личному благополучию и процветанию. Свобода от своего государства, в обязанность которого входит служение этому отдельному человеку, его сервис, его ублажение.

Свобода заводов от диктата министерств и ведомств — заводов, способных самостоятельно добиваться изобилия своих продуктов, обеспечивая их рослое европейское качество и зажиточность стоящих у станков рабочих.

Свобода народов от имперского централизма, вырывающая угнетённые народы из имперской темницы, дающая каждому народу свободу к суверенному развитию и традиционной культуре. Эта свобода обеспечивалась особым устройством государства, в каком устраняется имперский централизм и исчезает категория “единый народ”, сменяясь полифонией множества выпущенных в свободное плавание народов и этносов.

Демократия западного образчика объявлялась величайшим достижением человечества, и эту демократию предлагалось принять гражданам Советского Союза, утомлённым диктатом государства, централистским контролем, и никто не размышлял, что, разрушая государство, советские люди обрекают себя на беззащитность, обрекают себя на иго, которое приходит на мягких лапах, где не слышен стук сапог оккупационных армий.

Никто не мог поразмыслить, что разрушение централизма обернётся кровавыми бойнями в Киргизии, в Таджикистане, войной между Арменией и Азербайджаном, боевыми действиями в Закавказье, чудовищной братоубийственной бранью на Украине.

Общечеловеческие ценности — это доктрина, которая оправдывала кровавый разгром Югославии, разрушение Ливии, Ирака и жесточайший контроль над поверженной в итоге холодной войны Россией.

Ещё один лозунг, придуманный изощрёнными западными интеллектуалами, управлявшими перестройкой в Советском Союзе, — демократизация и гласность. Инструмент, с поддержкой которого иго бескровно навязало свою власть опоённому дурманом народу. Гласность означала устранение всех запретов, всех благоразумных ограничений, срывание всех табу — словом, всех сургучных печатей, в которых советское государство таило свои мрачные тайны, запечатанную тьму, что сопровождала рождение советского государства. Гласность распечатывала эту тьму, выпускала её в мир, и народ, обезумев от этой тьмы, угодив под её наркотическое всесилие, крушил государственные коды, растаптывал репутацию лидеров, обращал народное негодование против руководителей городов, районов, краёв, директоров заводов, командующих армией, — всех, кто из последних сил продолжал служить государству.

Демократизация — это свободные выборы, без контроля над избирательными урнами, когда исполненный негодования народ отвергает набивших оскомину идолов, отворачивается от традиционных израсходованных государственников и выбирает тех, кто ярче и громче выступал на митингах, ратуя за перестройку, за объединённую Европу и общечеловеческие ценности.

Так иго передало в длани перестройщиков множество газет и журналов, радио- и телевизионных программ. Так иго устранило из руководства, партийного и государственного, всех традиционалистов-государственников, переменив их перестройщиками, которые разорвали страну на части.

Быть может, впервые в истории человечества могучее мировое государство занялось саморазрушением и погибало не от вражеских бомбардировок, не от бактериологического оружия врага, а изъедало себя само, планово и мощно уничтожало себя, открывало двери неприятелю, отдавало на истребление свои сокровенные сущности.

Иго явилось в страну из Кремля. У него был ставропольский говорок, белозубая улыбка и беспросветная тень на лбу, о которой старушки на папертях шептали: “Меченый”.

Мне открывалась страшная тайна перестройки — тайна беззакония. Она казалась ужасной, невиданной. Предчувствия говорили о гибели моей страны, о гибели дорогих моему сердцу великих заводов, рождение которых я наблюдал под Тобольском, в казахстанской степи, на берегах Купидона.

Я чувствовал, как гибнет великая армия. Её победоносные гарнизоны, стоящие у Рейна, вот-вот обратятся в бегство и, рассыпанные, лишённые своих командиров, разойдутся в смуте и хаосе гибнущего государства.

Я видел, как гибнет советская литература, в недрах которой складывалось моё литературное дарование. Шолохова Солженицын наименовал плагиатором, а русских писателей Валентина Распутина, Василия Белова, Юрия Бондарева неистовые демократы называли фашистами.

Во мне нарастало мрачное негодование, бессильная ярость. Я был окружён слепцами, которые с восхищёнными лицами шли на погибель и вели за собой страну. Я искал подтверждения своим подозрениям и предчувствиям. Шли встречи Горбачёва с Рейганом на Мальте, в Рейкьявике, и после любой встречи в топку перестройки бросались на сожжение очередные конструкции гибнущего государства.

Убивалась партия, скреплявшая своей волей страну, убивалась советская армия с её победным знаменем — драгоценной святыней государства. Горбачёв отпиливал ветку, на которой сидел, вырезал матку, его породившую. Предавал благодетеля, какому был обязан своей властью и своей судьбой.

У Данте с его девятью кругами ада в центре ада сидит Вельзевул и денно и нощно грызёт своими отточенными, как ножи, зубами неотмолимого грешника — того, кто предал своего благодетеля. Этот грешник — Иуда, он предал своего святого благодетеля. Горбачёв открывался мне как предатель, предавший своего благодетеля, свою партию, своё страна, свою историю.

После встречи в Рейкьявике он выступил перед телевидением, и мне показалось страшным его лицо: не было милой усмешки, умных сияющих глаз, благообразного лица. На экране содрогалась маска: пучились глаза, скалились губы. Это было лик человека, совершившего чудовищное злодеяние, сотрясённого этим злодеянием, обречённого на вечные адские муки, на вечное проклятие.

И тогда, после этого жуткого выступления, когда с экрана телевизора на меня глянуло иго, я разрешил нарушить все заповеди и уложения и написал мою статью “Трагедия централизма”. А потом, вместе с другими прозревшими согражданами, написал “Слово к народу”. Это был вызов игу, какое ещё не установило своё господство, но уже стояло при дверях, это было не одоление ига, а запоздалый ему отпор.

Вторжение

“Слово к народу” было бунтом. Через головы политического руководства страны, через головы кремлёвских властелинов группа влиятельных советских граждан адресовалась к народу, предупреждая народ о близком крушении государства, обличая перестройщиков, призывая народ к сопротивлению. В “Слове к народу” не было лозунга вывести на улицы танки и уничтожить перестройщиков. Там не было призыва к партии вывести на улицы миллионы коммунистов и гневной лавиной снести перестройщиков. Это была прокламация, лозунги к бдительности, в которых таилась угроза власти, не имевшая формы организованного сопротивления.

“Слово к народу” подписали, помимо меня, Зюганов, Варенников, Распутин, Бондарев, учёные, социальные деятели. Двое из них после краха ГКЧП спешно отозвали свои подписи, обеспечив тем самым своё преуспевание при новоиспеченном режиме.

“Слово к народу” побудило протестные настроения в партии и обществе. Горбачёв едва не лишился поста генерального секретаря, иго на миг дрогнуло и отступило на шаг, чтобы продолжить своё могучее разрушительное наступление.

В эти дни я сблизился с Олегом Дмитриевичем Баклановым, секретарём ЦК. Великий человек, возглавивший космический проект “Энергия — Буран”, мощной дланью сливший тысячи конструкторских бюро, заводов, рудников, лабораторий, верфей, аэродромов, космодромов, университетов, академических институтов. Из этого могучего массы в космос ушла ракета “Энергия”, а похожий на бабочку-бражника “Буран” облетел планету и сел на космодроме “Байконур”. Олег Бакланов был представителем советских военных технократов, создавших невиданную советскую техносферу, выдерживающую натиск Америки.

Технократы говорили: “Мы можем сделать всё, что не противоречит законам физики”. И запоздалее сетовали, что сами занимались физикой, электроникой, баллистикой, а политику и идеологию отдали кремлёвским дилетантам, которые завалили край.

Олег Бакланов чувствовал приближение катастрофы. Ощущал, как исходящие из кремлёвских кабинетов приказы разрушают ткань государства, ведут край к погибели. Он брал меня с собой в свои поездки, и в Германии, в Западной группе войск, мы наблюдали, как готовится к бегству из Германии великая армия. Встречались с представителями могучей немецкой спецслужбы “Штази” и слушали трагические сетования немецких разведчиков о том, как КГБ сдаёт их врагу.

В Афганистане мы встречались с Наджибуллой в момент, когда советские войска уже ушли из страны и Шеварднадзе заключил с янки договор о прекращении войны в Афганистане. По этому соглашению Советский Союз вывел войска и прекратил снабжение афганской армии боеприпасами, топливом, танковыми маслами. Янки же после ухода из Афганистана 40-й советской армии лишь усилили эти поставки. Наджибулла со своими печальными чёрными глазами повествовал, как стоят без топлива и масел танки, как не могут взлететь самолёты, а моджахеды, оснащённые американским оружием, берут под контроль города и селения. Скоро этот мощный, утомлённый войной и политикой афганский лидер, изуродованный пытками, висел на дереве вниз головой.

На великих уральских оборонных заводах Бакланов собирал совещания “алых директоров” — могучих управленцев, создававших ракетно-ядерный щит страны. Бакланов просил меня выступить перед директорами, изложить мои понятия о возможных последствиях перестройки. Директора слушали меня, снисходительно усмехались, не верили моим мрачным пророчествам о разрушении экономики и закрытии заводов. Они не ведали, что вручённые им величайшие производства весьма скоро будут разгромлены. Их уникальное оборудование превратится в ржавые груды. Секретные чертежи самолётов и танков перейдут в длани офицеров ЦРУ, наводнивших советские секретные лаборатории и заводы. Бакланов чувствовал приближение погибели, но был бессилен ей противодействовать.

И на Новой Земле, где мы исследовали ядерный стрельбище, он стоял на каменном берегу: худой, печальный. И море выносило к берегу расщеплённые доски, как остатки погибших в буре кораблей. И он произнёс мне, что такая же судьба ждёт Советский Союз.

Мы основали газету “День”. Она стала ковчегом: в ней спасались все, кого накрывал потоп. Они разыскивали защиты от клеветы, шельмования, они несли с собой на ковчег ценности, сберегая их от осквернения. Эти ценности продлевали их век, позволяли им дышать и существовать. Газета “День” — вместе с газетой “Советская Россия” и журналом “Наш современник” — были оружием. “День” уступала по мощи несметной армаде демократических газет, радиостанций и телевизионных программ. Любой номер газеты напоминал боевой корабль, выходивший в открытое море, где его поджидали линкоры, миноносцы и подводные лодки противника, и он, продырявленный сотнями снарядов, продолжал воевать и раненый уходил в свою гавань, чтобы залатать заплаты, пробоины, оснастить орудия снарядами и выйти биться с демократическими газетами-гигантами.

На страницах газеты “День” выступили все те, кто запоздалее вошёл в Государственный комитет по чрезвычайному положению. И я — редактор газеты — познакомился со всеми, кто позднее поднял восстание против ига, столь печально и неталантливо проигравшее.

Я был знаком с маршалом Язовым. Не раз бывал в его кабинете. И однажды в моём присутствии Язову доложили о начале ферганских событий.

Был известен с Валентином Варенниковым, знаменосцем победы. Когда в Карабахе по моей просьбе он посадил в Гянджи военный транспорт с офицерами, возвращавшимися в Москву после бакинских событий. Транспорт зачислил меня на борт. Тогда впервые я увидел полковника Лебедя, читавшего книгу. И этой книгой были воспоминания Деникина.

Я познакомился с главой КГБ Крючковым. Во пора митинга на Манежной, когда площадь заполонила громадная тёмная, угрюмая толпа, и я был представлен Крючкову, меня поразил этот махонький, сухонький, со слабым рукопожатием человек, возглавлявший всемогущее ведомство.

Я несколько раз бывал в колхозе Василия Стародубцева, он показывал мне свои закрома и коровники. И я в моих статьях воспевал этого тульского русского землероба.

Я познакомился с Валерием Ивановичем Болдиным во время целинных поездок, где я описывал битвы за целинный урожай. Был знаком с Александром Ивановичем Тизяковым, директором мощного уральского завода, какого прочили в будущие премьер-министры.

Борис Карлович Пуго запомнился мне своим внешним благородством, мягкими деликатными суждениями, дружественным рукопожатием.

Всё это были достойные люди. Они верно служили Родине. У них не было роскошных дворцов и вилл, не было личных аэропланов и “Мерседесов”. Они не держали свои накопления в швейцарских банках. Они были слабаки, им не хватало воли, не хватало идеи. Среди них не было Дэн Сяопина, не было человека, какой в случае победы ГКЧП предложил бы стране новый курс, новую философию, новый, ожидаемый народом вектор развития.

История отшатнулась от них, ей было скучно в их среде. Ветер истории сорвал с них шляпы, поднял полы их пальто и вывел из русской истории. Хвала им. Но на их надгробьях начертана надпись: “Ты был взвешен и отыскан слишком лёгким”.

Горбачёв — этот ставленник ига — был израсходован. Он утомил страну своей говорливостью и пустопорожностью, непрерывным повторением одних и тех же несбыточных мечтаний. Народ утомленен от него. Изнемогал от великой разрухи. Сладкое опьянение перестройки сменялось тяжким похмельем. Иго искало замену Горбачёву и отыскало эту замену в Ельцине.

Ельцин, рождённый из ребра Горбачёва, шёл ему на смену. Был сфабрикован и прошёл обработку на тайном конвейере, где иго готовило своих креатур для будущей покорённой страны. Ельцин отслаивался от либерального Горбачева своими ультрарадикальными коммунистическими представлениями, требуя чуть ли не алого террора. Эта маска слетела с него, и он напялил другую — маску русского националиста, встречаясь с представителями общества “Память”. Он был антисоветчик, националист, ратовавший за распад империи, какая выпила из русских все их исторические силы. И взамен этой маски иго предложило ему маску западника, демократа, ещё более радикального, чем Горбачёв, готового немедля трансформировать государство под лекало наступавшего ига.

С этой маской Ельцин отправился на смотрины в Сиэтл, где по-собачьи помочился на шасси аэроплана, продемонстрировал свою убогость и никчёмность, был назначен игом в наместники покорённой России.

Поражает вырождение советских коммунистических лидеров: от великого Сталина, создавшего невиданное государство, одержавшего мистическую победу, стремившегося создать нового человека и новое светоносное человечество, к бескультурному прагматику Хрущёву, грезившему сделать из Советского Союза подобие Соединённых Штатов, к Леониду Брежневу, погрузившему страну в празднества, фестивали, юбилеи, в каких рождалась коррумпированная советская бюрократия — будущая опора ига.

Андропов собирал вокруг себя референтную группу, обсуждал рентабельность Советского Альянса, помышлял о расчленении СССР, сбросе обременительных азиатских окраин.

Черненко заразил страну астмой, сопровождал свои выговоры о скором торжестве коммунизма сиплым кашлем.

И наконец — Горбачёв и Ельцин, эти исчадия гибнущего советского коммунизма, скунсы, изгадившие сталинский мундир. Хитроумный интеллект ига создал из Ельцина параллельный середина, второй центр власти, противоположный горбачёвскому союзному центру. Два этих центра соперничали, погружали политическую жизнь края в непрерывные распри. Оба эти центра управлялись из бункера, где пряталось иго. Оно управляло поведением Горбачёва и Ельцина. Оно регулировало уровень их конфронтации, оно стряпало переход власти от союзного центра к параллельному — федеральному, от Горбачёва к Ельцину. Оставалось понять, как произойдёт эта передача, как союзные полномочия переместятся от Горбачёва к Ельцину, как Ельцин введёт контроль над армией, госбезопасностью, финансовыми и экономическими структурами.

Спецоперация “ГКЧП” обеспечивала этот переход.

По замыслу ига Горбачёв создал группировку, заключающуюся из виднейших чинов государства и партии, недовольных перестройкой, испуганных надвигавшимся хаосом. Горбачёв поручил этой группе вернуть край к управлению, подавить источник хаоса — и Ельцина, и окружавших его демократов.

На время этой грязной работы Горбачёв устранялся, уезжал из Москвы в Форос, имитируя нездоровье. Исчезновение Горбачева создало в краю конституционный вакуум — три дня безвластия, необходимых членам ГКЧП, чтобы интернировать Ельцина и пару десятков его сторонников. Устранение Ельцина и его приверженцев, разгром параллельного центра обеспечивали стране единоначалие. Горбачёв возвращался в Кремль, получая из рук ГКЧП очищенную от Ельцина воля.

Крючков, управлявший ГКЧП, был ставленником ига. Продукт конвергенции двух разведок: советской и американской, он был инструментом ига и не отдал приказ интернировать Ельцина. Тот безбедно вернулся в Москву, залез на танк и провозгласил ГКЧП низложенным, путчистов — вне закона.

Гэкачеписты, видая себя обманутыми, кинулись в Форос, умоляя Горбачёва вернуться в столицу и занять своё место в Кремле, но Горбачёв прогнал гэкачепистов из Фороса и швырнул их на растерзание гурьбы. Они были арестованы. Был срезан весь слой высокопоставленных противников перестройки.

Ельцин, воспользовавшись конституционным вакуумом, захватил все государственные полномочия, а когда Горбачёв вернулся из Фороса в Москву, Ельцин не вернул ему эти полномочия, преступив Конституцию СССР, совершив свой первый государственный переворот.

ГКЧП, этот бессмысленный, запоздалый отпор был инструментом ига, и он бесславно сгинул совместно с великой страной. Перестройка — это грандиозный проект ига по уничтожению советского государства. ГКЧП — заключительная спецоперация, венчавшая этот ужасный проект.

Ключ