Поразительная судьбина богини, ведьмы и общепризнанной легенды Серебряного векаОна всегда писала от лица мужчины. Не потому ли и мы говорим о ней только в мужском роде: стихотворец, прозаик, критик, драматург, редактор. Ее стихи становились событием, романы выходили в лучших издательствах, пьесы шли в Александринском императорском арене и не сходили со сцены даже после – уникальный случай в истории театра! – ее бегства из СССР.

Зинаида Гиппиус в мужском костюме…

В дамском роде ей и ныне подходит, пожалуй, лишь одно определение – Легенда Серебряного века.

Зинаида Гиппиус в романтическом платье (1904 год)…

Заинтересованности

Она умерла в воскресенье, в 3 часа 33 минуты. Гроб опустили на гроб мужа. В 1945-м, сразу после войны, на русском погост под Парижем это было в порядке вещей. И поскольку ее интимный дневник – "Дневник любовных историй" – опубликуют на Закате только через четверть века, а у нас и того позже, никто, стоя у ее могилы, так и не узнал, что усопшую по-настоящему интересовали в жития только две вещи: любовь и как раз смерть. Она не успеет закончить поэму "Последний круг", зато успеет написать в ней: "Влюбленность – это главное в человеческой жизни; любовь связывает небо и землю".

Зинаида Гиппиус на полотне Л. Бакста (1906 год).

Я сообщаю о Зинаиде Гиппиус – о декадентской мадонне, о "белой дьяволице", о женщине, которую сам Бог, как пишут, удостоил "ручной выделки", спуская всех прочих "пачками" и "сериями"; наконец, о поэтессе, которую уже при жизни звали "Достоевским русской стихотворства". Таких, как она, не было. Да и не могло быть. Ведь целью ее существования было стать "не как все". Отказалась от титула (сообщают, была из рода баронов фон Гиппиус), не желала, будучи немкой, учить немецкий, подписывалась мужскими псевдонимами, отбирала у влюбленных в нее обручальные перстни и вешала их в изголовье кровати.

За 52 года супружества с писателем Мережковским не расставалась с ним ни на один день…

Хорошо знавшая ее Нина Берберова написала: "Она выковала в себе две внешние черты: спокойствие и женственность. Внутри она не была спокойна. И она не была женщиной…"

Зиночка подрастет и покинет нам по сей день неразгаданные дневники.

Так кем же была тогда эта очаровательная, эпатажная, блистательно-талантливая и язвительно-умная – "неистовая Зинаида"?

Зиночка подрастет и покинет нам по сей день неразгаданные дневники.

Дневник

Жарким днем в начале августа 1927 года на парапете набережной Круазетт в Каннах сидели, безмятежно болтая ногами, две дамы. Со спины выглядели ровесницами, хотя одной было 58, а другой – 26 лет. Первую молодили шелковый полупрозрачный шарф, какой развевался вокруг шеи, тяжелые рыжие волосы, уложенные в прическу, и худенькая гибкая спина под розовой кофточкой. Обе были поэтессы, обе популярны в России, из которой эмигрировали, и обе, это ясно уже теперь, остались в истории русской литературы…

Зинаида Гиппиус и Нина Берберова.

Они разговаривали, но никто, разумеется, не слышал их беседы. Неужели что чайки. Но одна фраза донеслась, представьте, даже до нас: "Ах, Зинаида Николаевна, – воскликнула та, что моложе, – вас уважают за то, что вы интересуетесь высоким!.." "Я чуть не упала с парапета от такого понимания моей "формулы", – усмехнется после Гиппиус. – Это Толстой интересовался "возвышенным". Я иное разумела. Интересоваться интересным. Это главное…"

Да, она интересовалась увлекательным, а "интересное" бывает, по словам Гиппиус, "всех размеров и состояний". И Бог, и дьявол, и поросенок, и влюбленность, и звезды. Интересны даже водяные пауки в ручье, на которых она с мужем загляделась как-то в Альпах; те так работали лапками, что Мережковский закричал вдруг: "Зина! Они – против течения! Они совершенно как мы с тобой…"

"Против течения"… Кажется, это было в их жизни всегда. И уж точно было в Петербурге, когда они вселились в знаменитом доме Мурузи на Литейном, 24. Здесь февральской ночью 1892 года узкобедрая, гибкая 23-летняя дама с пышными, "спущенными" на ночь волосами зажгла на столе керосиновую лампу (та была в виде совы с золотыми глазами) и, раскрыв тетрадь, вывела по-французски: "Дневник любовных историй".

Дневники Гиппиус будет вести почти вечно. По цвету обложек назовет их: "Синяя книга", "Черная тетрадь", "Стальной блокнот". Будет писать о пережитом, о мировой войне, революциях, эмиграции, и почти все тетради сразу же публиковать. Еще бы, ее суждения подхватывались на лету писателями, титулованными особами, министрами, ее оценки в стихах, прозе, драматургии на все лады обсуждались в столичных салонах и в прессы, а дела вроде учреждения Религиозно-философского общества приобретали оглушительный общественный резонанс.

Всё так!

Но вот странность, сегодня именно дневник о влюбленности, который был не для печати ("я сожгу его перед смертью") и который на Родине опубликуют лишь через полвека после ее кончины, декламировать без истинного волнения нельзя. Ибо о любви размышляла она, "Зинаида прекрасная", "обольстительный подросток", как наименуют ее поэты Брюсов и Маковский, а с другой стороны – "панночка Вия", по словам Одоевцевой, или, как совсем уж круто отозвался о ней Лев Троцкий, вообще "баба-яга".

Тот так и напишет: "Я не верю в нечистую силу. Ни в чертей, ни в ведьм. Впрочем, в ведьм верю – вспомнил Зинаиду Гиппиус…"

Неразлучные. Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус.

Муж

Знакомство с грядущим мужем произошло, разумеется, самым загадочным образом. Зина увлекалась стихами Надсона. И вдруг в зачитанном до дыр столичном журнале ей среди дифирамбов Надсону подвернулось имя молодого поэта, друга Надсона, – Мережковского. Имя запомнилось. А летом, когда она с матерью отдыхала в Боржоми, Мережковский, путешествуя по Кавказу, невзначай оказался там же. Лил дождь, в гостиницу "Кавалерская" он не попал и решил немедленно уехать. Но на почте, где заказывал лошадей, его разузнал молодой почтарь, латыш Якобсон, которого все звали Силой, который тоже писал стихи и, убеждая Зину выйти за него замуж, сообщал ей: "Вы sila, и я sila; вместе мы горы сдвинем".

Этот Сила и уговорил юного Мережковского остаться, и в тот же вечер сквозь знакомого гимназиста передал Зинаиде, что у него живет буддист из Индии, ходит в халатах и ни с кем не разговаривает. Зина гимназисту расхохоталась в лик: "Это вздор. Никакого нет буддиста, ни халатов, а живет у него просто Мережковский". Почему "выскочило" это имя, она никогда не разузнает: интуиция, провидение, мистика.

Но ровно через десять дней как-то само решилось, что они с Мережковским поженятся.

"Он попросту говорил весело, живо, и интересно – об интересном". Смущало одно: "Он – умнее меня. Я это знаю, и все время буду ведать и терпеть".

Из церкви новобрачные пешком отправились домой, где их ждал просто завтрак, только с шампанским, а затем день прошел, гладко как вчерашний. "Мы с Дмитрием продолжали читать в моей комнате вчерашнюю книгу, потом обедали". Вечером он ушел в отель, а она легла спать и, как пишет, забыла, что замужем. Да так забыла, что наутро едва вспомнила; просто мать крикнула ей через дверь: "Муж пришел. Вставай!" "Муж? – строчит она. – Какое удивленье!.."

Так что же, и брачной ночи не было? – спросите, возможно, вы. Не было. Ни свадьбы, ни ночи. Комплексы, патология, упрямство, презрение к "всеобщим местам" даже в чувственной сфере? Не знаю. И никто уже не знает! Беспримерный поединок с собой, некое самоисследование, научный эксперимент и одновременно эксперимент на себе начался у нее прямо из-под венца…

Не ведаю, восстать иль покориться,

Нет смелости ни умереть, ни жить…

Мне близок Бог – но не могу молиться,

Желаю любви – и не могу любить.

Я к солнцу, к солнцу руки простираю,

И вижу полог белых облаков…

Мне кажется, что истину я ведаю –

И только для нее не знаю слов…

Ее книгами зачитывались…

Капризы

"Славянский базар" – этот московский дом на Никольской улице пока еще цел, желая давно уже не тот. А ведь здесь, в уютном отеле, состоялась когда-то встреча двух светил поэзии, двух идеологов модерна, двух "прокуроров" русской стихотворства – Зинаиды Гиппиус и Валерия Брюсова.

Было 12 часов солнечного декабрьского дня, вспоминал Брюсов. "Вхожу, и первое, что видаю, раздетой Зинаиду Николаевну. Разумеется, я постучался, получил "войдите", но зеркало так поставлено, что в нем отражается вся спальня. "Ах, мы не одеты, но садитесь"…

Она в этот приезд потрясёт Брюсова и тем, что ходила только в белых платьях ("у меня иного цвета кожа не переносит!"). И тем, что без московского жеманства ровно призналась, что у нее болит живот ("не удивляйтесь, у нас принято говорить, когда живот болит"). И тем, что на лекции ее супруга о Гоголе, которая состоится в Историческом музее, поймав солнечный луч на блестящую пряжку своего ботинка, пускала "зайчики" на лбы и носы чинного президиума.

Она вообще всех поражала – это было сутью ее.

На обеде с иерархами Храмы могла капризно сказать соседу-священнику: "Как скучно! Подают всё одно и то же. Опять телятина! Надоело. Вот подали бы хоть раз жареного малютку!.." Иерарх побагровеет, поперхнется и больше никогда не сядет рядом с ней. В другой раз, зазвав к себе знаменитого Горестного, поставит свой стул посреди комнаты, наведет на мешковато сидящего в углу "Буревестника" золоченую лорнетку и спросит в упор: "Ну, что вы обо мне размышляете?.." Горький пробурчит что-то бессвязное, а Мережковский голосом чревовещателя пояснит: "Зинаиду Николаевну постигнуть нелегко. У моей жены душа темная. У моей жены душа чугунная". А Зина, закинув ногу на ногу, наклоняла свое гибкое тело в сторонку Горького и, не сводя с него лорнета, светлым, четким голоском будет вторить мужу: "Да, у меня душа беспросветная. Да, у меня душа чугунная…" И, растягивая в змеиную улыбку яркий рот, наслаждаясь смущением классика, будет ожидать ответа…

Но особенно удивит в Москве Брюсова тем, что в пух и прах разругает петербургского критика, искусствоведа, соредактора журнала "Нордовый вестник" Волынского. Брюсов и в дневнике запишет: "Гиппиус не хочет даже печататься с Волынским под одной обложкой". Отчего? Он не знал, не мог знать, что Волынский еще недавно был самой большой любовью Зинаиды, что Мережковский, муж, уже солидный писатель, даже провожал ее на рандеву с ним и что роман этот закончился полным поражением ее…

Петроград. 1918 год.

Увлечение

Революцию встретили в Петрограде. Они жили тогда на Сергиевской, ныне улице Чайковского. Я бы не сделался поминать это, если бы угловой дом их не стоял в двух шагах от знаменитого Таврического дворца – горнила революции. Вот мимо их углового балкона в ровном смысле прошли (и стройными рядами, и безликими толпами) сначала Мировая война и революции, а потом – война Гражданская.

"Черноволосый, грязный, усыпанный шелухой подсолнухов город, с шатающимися бандами расхлястанных солдат" – эти слова Гиппиус равно относились ко всем этим событиям. "Раскрашенная, в парике, оглохшая от заболевания, – видел ее здесь Корней Чуковский. – Сидит за самоваром – и ругает с утра до ночи большевиков, ничего, кроме самовара, не видая и не слыша"…

Она и муж ее опять были "против течения", иными словами – против всех. Только сейчас, увы, и все были – против них. Их как будто никто не любил уже – из недавно любящих. Ни Керенский, ни Савинков, ни Блок, ни Вырубова – никто из бывавших у них на Сергиевской. А кроме того, в этом доме закончился, распался фактически и их долголетний союз с Дмитрием Философовым, "брак", как злословили вокруг, "втроем".

Любовный треугольник (Гиппиус, Философов и Мережковский) в жития…

Бред! Разумеется, никакого брака не было. Был союз для создания Новой, небывалой еще Церкви: резали при свечах хлеб на белоснежной скатерти, давали друг другу пить вино из одной чаши, молились, целовали в ладонь руки друг товарищу и обменивались крестами. Из этого обряда родилось знаменитое Религиозно-философское общество – для свободного обсуждения вопросов Церкви и культуры. Но сейчас и Философов уходил от них, вернее – от нее. Об их отношениях напишет потом Сергей Маковский, поэт:

…и на шарже Ре-Ми. 1908-1913 годы.

"Я был свидетелем завязки этой удивительной любви между женщиной, не признававшей мужчин, и мужчиной, не признававшим женщин. Уточнять не буду. Одно надо сказать: она сделала всё от себя зависевшее, чтобы товарищество их стала настоящей любовью, в данном случае женщина победила в ней неженщину".

Она еле уговорила Философова бежать с ними на Закат. На вокзале, говорят, они теряли чемоданы, до последнего не могли пробиться в вагон, и Мережковский кричал, выдумывая на ходу: "Я член Рекомендации. Я из Смольного!.." Но и это не помогало. Потом он взвизгнул: "Шуба!" – с него, очевидно, в толпе срывали шубу. Но после, скрючившись в купе, куда набилось 12 человек, вместо четырех, летя в ледяную неизвестность, она, видя перед собой двух Дмитриев – супруга и Философова – не могла, наверное, не думать о том, что сформулировала уже для себя:

"Да, верю в любовь, как силу великую. Верю, но знаю, чуда нет и не будет… Не буду же упрашивать подставить мне лестницу к облакам, раз у меня нет крыльев… Хочу того, чего не бывает. Хочу освобождения. Я люблю Дмитрия Сергеевича, его одного. И он меня обожает, но… как любят здоровье или жизнь. А я хочу… Я даже определить словами моего чуда не могу".

Влюбленность – неисполнимость – вот что следует и из слов ее, да и из жизни ее. Все видела и, кажется, поняла главное: любовь – это лестница к облакам, или, другими словами, – недостижимое совершенство…

Эмиграция. Сам-друг до конца.

Загадка

В их парижский дом приходило все русское зарубежье: Зайцев, Бунин, Ходасевич, Георгий Иванов, Тэффи. Гиппиус – сухая, сгорбленная, вылинявшая, полуслепая баба-яга "из немецкой сказки" – всех встречала на диване, под лампой. Сидела в старой, но еще элегантной кацавейке, курила ювелирные папиросы, вышивала гладью, поблескивая наперстком на узком пальце. И по-прежнему "играла с людьми", словно она, как ранее, как всегда была на сцене.

Словно вновь и вновь доказывала: она – "не как все".

Любила смутить гостя бесстыдным проблемой в лоб, прямотой "от земли", вывертом. Гладя кошку по имени "Кошшшка" (с тремя "ш"), хохотала, что в итоге жизни так и не выучилась "готовить суп". Обожала парадоксы, цедила сквозь зубы: "Если надо объяснять… то не надо объяснять". И все опасались карабкаться с вопросами, ибо никто не хотел выглядеть дураком. Или говорила: "Один человек – это половина человека". И все смотрели на Мережковского в кресле (он и умрет в этом кресле у камина), размышляя, что он и есть ее "половина".

А она, кажется, смеялась внутри, а может, плакала – кто знает.

Известно точно: последними, написанными ее дланью, словами были: "Я стою мало. Как Бог мудр и справедлив". И еще известно, что, несмотря на вечного мужа, на постоянную гурьбу вокруг, она, оказывается, всю жизнь была страшно одинока. Об этом – каждая страница ее интимного потайного дневника. Одинока, как случается абсолютно одиноким человек, взобравшийся на высочайшую вершину. На ледяной пик, за которым только облака, небо, Бог. Или, как ракета, оторвавшаяся от земли в розысках неземной любви.

Это не мои слова. Так сказал о ней летописец русской эмиграции Юрий Терапиано: "Она всегда была подлинной русской патриоткой, бездонно любящей свою родину, – написал он и добавил: – В ней есть холодный блеск взлетающей с земли ввысь ракеты – ракеты, обреченной неминуемо расколоться о какое-нибудь небесное тело, не будучи в состоянии вернуться назад и рассказать нам о том, что там происходит…"

Сначала умер Мережковский, а сквозь четыре года, в 1945-м, – она. В своем парижском доме на улице Колонэль Боннэ, 11-бис. До последнего дня они ежедневно ходили прогуливаться в Булонский лес ("Гулянье – свет, – любил приговаривать Мережковский, – а не гулянье – тьма"), потом в одно и то же кафе – тянуть кофе. Он в потертой бобровой шубе, привезенной когда-то из России, она в шубе рыжего меха, розовой шляпке и всегда – на рослых каблуках. Глядя на них, идущих под руку, было непонятно, кто за кого держится. Уже полвека. Да и зачем это было знать другим?

Могила Зинаиды Гиппиус на русском погост Сен-Женевьев де Буа в Париже (под одним надгробием с Дмитрием Мережковским).

Только о себе

Мы, – робкие, – во власти

всех мгновений.

Мы, – гордые, – невольники самих себя. Мы веруем, – стыдясь своих прозрений, И любим мы, – как будто не любя.

Мы, – скромные, – бесстыдно

молчаливы.

Мы в радости

страшимся быть смешны, –

И жалобно всегда самолюбивы, И низменно всегда разделены!

Мы думаем, что новый храм построим Для новой, нам обещанной, земли… Но любой дорожит своим покоем И одиночеством в своей щели.

Мы, – тихие, – в себе стыдимся Бога, Надменные, – мы тлеем, не горя… О, ужасная и рабская дорога! О, мутная последняя заря!

Счастье

Есть счастье у нас, поверьте, И всем дано его знать. В том счастье, что мы о кончины Умеем вдруг забывать. Не разумом, ложно-смелым (Пусть знает – твердит свое), Но чувственно, кровью, телом Не помним мы про нее.

О, счастье так хрупко, ювелирно: Вот слово, будто меж строк; Глаза больного ребенка; Увядший в воде цветок, – И кто-то шепчет: "Довольно!" И вновь отравлена кровь, И ропщет в сердце безвольном Проведённая любовь.

Нет, лучше б из нас на свете И не было никого. Только бы звери, да дети, Не знающие ничего.

Электричество

Две нити вместе свиты, Крышки обнажены. То "да" и "нет" не слиты, Не слиты – сплетены. Их темное сплетенье И тесно, и мертво, Но ждет их воскресенье, И ожидают они его. Концов концы коснутся – Другие "да" и "нет", И "да" и "нет" проснутся, Сплетенные сольются, И кончина их будет – Свет.

Наедине со Словом.

Юный март

"Allons, enfants, de la patrie…"*

Пойдем на вешние улицы,

Пойдем в золотую метель.

Там солнце со снегом целуется

И льет огнерадостный хмель.

По ветру, под белыми пчелами,

Подымается пылающий стяг.

Цвети меж домами веселыми

Наш гордый, наш мартовский мак!

Еще не изжито проклятие,

Позор небывалой войны,

Дерзайте! Поможет нам сбросить его

Свобода великой страны.

Пойдем в испытания встречные,

Пока не опущен наш меч. Но свяжемся клятвой навечною

Весеннюю волю сберегать!

8 марта 1917

14 декабря 1917 года

Простят ли чистые герои?

Мы их завет не сберегли.

Мы потеряли всё святое:

И стыд души, и честь земли.

Мы бывальщины с ними, были вместе,

Когда надвинулась гроза.

Пришла Невеста. И Невесте

Солдатский штык проткнул глаза.

Мы потопили, с визгом споря,

Ее в чану Дворца, на дне,

В незабываемом позоре

И наворованном вине.

Ночная стая свищет, рыщет,

Лед по Неве кровав и нетрезв…

О, петля Николая чище,

Чем пальцы серых обезьян!

Рылеев, Трубецкой, Голицын!

Вы далеко, в стране иной…

Как вспыхнули бы ваши лики

Перед оплеванной Невой!

И вот из рва, из терпкой муки,

Где по дну вьется рабий дым,

Дрожа протягиваем руки

Мы к вашим саванам святым.

К платью смертной прикоснуться,

Уста сухие приложить,

Чтоб умереть – или проснуться,

Но так не жить! Но так не жить!

* "Вставайте, сыны отечества…" (строчка из "Марсельезы)

Лестница

Сны удивительные порой

нисходят на меня.

И снилось мне: наверх, туда,

к вечерним теням,

На склоне серого и ветреного дня,

Мы шли с тобой вдвоем,

по каменным ступеням.

С неласковой для нас небесной вышины

Такой неласковою веяло прохладой;

И апельсинные невинные цветы

Благоухали там, за низкою оградой.

Я что-то важное и злое сообщал…

Улыбку помню я, испуганно-немую…

И было ясно мне: тебя я не любил,

Тебя, недавнюю, случайную, чужую…

Но стало больно, удивительно сердцу моему,

И мысль внезапная мне душу осветила:

О, нелюбимая, не знаю почему,

Но жду твоей любви! Хочу, чтоб ты обожала!

Господи, дай увидеть! Молюсь я в часы ночные. Дай мне еще увидеть Родную мою Россию.

Как Симеону увидеть Дал Ты, Господь, Мессию, Дай мне, дай увидеть Родимую мою Россию.

Ее книгами зачитывались… Фото: bidspirit.com

P.S.

"…Там, на земле, я женщиной считался, – напишет она в последней незаконченной поэме. – Но лишь что заговорю стихами, Вот как сейчас, сию минуту, с вами, Немедленно в мужчину превращался…" И непонятно у кого спрашивала: "Как ведать могу, кто я? И было так до смерти. Хотите верьте мне, а то не верьте… Но я другого не могу сказать…"

Перед кончиной у Зинаиды Николаевны отнялась правая рука. Та, которой писала всю жизнь. Она не успела закончить ни поэму "Последний сферы", ни книгу о муже…