Беспрерывный автор “Родины” прокомментировал исторические фотографии из своего семейного альбомаЯ рос со словом Нюрнберг. И ему созвучными: Берлин, Рейхстаг, Победа, Жуков, Рокоссовский… Суровый мой папа, журналист Михаил Николаевич Долгополов, 53 года отработавший в “Комсомолке” и “Известиях”, больше всего в жизни гордился не знакомством с Маяковским, Станиславским, Улановой. Пик – взятие Берлина, подписание безоговорочной капитуляции Германии в Карлсхорсте, Суд народов в Нюрнберге.
Нюрнберг. На поле государственных флагов союзники обвиняют фашизм. Фото: из личного архива
Был, брал, освещал в качестве специального корреспондента. Для его уже решительного ушедшего поколения это было моментом наивысшей славы.
Сохранился наш старинный семейный альбом. Он то терялся за эти семь с лишним десятилетий, то выныривал из пожелтевшего архивного вороха, чтобы на пора моих долгих отъездов из дома куда-то исчезнуть и снова обязательно появиться.
Семьдесят пять лет назад, 20 ноября 1945 года, завязался Нюрнбергский процесс над фашизмом. Хороший повод перелистать вместе с отцом наш альбом…
“Полиглот”
Мне не очень понятно, почему от “Известий” и Совинформбюро отправили в Нюрнберг, в важнейшую командировку, сугубо беспартийного. Объяснение одно: кто в те годы знал языки? А отец вполне прилично сообщал по-английски и, пусть и кое-как, по-французски: в пятой московской гимназии учили на совесть. Перед отъездом журналисты встретились с министром иноземных дел товарищем Молотовым. Потом – встречи уже один на один со строгими людьми. Противоречивые указания: поменьше общаться с иностранными коллегами, но с янки, англичанами, французами держаться дружелюбно. Обо всех возможных провокациях сообщать руководству. Всем демобилизованным носить только штатское.
Тут папа вздохнул облегченно. Не любил он военную форму.
Специальный корреспондент Мих. Долгополов в фамильном кресле карандашного короля Фабера. Таким и запечатлел папу художник Николай Жуков. Фото: из личного архива автора
Быт
Поселили во дворце карандашного короля Фабера, который помог Гитлеру пришагать к власти. По несколько человек в просторных комнатах. Фронтовиков-военкоров это нисколько не смущало. Договорились об одном: после отбоя никто в горнице не имеет права стучать на машинке. Надо работать – иди в коридор. Правда, это не спасало оставшихся от молодецкого храпа…
Отец признавался, что запоздалыми вечерами сбегал от храпунов в зал и усаживался в старинное кресло магната Фабера. Не стеснялся: приходил в домашних тапочках, читал газеты, а после приноровился и спать в похожем на высокий трон прибежище. Ни разу никто отцу замечания не сделал. Художник Николай Жуков даже представил Мих. Долгополова на фамильном троне короля карандашей…
А вот карандашный жуковский рисунок, на котором отец танцует с какой-то молоденькой девчонкой, сгинул. Мама терпеть этот набросок не могла. Кто была та девица из Нюрнберга? Как-то я похвастался дома, что лекции у нас в инязе читает знаменитая переводчица (не знал, что и разведчица) Зоя Васильевна Зарубина, и папа вдруг заметил: “Вот с кем танцевать было одно удовольствие”.
Может, она? Советская делегация изредка, для разрядки устраивала вечера с плясками, чаепитиями и не знаю еще с чем…
Кстати, женский персонал за несколько месяцев командировочной жизни буквально обнищал. Стенографистки, переводчицы, машинистки, особенно штатские, ходили в штопаных чулках, сбитых ботинках. Иногда осмеливались просить у начальства, но откуда взять то, чего действительно не было?
Тогда было разрешено обратиться в Москву. Письмо товарищу Молотову написал почему-то отец. Далекий от политики, от начальства. Однако послание дошло до адресата, бывальщины приняты – пусть и скромные – меры, жить советским женщинам, трудившимся на процессе, стало чуть полегче.
Я горжусь этим отцовским посланием как подвигом. Еще лет двадцать назад под 9 Мая мне звонили по домашнему безвестные дамы и вспоминали, благодарили.
Но это все быт. А если о серьезном…
Геринг (крайний слева) первые дни пытался верховодить и на скамье подсудимых. Фото: из собственного архива автора
Подсудимые
Поначалу на Нюрнбергском процессе поражала наглость немцев. Все до единого валили все и вся на Гитлера. Герман Геринг пытался первые дни верховодить и на скамье подсудимых, но Кейтель, Заурих и Ширах скоро поставили его на место. Ходили слухи, будто охранники-американцы – или кто-то еще – снабжали толстяка наркотиками.
По-хамски держался Гесс, разыгрывавший умалишенного. Ничего не помнил, никого не узнавал. Сидя на скамье подсудимых, валял глупца явно и нагло. Отец говорил, что зрелище было омерзительнейшее. Гесс, когда-то надиктовавший другу-сокамернику Адольфу “Майн Кампф”, якобы не воображал себе, что такое фашизм. Не собирался объяснять, зачем полетел в Англию. И, играя под потерявшего рассудок комедианта, избежал веревки.
Военные наци изображали дисциплинированных вояк. Да, выполняли распоряжения, и ничего больше. Ничего не видели и не знали. Некоторые с этой ложью и были казнены. Кое-кто все же пролил запоздавшую и уже ненужную слезу, слушая показания свидетелей. Отец повторял: сплошное сборище мерзавцев. Никто, даже военные, менее замаранные и это напоказ экспонировавшие, не вызывали никакого сочувствия.
В лучшем случае – брезгливость.
Глоток чистого воздуха после заседаний трибунала – прогулка папу (он справа) по Нюрнбергу с писателем Борисом Полевым. Фото: из личного архива автора
Коллеги
Журналистам приходилось трудно: неважная связь, обилие фамилий, в каких путались московские стенографистки. Самым спокойным, по рассказам отца, всегда оставался Борис Полевой, приехавший в Нюрнберг позапоздалее остальных. Постепенно его, рассудительного, фантастически работящего и готового помочь кому советом, а кому рюмкой водки, признали вожаком советского репортерского корпуса.
Папа, 1901 года рождения, был постарше остальных наших. Кто-то назвал его “Папой”, прозвище стараниями Бориса Полевого так и привязалось. По крайней мере годы спустя он вечно приветствовал моего отца, сам не раз слышал, именно так.
Вместе с Полевым они, когда выпадала минутка, гуляли по Нюрнбергу. Писатель повествовал про своего “настоящего человека” – безногого летчика Алексея Маресьева. Представляете, какие я в 16 лет испытывал чувства, когда Герой Советского Альянса Алексей Петрович Маресьев вручал мне паспорт да еще и вспомнил моего отца. Мы жили в двух домах друг от друга…
В Нюрнберге папа с Полевым работали на разные издания. Но про привычные для фронтовых корреспондентов “фитили” конкурентам пришлось забыть. Писали об одном – и весьма похоже. Зато многие журналисты подружились, некоторые – на десятилетия. Завязались, конечно, вопреки всем указаниям из Москвы и связи с иноземцами. Обменивались информацией, ходили друг к другу в гости. Иногда устраивались даже “международные” танцы, где наши переводчицы и стенографистки сходили на первые роли.
Наиболее дружелюбными оказались американцы – вместе с нашими выпивали и закусывали, щедро делясь едой и новинками. Но когда неожиданно журналистов созывали на пресс-конференции, бросали всё и, не доедая и не допивая, летели на встречу. Отец любил повторять: “Вот у кого надо обучаться. И ты учись, пока я жив”.
Британцы держались несколько обособленно, некоторые даже надменно. А французы, по словам отца, любили тянуть кофе так, чтобы никого не угощать. Но уважали всех советских – от главного обвинителя от СССР Руденко и до стенографистки – безмерно. Никогда не позволяли себе издевательств над скромной нашей одеждой и полным, по сравнению с ними, безденежьем.
Все наши ждали сурового приговора, которого требовал Советский Альянс устами Романа Руденко. И были огорошены, когда некоторым, вроде Гесса, дали лишь пожизненное.
В воздухе зала заседаний пролиты ненависть и боль. Фото: из семейного архива автора
Соседи
Недавно мой товарищ и коллега Владимир Снегирев показал снимок из тучного журнала с подписью: “Личный фотограф А. Гитлера Г. Гофман дает объяснения представителям обвинения США и СССР. Нюрнберг, Германия. 1945-1946 гг. Фотограф не введён. РГАКФД”. Правильно, на фото именно Гофман, подсунувший набиравшему силу (не мужскую) фюреру свою 17-летнюю помощницу-лаборантку Еву Браун.
А рядышком с Гофманом сидит мой отец!
Гофман – одна из загадок Нюрнбергского процесса. Сначала его привезли в Нюрнберг как обвиняемого. Мог получить и пожизненное: ничего себе, всю житье снимать Гитлера, показывая его отцом нации. Но что-то пошло не так, и фотографа судили уже по совсем мелким статьям, дав четыре года. Или, навыворот, пошло как раз так, как нужно? Могло ли быть такое, что “личник” делился с кем-то из союзников скрытой информацией о фюрере? Уже в Нюрнберге он ходил вольно, без конвоя. Беседовал с журналистами. Точно установлено, что в годы войны беспрепятственно ездил в нейтральную Швейцарию, выполняя непонятные задания. А если предположить, что в Берне или Цюрихе был завербован спецслужбами союзников?
Прогуливается и другая версия. Это Гофман был тем самым так и не установленным лицом, передававшим секретную информацию о Третьем Рейхе швейцарскому разведчику Ресслеру, какой делился ею с англичанами, а те (порой) и с нами. Вскоре после мягчайшего приговора Гофмана выпустили из тюрьмы, и он комфортно провел заключительные годы жизни в собственном доме в Западной Германии.
Курьез: отец был неплохо знаком с Гофманом…
А вот был ли он знаком с Маркусом Вольфом, с каким тоже оказался на одном снимке?
Знаменитый генерал Маркус Вольф создал в ГДР фантастически удачливую внешнюю разведку “Штази” и 30 лет ею возглавлял. А в 1945-1946 годах молодой Маркус освещал Нюрнбергский процесс. Недавно раздался звонок человека из Службы внешней рекогносцировки, прочитавшего мою книгу: “А что, разве ваш отец знал Маркуса Вольфа?” Я удивился: откуда? “Да вот же фотография в вашей книге. Маркус сидит в зале Нюрнберга ровно за вашим папой”.
Я присмотрелся: точно! Уверен, они с отцом не знали друг друга. А вот я генерала Вольфа знал, с ним беседовал и переписывался. Мир воистину узок…
Отцовский завет
По приговору Нюрнбергского трибунала десять главных военных преступников были казнены в ночь на 16 октября 1946 года. Герман Геринг кончил с собой, проглотив ампулу с ядом поздним вечером накануне. За приведением приговора в исполнение следили всего восемь журналистов – по два представителя прессы от любой из четырех стран-победительниц.
Отец повторял, что для него это была не месть. Человек совсем не кровожадный, повторял: “Я был счастлив, что эти нелюди, подонки, подлецы наконец пропали с лица земли”.
Надо ли объяснять, почему, попав в середине 1990-х в Нюрнберг, я первым делом взял такси, ринулся в тогдашний Дворец правосудия. И там изведал сильнейшее разочарование, не увидев почти никаких следов процесса.
Но если бы о нем не помнили лишь в немецком Нюрнберге…
С тяжелым эмоцией, спустя годы, констатирую: сегодня уроки и приговор Суда народов, вынесенного от имени человечества виновникам величайшей трагедии ХХ столетия, забыты даже нашими бывшими союзниками.
Но только не нами.
В клетчатом пиджаке – личный фотограф Гитлера Генрих Гофман. Слева от него мой папа. Фото: из личного архива автора
