Беседа с навечно тридцатилетним отцом, могилу которого наш обозреватель отыскал этой осеньюУходящий год особый. Год 75-летия Победы в Великой Отечественной брани. Мы решили проводить его очень личными историями из нашей рубрики “Домашний архив Родины”.

Ржевский мемориал Советскому бойцу. Фото: Сергей Бобылев/ТАСС

Мы ехали поклониться Святому солдатскому месту. Знали: Калининское направление, на каком маяком возвысился Ржев, – это могильник Великой Отечественной: остановись, сбрось шапку, поклонись тысячам солдат, которые уже не отходили.

Не отступили! Все, кто здесь перечислен.

И вот уже почти век: что ни копни лопатой, то белая земля, хрустящая. Говорят, что в ночи она светится – святые в ней возлежат люди. Но я не знал до этого самого дня, что у подножия светильника высечено твое имя.

Ноги отнялись шагать дальше… Стоял и молчал.

В информационном середине мы получили точный адрес братской могилы. Поклонились Солдату с журавлями. И поехали к тебе в деревню Байгорово.

Деревня Байгорово. Заключительный приют пулеметчика Петра Юркова и его боевых побратимов.

Твоя семья

Ты ко мне относился по-особому. Вез на санях маму в Пронск в роддом – она рожать меня скопилась. Да к ночи. Запоздалая мартовская пурга так закуражила, что лошадь с дороги сбилась. А за санями увязалась пара волков. Мама рыдает – больно, лошадь ржет, в снег по пузо проваливается, сани вот-вот перевернутся. Ты схватил кнут – на волков с нехорошими словами…

К утру прояснело – и дорога – вот она, шагов десять до нее. Волки ушли от греха подальше…

Уходя, ты пожал мне руку по-мужски:

– Ну, сын, надеюсь, что вернусь ранее, чем вырастешь. А по-другому выйдет, берегите мамку, держитесь друг друга.

Серега, мой брательник старшой, про которого говорили, что тяни в тебя, сам протянул руку:

– Воюй честно, пап, бей эту немчуру поганую.

Мама ахнула на такие слова, а ты засмеялся:

– Я с собой на счастие подкову возьму.

Ты ведь кузнец, и нас в деревне после твоей похоронки называли Кузнечихиными.

• – Эй, кузнец-молодец,
• расковался жеребец:
• Ты подкуй его опять
• – Отчего не подковать?
• Вот ухналь, вот подкова:
• раз, два – готова.

Деревня Байгорово. Заключительный приют пулеметчика Петра Юркова и его боевых побратимов.

Твой однополчанин

Он зашел к нам год спустя после твоей похоронки. Перекрестился на манеры, сказал, что ему Петька-Кузнец наказал передать последний поклон.

– Я присяду, – опираясь на клюку, сел на лавку. – Во мне еще один осколок остался: доктора сказали, что сам выйдет… со временем… Мы в том бою вместе с Петром вашим стояли.

– Посиди, спешить некуда, – сказал мама. – Пути от нас далеко во все концы ведут, но до нас редко кто доходит, – вздохнула, перехватывая слезу.

– Да, мать, война редко кого отпускает, – полез он в карман за кисетом. – Я закурю?

После затяжки-другой закончил:

– Если дочиста освободит, безвозвратно… Каждый день кого-то освобождает, а то к концу дня и штабель наберется.

– Как-то вы… ведь люд… наши,.. – не сдержась, мама всхлипнула.

– Мам, пусть он про папу.

– Ты, малец, про папу не беспокойся, на отца вам повезло, боец был что надо. Кузнец-молодец, он так себя называл.

– Выходит, это вам больше повезло, чем нам.

– Все пулеметы в роте в порядке держал. Два чурбака столетних где-то разыскал… сообщает, это наковальня у меня… Все спят, а он у этой своей наковальни тук-тук да тук-тук.

– По работе скучал папка.

– Скучал. Но с проком.

– Как его убили?

Он опять за кисет. Крутит “козью ножку” ловко, как наши мужики, затягивается, как последний раз.

– Убили его, Анна Николаевна, как всех нас убивают. Но помер Петя хорошо. Не мучился.

А сам все пыхтит и пыхтит своей “козьей ножкой”.

– Нам держаться было до утра. Приказ. Не пропустить немца к пути. Без дороги никуда не попрешь. И танку по болотистому лесу нет ходу. А мороз не сильный – только корочка, поле под ней как кисель. И проседает под танком… Наша земля… за нее мы шли… Распоряжение…

Пехоту мы с Петром должны были не пускать. Он свою наковальню прикатил, мы хорошее гнездо устроили, непробиваемое. К утру распоряжение: роте отходить на новый рубеж. Скрытно, пока не рассвело. Кто прикрывать останется? Значит, пока рота отходить будет, некто должен не дать немцу подняться в атаку. На рассвете немцы, наверно, заметили, что мы их обманули. Ну и пошли в лобовую… Петя забрал в пулемет последнюю ленту. Обменялись адресами. А тут немецкая мина. Эта была наша…

Под окном завелась машина.

– Я очнулся в лазарете. Петра нет нигде… А ты, мама, не плачь, ему больно не было.

– Вы сейчас куда?

– На Михайлов.

– Там вчера стреляли, от нас видно. Мы за огороды ходили смотреть.

– А как же вы? – я кивнул на его клюку, на длань перебинтованную.

– Пока дойду – все заживет, – улыбнулся, подморгнул мне.

Он встал, забросил за плечо котомку:

– Я не русский, звать меня, по-вашему, чудно. В полку Чибиком призывали. Ну, живите, за мной машина заехала.

Он кивнул на окно. Там тарахтела полуторка, тоже спешила.

А через несколько лет и я, отец, заспешил с нашего двора.

Деревня Байгорово. Заключительный приют пулеметчика Петра Юркова и его боевых побратимов.

Твои потомки

По снежному полю напрямки уходил из нашего дома. Оглянулся: за ветлами исчезла крыша. На валу за деревней стояла мама, как маленький колодезный журавель, высохшая от горя и слез. Нет, я уходил не от нее – от голода. До весны нам картошки не достанет. В кармане у меня рубль с мелочью:

– Прости, сын, последние, – мама не утирала слез.

– Добавила бы, Нюша, – сказал дядя Раскалывая, который брал меня с собой до Москвы. – А то ему на билеты не хватит: до Москвы – на поезд, а там на метро и до Одинцово на пригородный.

Я все лето, папа, трудился в деревне подпаском, у пастуха на подхвате. Стадо небольшое – пятнадцать коров, всех по именам помнить надо, десяток телков: но от зари до зари. Подпаску денег не платят – за харчи. Потому мама меня и отпустила к тете Дуне в Одинцово, когда та осталась одна: муж помер, сына в армии задержали. А у нее хозяйство: корова, куры, гуси, свинья. Дров напилить-наколоть, корове травы накосить на зиму, огород вскопать, да немного ли… Сулила в пятый класс отдать. Школа в пяти минутах через поле.

А дядя Коля проводником на поездах трудился, мог мальца бесплатно провезти.

– Мне и так уж говорят: больно много у тебя, Горелов, детей-то. Каждый рейс – новый… Брань чертова…

Ты, папа, прости меня за многословие – за восемьдесят лет накопилось, перекипело и опять собралось…

Вот мы и пришли к тебе: моя дочь Елена Шипова, у нее уже двое сыновей, моих внуков, сами себе на хлеб получают; дочь твоей старшей дочери Зои – Наташа Будневич, она уже о третьем поколении позаботилась и о четвертом. Это всё потому, что в сорок первом ты покинул нас пятерых, чтобы встать на пути врага. Где встретил его, там и лег, шагу не сделал назад к своим детям. К милой сердцу Рязани. К столице. Потому жив твой род, а Родина поставила такой грандиозный памятник, что к нему стекается теперь честной люд со всех сторон.

Я мог бы раньше тебя отыскать, потому что память – наша первая жизнь. Без памяти мы – истуканы.

Извини, пап. Восемьдесят лет тебя искал, наспотыкался. Сам терялся не раз…

Деревня Байгорово. Заключительный приют пулеметчика Петра Юркова и его боевых побратимов.

Твои побратимы

Дорога к тебе начиналась у Ржевского мемориала и вела на восход. И тут с нами стало происходить что-то странное: мы осознали, что этой дорогой рвались к Москве немцы.

И если на нее глянуть сверху, путь – как ствол упавшего огромного дерева, ветви которого отходят вправо-влево через каждые один-два, а то и три километра: они вели к деревням и поселеньям. Указатели сообщали наименование населенного пункта (не видного с дороги, скрытого лесами) и почти рядом с каждым – информацию особого рода: “Захоронения Великой Отечественной брани”. И на каком они расстоянии от поворота. Рядом с иным верстовым столбом было два-три-пять, а то и целая страничка таких сообщений на двух стилях – русском и английском.

Они встречали и провожали нескончаемо.

…Вот, наконец, и дальняя-предальняя деревня Байгорово с непыльной дорогой вдоль окон, где застекленных, а где печально порожних, да какая приветливая: навстречу, перепрыгнув насыпь, несутся три овцы неизвестного цвета. Стричься, пожалуй, уже поздно: голыми овец в зиму не пускают. Истина, на дворе роскошное бабье лето, в дороге мы шестой час, а ни над Москвой, ни над Волоколамском, ни над Ржевским Хранителем неба с журавлями – ни облачка. Не верится, что тут зимы бывают.

Не поняли, из какого двора выскочил мужик – один на всю улицу – в расхлестанной рубахе.

– Мы ищем братскую могилу, какая…

– Есть, есть, а как же. Ехайте дальше. У крайнего дома, со стеклами в окнах… Там по правой стороне дорожка будет, в лес, в бурьяне, глядите лучше…

Лесная полянка огорожена бережно и внимательно убрана; русские березы раскинули шатер, под ними встал на караул вечный солдат России. Скромный солдат моего роста, без притязаний.

На черных плитах 189 фамилий.

На четвертой – ЮРКОВ П.С.

1908 г.р., 09.03.1942.

Говорят, что вы спите вечным сном. Нет, вы неспящие.

• Фронт горел, не стихая,
• Как на теле рубец.
• Я уложен и не знаю,
• Наш ли Ржев наконец?

Вы все тут, отец, неспящие. Думаете, что охраняете нас по-прежнему, считая недослуженным свой срок подо Ржевом. Вот в Берлине бы – тогда да, тогда можно раздобыть кисет, сладко затянуться на дорожку: где там наш обратный билет? Вы неспящие скоро восемьдесят лет, мужики.

Мы тоже не бездельничаем, отец. Нам, сам соображаешь, не легче. Живым труднее оставаться людьми – каждый день, каждый час.

Я наконец-то стою у твоей могилы. И мне слышится: тук-тук. Эй, кузнец-молодец, расковался жеребец…

Многое тут слышится.

Прости, папа. Фото: из личного архива Анатолия Юркова

Твое сердце

Если возвращаться из Ржева иной дорогой – за Волоколамском свернуть на Можайку, а там, перед Кубинкой, на Минское шоссе… Ты, наверное, не подозреваешь отец, что в начале XIX столетия великий Наполеон Франции во главе гордой Великой армии тоже шел по этим местам. Всю дорогу ему сквозь сонливость грезились московские солнцеподобные купола, а под колокольный звон сыпались крупным градом алмазы да бриллианты, смарагды и прочая женская зависть.

Из разграбленной, как после татаро-монгольских мародеров, Москвы великий французский герой и полководец в октябре 1812 года уводил 110 тысяч итого лишь утрёпанных солдат. А пришли на границу к Березине сопливые, обмороженные оборванцы, трусливые и напуганные. Удалось вырваться из России и переправиться сквозь Березину 30-тысячному остатку полукалек. От тех, что сыграли вничью у Бородина, остались пух да перья.

Извини, отец, что я к тебе со своей статистикой. Попросту мне ныне, как мальчишке, хочется пройти в шинели в рядах Бессмертного полка. Посидеть, уставши, у Ржевского Солдата, поговорить с иными участниками марша о том о сем. О Наполеоне и сданных без боя европейских столицах. О тех европейцах, которые истово выполняли приказы гитлеровских генералов и тоже грабили, сжигали, убивали нас; было бы справедливо устроить для них специальные туры по местам былых разбоев, естественно, за счет Евросоюза.

И о том, правда ли, что брани больше не будет. Об этом я бы всем растрезвонил, сославшись, что весточка верная – от первых солдат, не отступивших от Ржева.

Вот они смотрят на нас из деревни Байгорово сельского поселения Итомля Ржевского зоны Калининской (Тверской) области.

Солдаты, сержанты и офицеры

33, 37, 65, 336-й стрелковых дивизий,

4-й стрелковой бригады,

542-й танковой бригады,

52, 102, 238, 239, 290, 572, 693, 709, 742, 822, 881, 1128, 1182, 1190, 1195, 1232-го – стрелковых полков,

336-го артиллерийского полка.

Навечно рядышком с тобой.

Опоздай я сюда со своими восьмьюдесятью пятью годами, кто из нас потерял бы больше: я, сын рядового пулеметчика Юркова или неумолимая Память?

… Уходя, я прикрыл ладошей твое имя на списке. Мне почудилось, что я ощутил еле уловимое движение, всего один раз. И растаяло. Может, ты хранил все эти годы свой заключительный удар сердца, чтобы отозваться, когда придет сын.

Прости, папа, прости, солдат, кузнец-молодец. И прощай. До встречи.