Лишь протяженные новогодние праздники позволяют неторопливое чтение книг, отложенных из-за "суматохи буден". Переписка Ольги Леонардовны Книппер, великой актрисы Московского Художественного арены, единственной жены А. П. Чехова, и Марии Павловны Чеховой, сестры писателя, которая посвятила ему всю себя – и при жизни его, и более полувека после его кончины, – требует именно такого подробного отношения. И к самой переписке, и к той "жизни без сокращений" (И. Н. Соловьева), которую эта переписка сохранила для потомков. Они строчили друг другу начиная с 1899 года, и только уход из жизни М. П. Чеховой 15 января 1957 года перебил эту важную связующую их нить.
Инна Соловьева, редактор этого издания и автор предисловия к нему, не собирается увлекать читателя несвоевременными домыслами. Напротив, она задает тот камертон, что доступен лишь благородным душам. И с помощью этого камертона предлагает расслышать музыку двух высоких и мятущихся сердец. "Любили ли друг друга прожившие бок о бок М. П. и О. Л. – это в конце концов не наше с вами дело. А наше с вами дело постигнуть, как можно изо дня в день, из года в год, десятилетия вести себя друг с другом так, как положено вести себя родным и любящим". Нрав этих отношений в полной мере открывает письмо М. П. Чеховой брату от 28 мая 1901 года после того, как она разузнала о его женитьбе: "Так мне жутко, что ты вдруг женат! Конечно, я знала, что Оля рано или поздно сделается для тебя близким человеком, но факт, что ты повенчан, как-то разом взбудоражил мое существо, заставил думать и о тебе, и о себе, и о наших будущих отношениях с Олей. И вдруг они изменятся к худшему, как я этого страшусь…". А за два дня до смерти А. П. Чехова О. Л. Книппер-Чехова в отчаянном письме Марии Павловне из Баденвейлера от 13 июля 1904 года выскажет заветное: "Очень хочу видеть тебя и очистить наши отношения от всего ненужного".
О. Л. Книппер, как и М. П. Чеховой, не надо бывальщины ничего присочинять – они чувствовали себя вровень с веком
Двухтомное издание этих писем потребовало поистине героической труды от Зинаиды Удальцовой, которая подготовила текст и в высшей степени добросовестные и глубокие комментарии к переписке О.Л. и М.П. Этот двухтомник бесспорно будет провоцировать любого пишущего о нем на цитирование – так и хочется поделиться с читателем слогом и мыслями двух несомненно выдающихся дам, а не пересказывать их современным простоватым стилем. Выдающихся, наверное, и безотносительно к А. П. Чехову, но в связи с ним обретающих большее значение для любого декламирующего человека.
У Михаила Чехова, племянника Антона Павловича, в процессе работы над его собственным методом подготовки актеров, во многом опирающимся на систему К. С. Станиславского, но во многом от нее и отличную, кушать рассуждение о том периоде создания сценического образа, которое называется "я в предлагаемых обстоятельствах". К. С. Станиславскому, замечает М. Чехов, было легковесно рассуждать об этом "я в предлагаемых обстоятельствах", потому что он сам и люди, его окружающие – Толстой, Чехов, Горький, Бунин, Левитан и др. – бывальщины индивидуальностями огромного масштаба. И они оставались ими в любых своих действиях, в любых проявлениях. Чего не скажешь, по мнению М. Чехова, о людях последующих поколений (он причислял это прежде всего к самому себе). Они измельчали и не могли открыть в себе необходимую значительность и глубину.
Вряд ли кто-нибудь сквозь сто лет сможет извлечь нечто подобное этой переписке из суеты нашей современной жизни
О. Л. Книппер, как и М. П. Чеховой, не надо бывальщины ничего присочинять – они чувствовали себя вровень с веком. И поэтому интимные подробности их жизни, не только душевные, но и телесные тоже, вплоть до желудочных расстройств, на страницах этих посланий совершенно органично переплетаются с событиями всемирно-исторического значения – войнами, революциями, сменой социальных формаций. Образ смятенной Февральской революцией России проявляется в их переписке по-разному, но, вылито, отчаянней всего в коротком эпизоде из письма М. П., когда она рассказывает о своем путешествии в поезде, где не работали уборные, где невозможно было послать даже естественные потребности, и в конце концов ей пришлось сделать это на глазах у возбужденных революционных солдат. Или когда – еще до революционного 1917 года – М. П. в сердцах строчит О.Л. о "негодяе Бунине", чье негодяйство заключается в том, что он вовремя не приехал погостить в Ялту, это ни в коей мере не режет ни глаз, ни весть. Не вызывает чувства негодования, как это можно так писать об одном из гениев русской литературы. Кому-то, бесспорно, нельзя, но М. П. можно. Созидательное бытие Московского Художественного театра уравнивается в правах с деталями быта его основателей и сотрудников. И в "эпоху канунов", и в пору Октябрьского переворота, и во пора Великой Отечественной войны, и в годы мирной, но полной потаенных страхов советской жизни. Не скажешь, чтобы О. Л. обладала социальной пластичностью, готовностью к политическим компромиссам. Попросту дело, которому они всю жизнь служили – в Художественном театре и в ялтинском доме-музее А. П. Чехова, – составляло столь могущественный стержень, столь непреходящий резон их глубинного существования, что вся остальная действительность, безусловно требовавшая внимательного к себе отношения, была неким вторым планом их бытия. Значительным, но не определяющим главного. Поразительным образом М. П. и О. Л. обнаруживают владение современнейшим историческим методом, который предполагает сущностную ценность всей материалы бытописательства, деталей повседневной жизни прошедшего времени. Поэтому, с сожалением закрыв последнюю страницу этой сокровенной переписки, с горечью поразмыслил о том, что вряд ли кто-нибудь через сто лет сможет извлечь нечто подобное из суеты нашей современной жизни.
