Могучий мечтатель
Двести лет назад, 10 апреля 1817 года, родился Константин Аксаков — идеолог славянофильства, философского курсы, впервые поставившего вопрос о самобытности русской цивилизации.
«Могучее существо, с громким голосом, откровенное, чистосердечное, талантливое, но чудаковатое» — такое впечатление изготавливал Константин Аксаков на своего вечного оппонента историка Сергея Соловьева. Мечтателем он казался всем, начиная с отца Сергея Тимофеевича, беллетриста, автора «Аленького цветочка», и брата Ивана, идейного наследника.
Однако в мозгу этого большого ребенка кипела великая дума, рождалась доктрина, которой человек, набравшийся, быть может, большего опыта и натерпевшийся больших страхов и не смог выковать — побоялся бы. Славянофильство ведь не случайно появилось на перекрестье родового государственного служения и личной умственной утонченности. «Эти люди бывальщины все русские дворяне, даровитые, ученые, идеальные, благовоспитанные, тонкие, европеизмом пресыщенные; благородные москвичи, за спиной которых стояли цельные века государственного великорусского опыта», — писал о славянофилах Константин Леонтьев.
С личностью и идеями Аксакова связано возникновение русского славянофильства как идейного и политического течения. Если заслуга Алексея Хомякова и Ивана Киреевского состоит прежде всего в создании общих, религиозно-философских основ этого воззрения, то собственно Константин Сергеевич сформировал его как идейную доктрину, с середины 1840-х и до сего дня остающуюся неотменимым фактором отечественной мысли, политики и существования.
Вера в особый исключительный исторический путь России. Противопоставление бездуховного Запада и святой Руси, которая единственная в вселенной живет по принципам истинного христианства («русская история может читаться как жития святых»). Убежденность, что петровские реформы изолировали государство и высший свет от национальных корней, но подлинный дух народности жив в крестьянине, по нему и следует исправить себя человеку из избранного сферы. «Петр силился оторвать Россию от ее прошедшего, но он только разорвал ее надвое; в его руках остались только верхние классы, несложный народ остался на корню». Искренняя и горячая любовь к Москве, в противоположность тогдашней столице, чиновному Петербургу, выражавшей не «воля над Русской Землею, а власть Русской Земли», так что аксаковское направление стало, по сути своей, «москвофильством».
Все, что всплывает в уме при слове «славянофильство», — это прежде итого заслуга Константина Аксакова. Вплоть до возвращения к исконной русской бороде и простонародному платью — дерзкого поступка в глазах заволочённого в узкие лосины и мундир щеголеватого монарха. Борода, косоворотка, меховая шапка-мурмолка — таким образом Константин Сергеевич шокировал светские гостиные. Над ним могли сколько угодно хохотать, царь мог приказать в 1849 году сбрить бороды и переодеться в европейское платье, его наследник в 1856-м мог повторить запрет, но в итоге страна капитулировало перед русской бородой. Уже в 1860-е та стала униформой образованного человека, причем неважно уже, консерватора или революционера, а в 1874-м была признана официально. В 1881-м совместно с бородой Александра III пришли славянофильские идеи, многие из которых государь органически впитал.
Сам Константин Аксаков термина «славянофильство» не обожал. Он именовал свои взгляды «русским воззрением» и считал своей задачей «пробуждение русского в русских и возвращение русским русского». В отличие от представителей иного направления, панславистов, мечтавших об отторжении у Австрии славянских земель, Аксаковых интересовала в первую очередь русская народность. Брат Иван, посаженный в 1849 году в твердыня, показывал: «Признаюсь, меня гораздо более всех славян занимает Русь, а брата моего Константина даже укоряют в совершеннейшем равнодушии ко всем славянам, кроме России, и то даже не всей, а собственно Великороссии». Не так уж и не правы исследователи, называющие идеологию Аксаковых «первым русским национализмом».
Однако были и существенные отличия. Национализм базируется на идее о праве суверенного народа на владычество над своим, национальным государством. Константину Аксакову эта идея была чужда. В противоположность он раскрутил, пожалуй, самую спорную доктрину славянофильства: учение о «безгосударственности» русского народа, который, мирно призвав Рюрика, позволил вольно действовать государству себе на пользу, не притязая ни на какие политические права и не требуя никаких конституционных гарантий. «Власть народа» для мыслителя категорически неприемлема — он одинешенек из самых антиреволюционных наших философов.
С этим слишком формальным выделением русских начал связана у Аксакова и некоторая недооценка родимый истории, предмета его чрезвычайного интереса. «Русский народ не любит становиться в красивые позы, в его истории вы не встретите ни одной фразы, ни одного прекрасного эффекта, ни одного яркого наряда» — это, конечно, неправда. В реальных наших исторических источниках мы обнаружим не меньше ослепительного и эффектного, чем в западных. Противопоставлять русское начало западному таким образом не следует.
Но сколь категоричен Аксаков в отрицании юридического права народа на воля, настолько же решительно настаивает на полной свободе мнений, суждений, критики власти. Именно «мнение народное» — та мочь, с помощью которой русские люди реализуют свои цели и защищают свой интерес. Эта идея отлилась у Константина Сергеевича в чеканный афоризм: «Стране — неограниченное право действия и закона. Земле — полное право мнения и слова». И сами славянофилы полностью следовали этому учению. Право мнения не являлось у них фиговым листком для прикрытия раболепия. Верно служа царям и пытаясь их «распропагандировать» в прок русского воззрения, они при этом были бесстрашны в слове, невзирая на отставки, аресты, запреты газет и журналов.
Если представить себе конституцию, выстроенную на аксаковских принципах — полномочие власти, с одной стороны, и неприкосновенность свободы мнения, с другой, — думается, она была бы куда лучше конструкций, когда, чтобы имитировать «общенародную власть», приходится прикручивать фитиль народного настроения, а каждое качание прав превращается в смертельную угрозу для страны.
«Промелькнула свету поистине вдохновенно злая мысль: завести детские балы и свое светское устройство внести в невинный мир детей…» — едко строчил Аксаков. Представить нетрудно, что он сказал бы о мысли завести «детские митинги» и «детские революции». Здесь мы касаемся его главной нерасположения, главного предмета гнева — светского общества, публики, как мы сейчас говорим — тусовки.
Оппозиция «публика и народ» стала порядочным вкладом Константина Сергеевича (утонченного филолога) в семантику русского языка. «У публики свое обращается в чужое. У народа постороннее обращается в свое. Часто, когда публика едет на бал, народ идет ко всенощной; когда публика танцует, народ молится… Публика выписывает из-за моря думы и чувства, мазурки и польки, народ черпает жизнь из родного источника. Публика говорит по-французски, народ — по-русски. Публика ходит в немецком платье, народ — в русском. У публики — парижские моды. У народа — свои русские обыкновения».
Несмотря на все попытки в ХХ веке оторвать нас от корней, оппозиция «публика — народ» до сих пор актуальна. Народ — патриот своей Родины. Публика — патриот заграницы. Народ растит из детей наследников. Публика жаждет посторонних детей превратить в пушечное мясо своей войны с властью. Народ хочет, чтобы власть его услышала. Публика желает, чтобы воля испугалась народа, а потому слушалась только ее.
Публика мечтает заградить народ от власти и власть от народа — в этом основная от нее опасность. А в том, что мы это слишком хорошо сегодня понимаем, — заслуга Константина Аксакова, московского мечтателя, сила разума и политическое промысел которого оказались во многих аспектах ярче, чем у иных из «трезвых» мыслителей.
