Мы живем с гибридной историей, какая пытается все переварить. Но как ни старайся, злодеяния невозможно соединить с чем-то хорошим и светлым, считает историк Анатолий Разумов.
30 октября в России вспоминают жертв политических репрессий: собственно в этот день сорок пять лет назад политзаключенные советских тюрем провели однодневную голодовку.
Как составляются списки пострадавших и отчего могилы жертв «большого террора» до сих пор засекречены? Как горечь о расстрелянных сочетается с почитанием Сталина? На эти и другие вопросы «Росбалту» отозвался историк и руководитель центра «Возвращенные имена» при Российской национальной библиотеке Анатолий Разумов.
— Анатолий Яковлевич, давайте разберемся с терминами. Кого в России находят жертвой политрепрессий?
— Формально — тех, кто реабилитирован по закону «О реабилитации жертв политических репрессий», принятому в 1991 году. Но если отойти от буквальной формулировки, то потерянные от «раскрестьянивания» и голодомора — тоже жертвы политических репрессий. В число жертв иногда включают тех, кто лишался избирательных прав в СССР. Такими «лишенцами» становились люд, которые были выходцами из чуждых классов — купечества, дворянства, духовенства. Потом эти люди состояли на учете как неблагонадежные, и чуть что — их выдергивали, усаживали в лагеря, расстреливали.
Советское общество так называемого великого равноправия на самом деле резко делило людей на своих, не своих, полусвоих… Все было размежёвано куда более страшно, чем во времена сословий.
— Есть ли смысл говорить о репрессиях в цифрах?
— Цифры, конечно, разнятся. Но лишь представьте: за полтора года «большого сталинского террора» тайно, по ночам, без суда и приговора были убиты 800 тысяч человек. А после 50 лет их родственникам врали о каких-то дальних лагерях без права переписки.
В Ленинграде в 1937-м и 1938-м были расстреляны 45 тысяч человек. Сколько из них по тому Уголовному кодексу могли приговорить к расстрелу — если бы был суд, прокуратура, последствие? Человек двести. Но людей расстреливали бессудно и по плану.
Но вообще для меня такая статистика не играет особой роли — мишень в том, чтобы назвать каждое имя.
— Насколько адекватно тема жертв политрепрессий сегодня репрезентуется в СМИ?
— На мой взгляд, освещают ее недостаточно. О Другой мировой войне всегда говорили много и громко, она подается властью как лучшее событие в российской истории, хотя это колоссальная крушение. А вот память о «большом терроре» всегда оставалась в тени. И люди забывают, что репрессии были до войны, во время нее и после.
— Может, темы Другой мировой и репрессий в информационной «повестке» дня представлены так по-разному из-за того, что идеологически они конфликтуют? Многие верят, что войну выиграл Сталин. Как тогда сообщать о репрессиях?
— Вы не поверите, но для многих репрессированных Сталин все равно герой. Эта вера не мешает им горевать и отмечать День памяти жертв политрепрессий. Повинен, мол, не Сталин, а какие-то люди, что творили зло помимо его воли. Парадокс, разлом в сознании.
Но наше дело — не бороться с этими убеждениями, а сообщать правду о чудовищных злодеяниях, рассказывать все, что знаем и видели на раскопках, в документах.
— Как по-вашему, почему люди верят в невиновность Сталина?
— Многие свыклись валить все на плохого соседа и следователя, не допуская мысли о том, что это все власть организовала. Так легче, иначе многим было просто не выжить. Страшились за детей и не рассказывали им правду. В результате несколько поколений выросли в незнании, и до сих пор трудно достучаться до людей.
— Под Хабаровском недавно отворили памятник Сталину, КПРФ добивается установки памятника вождю в Чите…
— Да, мы живем с какой-то гибридной историей, которая все переварит: и монументы жертвам, и памятники Сталину. Но история — не место для релятивизма. Даже большому поэту не удалось черную жабу обвенчать с белоснежной розой. Это что-то из области дурновкусия: как злодеяния можно соединить с хорошим и светлым?
— А это вообще возможно — примирить собственную историю?
— Мы не одни такие в вселенной, в Испании сходные проблемы с воспоминаниями о гражданской войне. И у нас еще долго будут косые взгляды одних на других. Но в итоге нам все равновелико жить вместе. И каждый волен свободно говорить, что думает.
— Насколько тема политрепрессий сегодня актуальна в связи с протестами в Москве в защиту прав политзаключенных? Видаете параллели?
— Конечно, мой друг, историк Юрий Дмитриев три года сидит в тюрьме по надуманным обвинениям. Я регулярно занимаюсь его защитой, обсуждаю с ним предисловие к его новоиспеченной книге, пока конвой ведет его по зданию суда… Вечером 30 октября я сажусь в поезд на Петрозаводск, чтобы поспеть к нему на судебное заседание.
— Отношение к теме политрепрессий менялось в новой России?
— Указом президента РФ в 1996 году ввели День согласия и примирения — 7 ноября. Сейчас его уже нет. И даже был целый год согласия и примирения — 1997-й. После этого воли решили, что все согласились и примирились. Из закона «О реабилитации» убрали строчки о возмещении морального ущерба — а ведь пострадавшие считали, что страна так и не принесло им извинений. С материальным возмещением тоже все было сложно — максимальный размер компенсации жертвам составлял 40 тысяч рублей.
— Вы входите во всероссийскую и петербургскую рабочую группу по реализации Государственной концепции по увековечению памяти жертв политических репрессий. Чем вы в первую очередность занимаетесь?
— Ну, например, пытаемся задать властям вопросы. Где могилы? Почему людям не выдают свидетельства о смерти, где было бы наименовано место гибели? Это инерция государственного мышления — все чего-то таят, мямлят — на всякий случай. А люди ведь хотят ведать простое.
Иногда горько улыбнешься — приходит человек: «Нам ничего не надо, только бы узнать, где могилка!» А это самое сложное в нашей краю. Все эти данные — они есть. «Контроль и учет!», твердил Ленин, так что чекисты все фиксировали при расстрелах.
— Какие еще задачи стоят перед рабочей группой?
— Развивать пункты памяти по стране, приглашать туда школьников на экскурсии. А еще мы говорим о рассекречивании части архивов и предоставлении доступа к документам. Родственникам и исследователям должны подавать полную информацию о судьбе репрессированных.
Еще одна большая цель — открыть все площадки расстрелов и погребения. Места злодеяний должны сделаться местами памяти. Нужно признать места погребения участников Кронштадтского восстания и тех, кто ему сочувствовал, как Николай Гумилев в 1921 году. Отворить место расстрела митрополита Петроградского Вениамина в 1922-м. Признать место расстрела ученого и богослова Павла Флоренского и соловецких этапов в декабре 1937-го и феврале 1938-го.
Петербургская комиссия занимается и проблемой захоронения останков жертв «Красного ленинского террора», найденных у Петропавловской крепости — уже решено, что они будут перенесены на бывшее Преображенское погост.
— А почему День памяти проводится 30 октября?
— В 1974 году правозащитники решили, что в лагерях и тюрьмах нужно одновременно прочертить голодовку и назначили ее на 30 октября. Так и повелось: сначала был День политзаключенного СССР, в конце 80-х его даже пытались отмечать на улицах публично, но милиция всех разгоняла. Официально же 30 октября признали Днем политических репрессий лишь в 1991 году.
За последние годы сложилась традиция поминовения жертв политрепрессий: в этот день или накануне публично декламируют имена репрессированных. В Москве акция «Возвращение имен» проходит у Соловецкого камня 29 октября, в Петербурге — 30 октября. Наша акция именуется «Хотелось бы всех поименно назвать» — это строчки из «Реквиема» Анны Ахматовой. Еще одна акция — «Колокол памяти» — проходит 30 октября у мемориала «Стена скорби» в Москве и в иных городах России.
В Петербурге мы читаем на Троицкой площади, в саду Фонтанного Дома у Музея Анны Ахматовой, у Феодоровского собора близ Московского вокзала, на Левашовском мемориальном погост, в Российской национальной библиотеке на Московском проспекте и у памятника Достоевскому. Акция проходит с 12.00 до 20.00.
— Сколько лет традиции чтения имен?
— Длинную традицию мы отсчитываем от первой публичной панихиды с поминовением имен на Левашовском мемориальном кладбище в 1989 году — когда на бывший спецобъект госбезопасности впервые впустили людей. А последние семь лет традицией стало длительное чтение. Мы перечисляем не только имена периода «большого сталинского террора» 1937 и 1938 года, но и расстрелянных во пора «красного ленинского террора» осенью 1918 года.
Вспоминаем и тех, кто был убит после Кронштадтского восстания в 1921 году — то была интеллигенция, в том числе, стихотворец Серебряного века Николай Гумилев. Не забываем и те имена, что приносят люди с собой. За день на площадках мы прочитываем до 3 тысяч имен.
— Немало людей приходит на акции? Молодежь «откликается»?
Люди всегда есть — не так, чтоб одна большая очередь, как в Москве, но приходят, порой семьями и с детьми. Молодых людей немного, но меня это не смущает. Спокойно отношусь к равнодушным. Я противник того, чтобы силою втягивать людей в поле памяти — только обратного эффекта добьешься.
— Расскажите, как вы начали работать над «Ленинградским мартирологом»?
— Когда вышел Указ президиума Верховного Рекомендации СССР 1989 года о публикации имен и огласке мест погребения, в газете «Вечерний Ленинград» с января 1990 года сделались колонками публиковать имена репрессированных. Увидев это, я понял, что они должны лечь в основу будущей книги. С тех пор я занимаюсь этим уже 30 лет.
Я трудился с архивно-следственными делами в управлении госбезопасности, изучал, дополнял справки, связывался с родными людей, собирал свидетельства и фотографии. Но я вечно говорю, что «Мартиролог» — это не моя книга, а книга памяти нас всех.
— Когда вышел первый том?
— В 1995 году. Сейчас уже тринадцать томов, в каких мы назвали 51 тысячу имен. Всего будет семнадцать книг. Но всех имен не назовешь — для этого есть электронная книжка памяти, сайт «Возвращенные имена. Книги памяти России». Мартиролог состоит из двух частей: первая — предельно скупой раздел скупых справок. А вот второй раздел — это воспоминания, биографии, комментарии — голоса свидетелей как есть.
– На ваш взгляд, сегодня кушать какие-то распри между потомками сотрудников НКВД и жертв?
— Думаю, такого нет. Кстати, в «Ленинградском мартирологе» я взял за правило именовать всех, кто бы в чем ни обвинялся. Только когда все имена известны, можно судить дальше. Мне помогают иногда как раз потомки тех, кто участвовал в репрессиях. Так, внук одного расстрелянного чекиста желал написать книгу про деда, долго выслушивал меня и сначала не верил, что дед по должности сам командовал расстрелами. Горько все воспринимал, страдал страшно. А потом стал помогать мне в исследованиях…
Что тут скажешь? Ничего. Такая судьба, такой человек. А социал-дарвинизмом сейчас заниматься, разжигать рознь — резона нет.
Ведь когда Анна Ахматова говорила, что Россия, которая сажала, посмотрит в глаза России, которая сидела, она не арифметику имела в облику.
