Как министр Славский гостайну разболтал

Все права на фотографии и текст в данной статье принадлежат их непосредственному автору. Данная фотография свзята из открытого источника Яндекс Картинки

Ныне в Москве, в сквере перед главным зданием госкорпорации “Росатом” на Большой Ордынке, 24, открыли памятник министру посредственного машиностроения СССР Ефиму Славскому.

Фото: Михаил Метцель/ТАСС

Минсредмаш, Средмаш, МСМ – так для краткости называли всю атомную область Советского Союза, во главе которой почти тридцать лет стоял один человек – выходец с Дона, в восемнадцать лет – боец 1-й Конной армии под командованием Семена Буденного, а затем слушатель Горной академии, инженер, директор завода, замнаркома цветной индустрии Ефим Павлович Славский.

Его биография и заслуги широко известны и подробно описаны: трижды Герой Социалистического Труда (1949, 1954, 1962), лауреат двух Сталинских, Ленинской и Государственной премий, депутат Верховного Рекомендации СССР двенадцати созывов, почетный гражданин четырех городов и района в Восточно-Казахстанской области, член ЦК КПСС с 1961 по 1990 годы.

Штаб на Большенный Ордынке он покинул лишь в ноябре 1986 года, в возрасте 88 лет, а до этого еще полгода руководил, как мог, ликвидацией аварии на Чернобыльской АЭС. По рассказам свидетелей, на одном из совещаний, когда докладчик сравнил состояние топлива в разрушенном реакторе с утюгом, поставленном на лед и включенном в розетку, Ефим Славский не удержался: “Паникеры!! Если потребуется, животами будем тепло снимать…”.

Забывать допущенные в прошлом ошибки и перекосы нельзя даже в юбилей. Охота верить, нынешние руководители атомной отрасли это признают и понимают. Как признают и то, что во многом благодаря заделу, созданному в 60-80 годы под руководством министра Славского, наша атомная индустрия и наука выстояли в кризисные 90-е годы и ныне находятся в состоянии подъема, обеспечивая обороноспособность страны и ее энергетическую безопасность.

Установка памятника Е.П. Славскому перед фасадом “Росатома” утверждена комиссией по монументальному искусству при Мосгордуме, о чем еще в июне нынешнего года известил глава этой комиссии Игорь Воскресенский. На церемонии открытия все подобающие такому случаю слова были сказаны. Чтобы не повторять популярного, приведу лишь одну историю-быль. Ее мне рассказала Вера Алексеевна Аврорина – ветеран Средмаша, оператор вычислительных машин, какая в 18 лет приехала работать в ядерный центр на Урале и навсегда прикипела к этому месту, найдя в Снежинске и свою влюбленность, и свою судьбу.

– О том, что мы создаем бомбы, я узнала далеко не сразу. О чем-то, конечно, догадывалась, потому что в задачах, которые нам подавали обсчитывать, проскальзывало: ударная волна, тепловая волна, температура, разлет оболочки. Чаще других встречались слова “изделие”, “оболочка”…

– А такие, так, понятия, как радиоактивность?

– Нет. Вы знаете, от кого я впервые услышала про бомбу? Приехал министр наш – Славский, и был банкет. А я жена ученого, и нас пригласили. И вдруг этот Славский встает – он крепкий такой мужчина – и вслух: “Наши атомные бомбы…”. Я голову втянула в плечи: какие бомбы?!

– А ваш муж, Евгений Аврорин, как отреагировал?

– Он сидел, я это неплохо помню, в профиль ко мне. Но даже виду не показал, ни один мускул на лице не дрогнул. А я чуть не подскочила! Ну, а уж вечером – к нему с расспросами. Крутился и так, и этак, но ничего сверх того, что сказал министр, я от него не узнала…

– Значит, лично для вас государственную тайну открыл министр Славский?

– Да. Это был 61-й или 62-й год.

– Вы семь лет уже трудились на объекте – и не знали, что за “изделия” тут производят? Ни по каким косвенным признакам не возникало даже догадок?

– Вы знаете, нет. Мы так хорошо работали по руководствам Берии – они до сих пор существуют… Какое оружие создавали наши мужья и мы вместе с ними, я стала понимать только тогда, когда о нем отворено сказал Славский. До этого – ну, изделие и изделие. У нас были сугубо математические задачи, а какие за этим физические процессы – это уже нас не прикасалось. Да и я тогда только училась, перед нами были инженеры, я же была только лаборант… До меня доходил самый нательный уровень задачи – просчитать, как говорится, от сих до сих…

– А любопытство, прямо не связанное со служебными обязанностями, мягко скажем, не поощрялось?

– Да. Нас об этом предупреждали. Если к моему столу подходил некто другой, по инструкции я должна была перевернуть или закрыть тетрадь. Под такой инструкцией каждый из нас расписывался… Когда перешла в программисты, степень допуска изменилась. Мы имели дело уже совершенно с отвлеченными, абстрактными задачами и математическими формулами…

После нескольких лет на пенсии за границу меня выпускали. А вот моя подруга, она математик и с этой труды уходила на пенсию, не могла сразу выехать за границу даже по турпутевке – пять лет действует подписка.

– А Евгений Николаевич, когда выезжал за рубеж, проходил по персоной статье? Как руководитель, лицо официальное? На него не распространялись общие требования к секретоносителям?

– Всех тонкостей не знаю. Но когда он первоначальный раз выезжал в США, его накануне предупредили: рядом с вами или за вами, во всяком случае в поле вашего зрения, постоянно будет одинешенек человек. В случае чего, можете к нему обратиться. Было такое, я знаю…

Вообще только с годами начинаешь соображать, как тщательно, с любовью были подобраны для нашего объекта люди – умный человек сидел где-то “наверху”. Щелкин, Забабахин, Феоктистов, Гречишников, Бунатян, Зысин – интеллигентные, деликатнейшие, весьма правильные люди. Когда не согласны, но это касается другого человека, они лучше промолчат. Они были не просто умными математиками, талантливыми физиками – они бывальщины душевными людьми. У нас царила хорошая, теплая атмосфера, никто никого не подсиживал, по этому поводу никогда не было проблем.

Досье “РГ”