С лекциями в Ельцин Середине выступил известный писатель, публицист, литературовед, телеведущий Александр Архангельский. В интервью Znak.com Александр Николаевич рассказал, к какому состоянию, по его суждению, движутся российское общество и государство, какая участь уготовлена нашей интеллигенции.  

«Отчаянное медленное сползание. Я вижу процессы в России собственно так» 

— Александр Николаевич, русская интеллигенция, от Филиппа Колычева до сегодняшних дней, всегда восставала против власти в защиту человечьего достоинства. А насколько влиятельным и эффективным было ее заступничество? Играет ли она реальную роль в сдерживании государственной агрессии? 

— Если оглянуться на Россию XIX столетия, то мы увидим, как появлялись аристократические клубы. Затем они постепенно оформлялись в кланы, боровшиеся с монополией государства. После из них формировались противостоящие товарищ другу партии. Эта цепь развития была прервана вместе с подавлением восстания декабристов. Была основательная зачистка. После у нас уже не было никакого клубного объединения, сразу пришли народовольцы с их террором. Пришли на то место, где должно бы быть нормальное развитие политических союзов. Так сформировалась интеллигенция со всеми ее плюсами и минусами. 

Вы спрашиваете, может ли она защитить угнетаемых, преследуемых, обиженных и так далее? Нет, не может. Но она может рассредоточить удар надвигающейся валы. Она работает волнорезом. Беда начинается тогда, когда волнорез встает на дыбы и идет на волну. Это произошло во время революции. Но в кое-каком смысле это было неизбежно. 

— Вы входите в Совет по культуре и искусству при президенте, участвуете во встречах с ним. Можете привести конкретные образцы, когда заступничество перед лицом высшей власти спасало чью-то жизнь, здоровье, положение?

— Невозможно представить ситуацию, когда что-то меняло одно выступление на каком-либо рекомендации. Работает только воля случая. Да и то связанного не с чьим-то удачным выступлением, а с тем, что сама власть к этому моменту оказалась готова что-то сделать. То кушать просто совпали обстоятельства. Испытывать иллюзии, будто можно что-то изменить какими-то верхушечными выступлениями, не стоит. Они ни на что не воздействуют,  если власть сама ничего не хочет изменить.

Заседание Совета по культуре при президенте РФKremlin.ru

Но что можно сделать? Если возникает довольно массовая низовая самоорганизация (например, набирает силу процесс защиты профессиональных прав, к примеру, прав журналистов или прав беллетристов и так далее), а потом этот процесс превращается в общественную волну, тогда это может сработать. Любая власть смотрит на эти процессы прагматически: кушать за тобой сила или нет? Если нет, то никто с тобой разговаривать не будет. Повлиять на власть можно только при упорной низовой самоорганизации, солидарности, взаимопомощи. 

Опять же возникает проблема: меняет ли что-то такая взаимопомощь? Нет, не меняет. Власть чаще всего демонстрирует равнодушие. Но жизнь не заканчивается сегодняшним днем. Там, где нет низовых институтов, гарантированно выходит катастрофа. Там, где они есть, тоже может случиться катастрофа, но есть шанс, что не случится.

— При этом по Конституции наше государство демократическое и социальное, оно не вправе быть носителем тех качеств, какие вы описываете.

— У нас декоративная демократия. В том смысле, что институты демократии есть. Более того, кое-где эти институты демократии могут даже что-то поменять. Посмотрите на заключительные губернаторские выборы: в четырех из них состоялись вторые туры, в Приморском крае развернулась почти реальная борьба за губернаторское пункт. Однако в целом такие проявления демократизма картину не меняют.

В любом случае нынешняя политическая элита уверена, что править можно только в «ручном режиме», реальные рычаги управления — не демократические, а авторитарные. Так комфортнее нынешней политической элите. Немало того, я вполне допускаю, что она видит в этом стиле управления некие идеалистические аспекты: так мы отстаиваем нашу страну и ее наличие в мире; с нами не хотели разговаривать, пока мы были ласковыми, — мы заставим разговаривать, будучи жесткими. 

При этом я видаю, что на самом деле система «ползет». Свидетельство этого — недавнее выступление главы Росгвардии Виктора Золотова. Какими бы мотивами оно ни было продиктовано, это, скорее, голос бессилия. Причем адресованный не столько Навальному, сколько Путину. Это означает, что Путин, занимаясь всемирный политикой, не успевает разруливать конфликты в ближайших к нему кругах. И это понятно: один человек не может управлять всем. Если ты правишь всем, ты не управляешь ничем. 

Виктор Золотов (во втором ряду в центре) на танке с Борисом Ельциным в 1991 году

Вообще, Золотов храбрый человек. Есть фотография, где он 19 августа 1991 года стоит рядом с Ельциным и Коржаковым на танке. Но сейчас он экспонирует себя в идиотском качестве, потому что явно не понимает, как разговаривать с обществом. Это истерика. Но не стоит удивляться тому, что это [возмущение Золотова] выражается в таких диких конфигурациях, как вызов на поединок, на ринг: конфликты, когда они вылезают наружу, всегда предстают в диких формах. Пока все скрыто в кремлевских коридорах, мы этой дикости не видим. 

— Вы сообщаете, что система «ползет». А куда она «ползет»? К дальнейшему «закручиванию гаек» или, наоборот, к «оттепели»?

— У меня ощущение (но не анализ, а именно ощущение), что ни тотального «закручивания гаек», ни «оттепели» не будет. Будет процесс сползания. Это можно сопоставить с тем, когда вы на лыжах, на склоне горы, и по инерции едете вниз: останавливаться бесполезно, потому что можно переломать руки и ноги. Остается лишь сблизить концы лыж, чтобы слегка притормаживать. Или такое сравнение: кот залез на дерево, но неудачно зацепился, не может удержаться и в отчаянии медлительно сползает вниз. Я вижу процессы в России именно так.  

«Политика „философского парохода“ у нас возобладала уже с конца 90-х»

— К чему в таких условиях приготовиться интеллигенции? Адаптироваться и мимикрировать? Или пора собирать чемоданы на «философский пароход»?

— Политика «философского парохода» у нас возобладала уже с крышки 90-х: не нравится — уезжайте. С тех пор «философский пароход» курсирует непрерывно. Власть никого не удерживает, нельзя сказать, что кому-то мешают укатить. При этом дают время подумать и принять правильное решение. Каждый сам отвечает на вопрос, где предел его компромисса.

— Но если торжествует компромисс, неужели это не означает затухания самой природы интеллигенции и в итоге — ее смерти?

— Если у нас будут развитые институты общественной самоорганизации, то интеллигенции попросту не понадобится. Тогда она превратится в класс интеллектуалов, людей, распоряжающихся средствами интеллектуального производства. Но пока таких институтов нет, интеллигенция будет продолжать существовать. 

Реформировать ее нельзя, как нельзя реформировать пенсионную систему, просто подняв пенсионный возраст. Согласен, что это суррогатный институт со всеми его плюсами и минусами. Но если у вас нет иного пути для воспроизводства рода, вы используете суррогатное материнство. Так и здесь. Это вопрос между «быть» или «не быть». Лучше «быть», пускай и в несовершенной форме.

— В наше время есть такая деятельность — экспертиза по экстремистским статьям. Чаще всего ею занимаются ваши коллеги — филологи, а также философы, культурологи, социологи… Что выходит с этими «профессионалами», почему они соглашаются на такую деятельность, которая заведомо не носит объективного характера и приводит к тому, что калечит жизнь и судьбу многим добропорядочным людям?

— В этом нет ничего нового. К сожалению, в России сложилась целая традиция. Интеллигенция — это не звание, а попросту социальный статус. Всегда была «приблатненная» интеллигенция. Одна из лучших страниц в истории советского интеллектуального класса — это Институт всемирного рабочего движения. Но этот же институт писал заключения, на основе которых человека можно было посадить за решетку. А можно было и не посадить. 

Даже великие люд занимались этим. Например, академик, лингвист и литературовед Виктор Виноградов. Великий был ученый? Великий! По каким причинам люд делают это? Одни — из-за страха, другие — ради денег, третьи — потому что их завербовали. В каждом отдельном случае — свои вина. И я бы не назвал прохвостами всех поголовно авторов экспертиз. Я знаю экспертов, которые пишут такие заключения как ученые, на основе научной методики, без всякого пристрастия.

Возьмем дело карельского правозащитника Юрия Дмитриева. Мы ведаем, что там была заказная экспертиза в Петрозаводске. Но была и абсолютно научная экспертиза, сделанная в институте Сербского в Москве. И она позволила обелить Дмитриева. Сейчас, когда дело против Дмитриева возобновилось, вновь привлекаются «проверенные» эксперты. Видимо, у следователей — своя «табель о рангах»: те дела, какие не важны для них, отдают честным экспертам, те дела, которые для них играют принципиальную роль, когда надо сломать подозреваемого, отдают «своим», «прикормленным» экспертам. 

— В 60–70-е года прошедшего века на почве неприятия советского режима диссидентское движение сошлось с Церковью, спасалось в ней. А сегодня выясняется, что Церковь в свою очередность умеет сходиться с властью и поддерживать ее во всех начинаниях, в том числе в преследовании инакомыслящих. И как быть, куда податься?  

— Вообще, Храм возникала не для того, чтобы быть «за» или «против» власти. Она проповедует про другое Отечество, про другие границы и других государей. Храм чаще всего была лояльна к существующей власти, но в том смысле, что выстраивала с ней дистанцированные отношения. Католицизм прибегал к квазигосударственным наднациональным институтам, православие вечно подчеркивало, что оно национально. 

Владимир Путин в Валаамском монастыреKremlin.ru

Однако ни то, ни другое не является идеальным способом взаимоотношения с властью. И альянс Церкви с местными интеллектуалами случался. Польская церковь во времена коммунистов выступала вместе с левыми интеллектуалами «Солидарности», устанавливая вопрос о свободе Польши. Потом, когда цель была достигнута, они разошлись и сейчас критикуют друг друга. С этой точки зрения конфликт интеллигенции и Храмы скорее хорошее дело, чем плохое, потому что дело интеллигенции — критическое мышление, а дело Церкви — привлечение сердец. Между этими функциями вечно есть зазор. 

Теперь про то, что сегодня происходит в России. Интеллигенция знает только ту часть Церкви, которая предъявлена телевизором (желая при этом интеллигенция телевизор вроде как не смотрит). А что показывают по телевизору? Показывают «митрополитбюро», правящий класс Церкви. Но даже там все по-разному, неоднородно, не так, как представляется с внешней стороны. Я не хочу называть имен епископов, которые размышляют принципиально иначе, чем высшие иерархи Церкви: не желаю их подставлять. 

А уж реальная жизнь Церкви, о которой интеллигенция вообще ничего не знает, совсем иная. Поэтому интеллигенция пуще всего критикует деятельность «митрополитбюро», а не Церкви в целом. И правильно делает: нужно понимать, что на «митрополитбюро» Церковь не заканчивается. Одним словом, Храм и интеллигенция, как институты, постоянно находятся в состоянии отложенного конфликта. И, с моей точки зрения, это правильно и обоим идет на прок. 

— Недавно отмечалось 190-летие Льва Толстого. Вот уж кто во весь голос обличал и государственное насилие, и Церковь. Можете ли вы поставить на пункт Толстого, его авторитета кого-то из нынешних представителей российской интеллигенции? 

— Лев Толстой все же был не интеллигентом, а аристократом. Интеллигенция — это разночинцы, деклассированные элементы. В недавнем кинофильме Дуни Смирновой «История одного назначения» Толстой, скорее, похож на хипстера. Даже борода у него хипстерская, а не толстовская. 

«В недавнем кинофильме Дуни Смирновой „История одного назначения“ Толстой, скорее, похож на хипстера».

Далее, мне кажется, что сегодня политическая система деградирует, а общество становится спелым. Медленнее, чем нужно, но все же становится. Так вот, в зрелом обществе не может быть одного единственного «голоса совести». Сегодня появляется немало маленьких «Толстых». Более того, у каждого человека совесть может быть только своя. Поэтому-то таких фигур ныне нет и нет смысла искать одного «большого Толстого» для сегодняшнего общества. И это хорошо, слава Богу. Это говорит о том, что общество взрослеет. 

Но при этом кушать крупные фигуры уровня Толстого в отдельных областях. Например, в кинематографе это Сокуров. Или возьмем Кирилла Серебренникова. В своей окружению это, безусловно, тоже фигура. И то, что происходит вокруг него, это не разделение, а объединение, это школа солидарности. 

— Вы упомянули Кирилла Серебренникова. Почитается, что в наши дни насилие государства над своими подданными сильно ограничивается влиянием мирового общественного мнения, интернета, социальных сетей. Но возьмем историю того же Серебренникова или Олега Сенцова. Кто лишь за них ни заступался, в том числе из-за границы. Но никакого толку нет. Каково ваше мнение на этот счет? 

— Я абсолютно уверен, что в делах Серебренникова и Сенцова кушать что-то личное. Со стороны власти к ним есть какие-то необъявленные претензии, которые делают борьбу за их освобождение как минимум проблематичной. С иной стороны, борьба за них, не давая никакого результата, в то же время дает нечто большее. Она дает опыт отказа от политики страны, опыт альтернативной солидарности. Нас пугают, а мы не боимся. Да, пока еще пугают не очень серьезно. Но уже есть предпосылки к автономному существованию за пределами официальной политики, но в социальном поле. 

«Власти могут пойти на репрессии, хоть им этого не хочется»

— Предположим, настали темные времена государственного террора, репрессий, наподобие 1930-х годов. Что бы вы посоветовали, если подобный сценарий превращался бы в реальность? Зная о судьбе убитых Пильняка и Бабеля, измученных Зощенко и Ахматовой и многих других, ведая о том, что многим интеллигентам пришлось стать предателями, подлецами и доносчиками?

— Для начала мы должны ответить себе на вопрос: чего мы желаем? Это более сложный вопрос. Я понимаю, чего я не хочу, но как понять, чего я хочу? И чего я хочу совместно с другими? 

Необходимо ли высказываться против? Нужно. Но я сторонник ненасильственного сопротивления, чему как раз учил Толстой. Ганди, который был последователем Толстого, сумел воплотить в своей политике практику молчаливого сопротивления. Даже ругаться не надо. Необходимо просто встать и стоять на своем.

Но в России эта школа отсутствует. У нас либо «булыжник — оружие пролетариата», либо государственный терроризм. Чтобы противиться ненасильственно — такого у нас не бывает. Возможно ли это? Я не знаю.

Боюсь, что в результате протеста эту систему сметут совсем не наши сторонники и единомышленники. Я видаю, что назревает низовой протест, вовсе не интеллигентский, не либеральный и не демократический. Может оказаться, что у этого протеста запрос на еще более авторитарную систему, немало «жесткую руку».

Митинг КПРФ против пенсионной реформыЯромир Романов / Znak.com

— Это какой поворот? Правый? Левый?

— Возьмем пенсионную реформу. Это первая вящая попытка реформирования гигантской проблемы. Я против простого повышения пенсионного возраста, потому что это не реформа. При этом я не против немало высокого пенсионного возраста. Но нужно менять всю систему социальных отношений, а не штрафовать и тем более сажать работодателя за то, что он увольняет кого-то за пять лет до наступления пенсионного года. Нужно менять систему профессиональных отношений, реально защищать права человека, в том числе трудовые. 

К чему привела эта «реформа»? Люд начинают разочаровываться, потому что затронули их интересы. Они видят, что рухнул неформальный договор, который действовал в стране с начала «нулевых». Первоначальный договор был таким: вы не лезете в дела политики — мы не лезем в ваши дела. Мы ничего не меняем — вы ничего не делаете. И, в общем-то, всех это устраивало. После 90-х люд пошли на это, так как устали от бесконечных изменений. Этот договор держался на нефтедолларах. Сегодня они закончились. 

Потом, после Крыма, был предложен новоиспеченный контракт: величие в обмен на продовольствие. Мы вам — величие, а вы соглашаетесь с тем, что живете чуть похуже. И это сработало. Но сегодня и этот контракт исчерпывает себя.

Дальней — первая попытка что-то реально изменить, та самая «пенсионная реформа». И она порождает брожение, причем не среди хипстеров и интеллигентов, а среди опоры воли. Если люди начинают обижаться на власть, чего в итоге они потребуют? Может, это одновременно и правый, и левый поворот? Кушать и такое — национал-большевизм. В экономике — левые идеи справедливости, а в политике — правая форма управления. 

— А сама власть, по вашим наблюдениям, готова к этому? 

— Размышляю, она бы не хотела этого. Но политики мыслят по-другому. Они многого не хотят, но порой возникают обстоятельства, которые не позволяют поступать по-иному. Западные элиты стали такими, какими являются сегодня, не потому, что они хоть в чем-то отличаются от наших. Просто сделалось невозможно управлять по-другому. Они стали управлять с помощью демократических процедур, потому что это — единственно возможное. Если в России один-единственно возможным станет режим репрессий, то власти пойдут на это. Но будут стараться не допустить, им этого не хочется. 

Источник