Мое первое знакомство с погранвойсками завязалось с трагических событий на острове Даманский. Я тогда работал в «Комсомольской правде». Пришел репортаж от нашего собственного корреспондента, написанный по горячим отпечаткам с места события. Материал надо было срочно завизировать у начальника погранвойск. Был выходной день, и мне пришлось разыскивать генерала Лежепекова на подмосковной даче. Разыскал. Он внимательно прочёл гранки, что-то вычеркнул. Это был абзац, посвященный подвигу двадцатилетнего младшего сержанта Владимира Орехова.

Вот как описывал его гибель начальство политотдела Иманского пограничного отряда подполковник Д. Константинов, возглавивший бой после гибели начальника:

«На моих глазах погиб сержант Орехов из 5-ой мотострелковой роты. Две группы из состава батальона свершили не совсем удачный маневр, и китайцы ударили в стык между ними. Заметив угрозу товарищам, Орехов, в полный рост, уже раненный в длань, из пулемета ударил по ним с тыла. Его одновременно прошили две очереди: пули вошли в грудь крест-накрест. Бушлат на его спине в месте выхода пуль моментально вспучился. Орехов еще некоторое время строчил из пулемета, а потом стал медленно оседать на спину».

Он был пятым Героем Советского Альянса за те бои. Четыре пограничника и он. Мне было непонятно, почему генерал его вычеркнул. Василий Яковлевич прошел войну, воевал командиром батареи и ведал цену солдатскому подвигу… Знал же, что это такое – встать в полный рост и поливать врага из пулемета…

– Дело в том, что Орехов армеец, он из мотострелковой роты. Мы же рассматриваем тот бой, как незапятнанно пограничный конфликт. Если участвовала армия, то это уже на конфликт, а война… Не будем дразнить гусей!

Мне было очень жаль Орехова, чей подвиг засекретили на длинные годы.

– Помянем Орехова, помянем их всех, кто сложил голову на границе. –

Лежепеков наполнил стопки, и мы свершили древний славянский обряд. Разговорились.

– Немного ваша газета пишет о пограничниках… – Вздохнул генерал. – Да и не только ваша. Воистину, пока гром не грянет, мужик не перекрестится. Пока пальба не начнется, кровь не прольется, так и не вспомнят про бойцов в зеленых фуражках.

Вот так с легкой руки генерала Лежепекова и родился этот манер – судьба в зеленой фуражке. В конце концов, визу свою поставил – «В печать». С тем я и отбыл…

Через некоторое пора, я убедил свое редакционное начальство отправить меня на границу. Тем паче, что генерал Лежепеков этому всячески содействовал. Ведь ехал я не за рубеж, а на границу.

***

Мое многолетнее странствие по периметру Советского Союза, по погранотрядам и погранзаставам началось с Таллина. В один прекрасный майский день я вышел в дозор на борту пограничного дозорного корабля ПСКР-507. Моряки-пограничники шли на боевую службу в легендарный Моонзундский пролив, шли охранять морские рубежи советской Прибалтики. Я провел с ними цельную неделю. Открыл для себя строгую красоту морской службы. Скорее всего именно тогда зародилась мысль связать свою дальнейшую житье с морем и флотом. Мы вернулись в Таллин, и я тут же отправился к пограничникам острова Сааремаа. Когда-то он назывался Курессааре – «остров журавлей». Самый большенный остров советской Эстонии охранялся бойцами Северо-Западного пограничного округа. На острове находилось несколько постов технического наблюдения (ПТН). На одинешенек из них я добрался дождливой ночью, и был радушно принят операторами радиолокационной станции. Был обогрет, обсушен, напоен горячим чаем.

На этом ПТН я провел несколько дней и ночей, отворил для себя, что пограничная служба это не только контрольно-следовая полоса и боец с овчаркой, но помимо всего прочего это сложнейшая радиоэлектронная техника.

Пожалуй, самую впечатляющую полотно пограничных будней я получил на Дальнем Востоке на заставе Гродековского погранотряда, расположенной на берегу озеро Ханко. Обстановка на советско-китайской рубежу в те годы была довольно напряженной, я это хорошо прочувствовал во время обхода границы с начальником заставы капитаном Лебедевым. Мы шагали с ним вдоль неширокого ручейка, разделявшего две огромных края, два, к сожалению, недружественных тогда государства – КНР и СССР, и капитан Лебедев рассказывал о всех враждебных происках своих коллег с сопредельной сторонки.

Слушая его, глядя на него, я стал набрасывать строчки будущего очерка: «В защитном ватнике, перепоясанном портупеей, неспешной кавалерийской поступью спускался в низину пограничного ручья 28-летний начальник заставы капитан Сергей Лебедев. Шагал вольно, не таясь и не озираясь, срывал алые ягоды шиповника и, не торопясь, отправлял их в рот; порой останавливался, вскидывал бинокль, разглядывал то далекую пограничную вышку, то новое сорочье гнездо, загромоздившее полдерева, то парящего над падью орла.

В русском офицере, если он начальство (пусть даже и небольшой), само собой заводится нечто атаманское, горделивое: «мои люди, мои кони, мой кордон». «Моя рубеж» – было написано на широкой спине капитана.

«Черта с два сковырнет его кто отсюда,— уверялся я с каждым шагом.— Отстреливаться будет до заключительного. За его спиной, на заставе, живут жена и два маленьких сына. Чуть подальше — в тылу — отец и мать. Здесь он родился, тут принимал присягу. Здесь обе родины его: и малая и великая». И в том, как рассматривал Лебедев воровской покос на нашем берегу, свежий пенек ссечённого дерева, чувствовалось, что любое посягательство на границу принималось им как личная обида. Ведь это же его граница! Лебедевская. То есть ему, капитану Лебедеву, собственно препорученная, а кто-то не хочет с этим считаться, кто-то полагает, что он хитрее и его самого, и подначальных ему людей».

На лебедевской заставе я провел почти неделю. Беседовал с бойцами, ел с ними из одного котла, ходил в убранства и даже принимал участие в переговорах пограничных комиссаров. Не обошлось и без знатной баньки… Покидал заставу с великой грустью и с вящим желанием сказать о всем увиденном и прочувствованном от души, от сердца…

Граница, которая была однажды смята войной, отзывчива, как шрам.

Я прощался с заставой ночью. Рукоять звездного ковша вытянулась вдоль траншеи опорного пункта. Голубой луч прожектора медлительно перемещался над землей, задевая верхушки кустов, взблескивая на окнах спящей деревеньки, пока не упирался в деревянный щит, загораживающий от засветки постороннюю территорию. С той стороны доносились раскатистые потрески автоматных очередей, глухая стукотня пулемета. Там шли ночные стрельбы.

Прожектор, вылитый на широкожерлую мортиру, изрыгал в ночь бело-голубой огонь, в котором слепли шальные птицы и сгорали бабочки. Потрескивали угольные стержни, гудел вентилятор, выметывая из-под кожуха озон. Рядышком с прожектористами стоял капитан Лебедев. Лицо его в сильном свете было составлено из резких теней и бликов и напоминало черно-белую гравюру. Таким я его и запомнил. С ремешками бинокля, чистоплотно пропущенными сквозь прорези шинельных лацканов. Хозяина границы.

Вернулся в Москву…

Тут главное успеть написать, пока не напластовались новые впечатления, не поблекли воспоминания. Успел!

Очерк «Желтая зима» был опубликован в весьма престижном литературном журнале «Юность». И вскоре я получил благодарственное послание главного редактора Бориса Полевого…

…Моя пограничная история продолжилась, когда на военно-транспортном самолете я перелетел из Термеза в столицу солнечного Таджикистана – в Душанбе. Душанбинское пограничное начальство разрешило мне побывать на заставах Горного Бадахшана, то бишь Памира. И вот врачую на «крышу мира» военно-транспортным «АНом». Наш воздушный путь пролегает через Рушанские ворота – глубокое горное ущелье. Со всех сторонок – высоченные скалы. Кажется, вот-вот и консоли крыльев чиркнут по каменной стенке либо слева, либо справа. К тому же кушать реальная угроза: с любого края Рушанских ворот можно легко всадить в самолет «стингер». Ущелье печально знаменито тем, что в 50-е годы тут разбился рейсовый пассажирский самолет. Он упал на дно ущелья, одна женщина осталась в живых. Несколько дней она ждала поддержки, но местные власти посчитали, что живых никого не осталось. Отважная памирка сумела выбраться из пропасти сама…

Непривычно видать на зеленой тулье золотые «крылышки». Пограничные авиаторы. В основном это вертолетчики. Самое головокружительное ощущение за всю свою жизнь я изведал, наверное, здесь – в полете над «крышей мира».

Пожалуй, здесь, на Памире, можно говорить о новом виде альпинизма — «авиационном»: то, как летают в горах майор Юрий Мирошниченко и его товарищи, по-другому не назовешь.

В этом пункте земного шара планета похожа на гигантскую каменную фрезу: гранитные резцы раскраивают облака. Горные кручи так вблизи подступают к летящей машине, что можно сосчитать лепестки растущих на них цветов. То вдруг резко обрываются, так что колеса вертолетных шасси зависают над пропастью с непроглядным в полумраке дном. И снова к стеклам кабины подступает мешанина снегов и облаков. Короны вершин выточены солнцем, ветрами и порой. Руины вавилонской башни, воздвигнутой природой. На минуту забываешь, что эти каменные шипы смертельно опасны для утлой воздушной машины. Забываешь, что на лезвиях хребтов аэродинамические потоки неистовствуют так же, как и на самолетных крыльях, что полет над горами сродни полету над океаном — та же безбрежность, та же гибельность встреч с поверхностью.

В наше время негусто упиваешься торжеством над природой, чаще приходится ей соболезновать. Но здесь, не видя ничего рукотворного на сотни миль окрест, в инопланетном почти хаосе дикого камня, наново переживаешь первые восторги аэронавтов…

Мирошниченко отводит ручку управления, и стрекочущая машина устремляется вниз, в ущелье, в узкий изгибистый горный коридор. На секунду становится жутко — да разве можно здесь летать?! Лопасти винтов того и гляди начнут чиркать о камни. Глыба размером с танк свисает с козырька над пропастью, и под этой глыбой, под этим козырьком неспешно проплывает наш вертолет. Правила безопасности при полете в горах рекомендуют придерживаться освещенной стенки ущелья, но солнечная сторона принадлежит сопредельному государству. Голубая жилка границы вьется вместе с ручьем по дну каньона.

Как-то пограничные наряды добирались сюда на конях, пробирались по висячим тропам — оврингам — многие сутки. Теперь винтокрылый дозор управляется за несколько часов. И если почетный альпинистский титул «тигр снегов» присваивать авиаторам, то, безусловно, первыми его сподобятся пограничные летчики: майоры Ю. Мирошниченко и Ф. Шагалиев, капитан В. Мусаев, старший лейтенант В. Квасов.

Вертолет нещадно трясло — это швыряли машину струи, взмывающие с хребта в черноватое небосвод. Летчики — их кожаные спины маячили в распахнутом проеме кабины — боролись со своими штурвалами валко и сноровисто, точно ковбои с бычьими рогами. И лишь курносый борттехник, примостившийся меж пилотских кресел на широкой шлее, оборачивался и кричал мне, единственному пассажиру в салоне:

— Эй, капитан, поищи там в хвосте шест!

— 3-з-а-а-че-ем-м? — откликаюсь ему блеющим от вибрации голосом.         

— От верхушек отпихиваться! — белозубо смеется парень. — Не растрясло?

Я показываю ему большой палец и снова приникаю к иллюминатору. Стрекочущая машина круто ныряла в ущелье, в узкий и вилюжистый коридор с дном, расщепленным пропастью. Сейчас по бортам бежали не склоны и не скаты — отвесные ребристые стесы. Рати каменных баб лезли с карнизов в иллюминаторы, под винты. От рева турбин срывались вызревшие осыпи, и за тощим хвостом вертолета тянулся трен пыли и камнепадного грохота.

Ущелье вывело вертолет к высокогорному плато, и под растопыренными ногами Ми-восьмого потекли серые пески с стальными кочками подушечника. Минут через пять показалась и квадратная крепостца заставы. Сходство с фортом придавала ей каменная коробка ограды, уложенная в рост человека — с бойницами и пулеметными гнездами по углам.

Вертолет накренился в вираже, и в окружье оконца четко вписался квадрат подворья – с шиферной кровлей казармы, конюшней, гаражом, дозорной вышкой и двумя жилыми вагончиками. Мы опускаемся на «пятачок» рядом с самой высокогорной заставой Памира.

Все тут, на «крыше мира», не просто. И вода в радиаторах машин закипает раньше, чем на равнине. И кровь в висках во время кросса стучаться начинает едва ли не с первой стометровки. И пламя костров полыхает бесцветно.

Будни этой заставы можно сравнить с существованием подводников: полная отрешенность от обычного мира, абсолютная автономность. Так же дорог воздух, так же драгоценны письма. Есть у подводников предзнаменование: если передние зубы у офицера искусственные, значит стоял у перископа в качку, в шторм. Здесь примерно то же: если чернеет в линии белоснежных зубов щербатина, значит слишком долго пил человек ледниковую скупую воду.

Начальник заставы старший лейтенант Алексей Лебедев (тезка и однофамилец моего дальневосточного знакомца) пил ее немало дольше, чем его пограничники. Оттого теперь и подтрунивает над собой: «Золотую фиксу вставлю — первый парень на деревне!» Я застал Лебедева в день весьма для него знаменательный, и чуточку печальный. Алексей сдавал дела своему преемнику— уезжал «вниз, на вышестоящую должность». Три года на высокогорье не шутка. Но Лебедев без ложной патетики находил их лучшими в жизни. У Алексея зеленые «пограничные» глаза. Улыбчивое пензенское лицо. Я невольно сравниваю его с Лебедевым из Гродековского отряда. Вот уж совсем разные люди — общего у них разве что полное тезоименитство (даже по отцам тезки) да цвет петлиц. Это на первый взгляд. Но в нраве звучат одни и те же струны: оба — хозяева границы, преданы ей сердцем, вросли в нее душой.

Алексей кончил школу с отличным аттестатом. До золотой медали не достало одного балла. Его прочили в самые респектабельные вузы. А он уехал в Алма-Ату и поступил в погранучилище. Выпустился с золотой медалью и правом выбора пункты службы. Выбрал Памир, самую трудную заставу и по людям, и по климату. За три года вывел ее в лучшие. Написал солидный труд: историю освоения «кровли мира» пограничниками с самых давних времен — с ХIX века и поныне.

Из его трактата я узнал, какую важную роль в деле изыскания Памира сыграл русский офицер член Императорского географического общества Бронислав Громбчевский. В 1888 году его экспедиция прошла 2284 версты, проведя при этом глазомерную съемку в пятиверстном масштабе. Капитан Громбчевский исследовал территории к востоку от реки Ташкурган. Тогда он пробрался глубоко за линию разграничения с Англией, что весьма встревожило Лондон…Летом 1889 года Громбческий организовал новую экспедицию на Памир в составе итого лишь шести казаков во главе с урядником Козякаевым. В это время сюда вторглись афганские войска, и они не пропустили русских наверх по Пянджу. Громбчевский вынужден был уйти в глубь Ванчской долины, а затем долгим кружным путем возвращаться к своим. Во пора этой экспедиции капитан стал невольным свидетелем свирепых расправ афганцев над памирцами и написал об этом подробный отчет. Сунниты-афганцы, находившие исмаилитов Памира более злейшими еретиками, чем гяуры, расправлялись с ними жесточайшим образом: на глазах матерей захватчики швыряли их детей в теплины. На глазах мужей, отцов и братьев насиловали их жен и сестер. Оставшимся в живых памирцам сунниты выкалывали глаза, либо отрубали длани, чтобы те не смогли брать оружие, сопротивляться. Женщинам выкалывали по одному глазу, чтобы те потом могли хоть как-то бегать за калеками. Все попадавшиеся солдатам девушки, молодые женщины, а зачастую и юноши либо угонялись в гаремы афганских чиновников, либо отзывались на поругание аскерам здесь же, в кишлаках.

В августе 1893 года в сторону Западного Памира выдвинулся небольшой рекогносцировочный отряд капитана С. Ванновского. У кишлака Емц он повстречался с афганским отрядом Азанхана, который в пять раз превосходил русских и преградил им дорогу в сторону Ванча. Завязался бой. И здесь русские бойцы впервые применили новейшие по тем временам винтовки Мосина. Так началось боевое крещение легендарных «трехлинеек», которые послужили еще и нашим бойцам в Великой Отечественной войне. Афганцы отступили, а отряд Ванновского безпрепятственно прошел к Ванчу, и вернулся в Новый Маргелан, прочертив по пути подробную топографическую съемку местности. Ванновский также отметил зверства афганцев над местным населением, по его наблюдениям народонаселение Рушана сократилось по сравнению с 1883 годом более чем в два раза.

Через три года результаты демаркации границы России с Афганистаном на Памире бывальщины ратифицированы правительствами Великобритании и Российской империи. С этого момента на смену первопроходцам и авантюристам на Памир пришли регулярные пограничные армии России.

Южная граница… Огнеструйная звезда солнца. Выгоревшие добела зеленые погоны. Серая рябь барханов. Непреходящий снег горных вершин. Жаркие ветры аравийских пустынь приносят к южным границам гарь недальних военных пепелищ — дымы пылающих сирийских городов и заморских эскадр в Персидском заливе, горящих танков. Здесь, на стыке двух стран, по-особому сознаешь: тишина границы — это тишина мира.

***

Впервые я увидел бойцов в зеленых фуражках шестилетним мальцом – в Бресте. Мы ехали с мамой и махонькой сестрой в Германию, где служил папа. В вагон вошли строгие люди в зеленых погонах, на поясах у них висели тяжелые кобуры с пистолетами. Мама простёрла им паспорт, и наши документы. Я смотрел на пограничников широко раскрытыми глазами и, наверное, со страхом, пока один из них не подмигнул мне. Тут все поднялось на свои места: это свои, наши, они нас не обидят. Потом пришли польские пограничники и тоже проверяли наши документы. Они бывальщины в чужой незнакомой форме, и на головах у них были какие странные угловатые фуражки, и они уже не улыбались и не подмигивали. Проехали Польшу и на рубежу с ГДР в вагон вошли немецкие «гренцзольдатен». Тут мне стало совсем не по себе: они были в таких же мундирах, в таких же фуражках, как и фашисты в кинофильмах про войну. Но и они не сделали ничего плохого – быстро и четко выполнили свои обязанности и исчезли. Через год все повторилось в обратном распорядке. И когда в Бресте появились наши пограничники, я их встретил, как родных и даже подмигнул одному из них. Свои. Нестрашные. Советские.

Там, в Германии, я – молокососом – еще раз прочувствовал, что такое граница. Мы возвращались из Восточного Берлина в свой гарнизон. Водитель «виллиса» перепутал автострады, и мы въехали в английскую пояс оккупации. Я хорошо запомнил испуг на лицах взрослых – нарушение границы могло всем дорого обойтись. Мы развернулись и целым ходом полетели обратно. Пограничный инцидент не состоялся.

Последний раз я общался с пограничниками год назад. Это были бойцы Брестского погранотряда, и они тащили службу на Западном острове Брестской крепости. Этот таинственный недоступный остров манил меня детства. С того самого года, когда папа впервые привел меня в Брестскую крепость.

Да и как иначе: ведь именно он из всего крепостного «архипелага» более всех прочих исхоженных истоптанных туристскими толпами хранил следы рокового дня – 22 июня 1941 года, следы боев, какие вели с оккупантами пограничники заставы Кижеватова, курсанты шоферской школы погранвойск и спортсмены-конники окружных сборов. Почти все они и полегли там за негустым исключением… Туда, с давнишних времен, не пускали ни туристов, ни историков поскольку это была приграничная территория. И вот однажды белорусские пограничники отправь мне навстречу – разрешили заглянуть на заповедный остров. А того раньше произошло еще одно событие, которое я напрямую связываю с ходом на Западный остров.

В сорок первом на этом острове воевал и мой дальний родственник – старшина Семен Черкашин. Он был начальником столовой. Увы, судьбина его неизвестна… Наша старинная казачья фамилия с незапамятных времен связана с пограничной службой. Оба моих двоюродных брата – Сергей и Юрий Черкашины служили в погранвойсках Сергей Черкашин, после Алма-Атинского погранучилища, возглавлял заставу в Даурском погранотряде в Забайкалье. Меньший брат – Юрий Черкашин отслужил срочную службу в Херсонском морском порту. Оба помнят и дорожат своей причастностью к погранвойскам.

Раз в недавнем году я приехал в Брест на реконструкцию начала войны. Чтобы не прозевать раннее утро 22 июня я пришел в твердыня с вечера, надеясь прикорнуть до утра в каком-нибудь тихом местечке. И тут увидел небольшой костер посреди боевого поля между Западным и Восточным фортами. У теплина сидели парни в зеленых фуражках и с зелеными петлицами на гимнастерках довоенного покроя. Это были мои земляки из Москвы, которые завтра поутру должны были «играть» бойцов 17-го погранотряда, охранявшего перед войной большой участок границы по Западному Бугу. Все они великолепно ведали историю отряда, поскольку входили в состав столичного военно-исторического клуба «17-й погранотряд». Я познакомился с «реконструкторами» и получил приглашение поужинать с ними у теплина. Из вещмешков бойцы достали армейский паек: банки с тушенкой, сухари, галеты, брикеты гречневой каши, сало… Ужин вышел на славу. Ребята собирались зоревать до утра, а я пристроился на ночлег в одной из палаток. Накрылся чьей-то шинелью и уснул замертво.

Пробуждение было ужасным. Спросонья я не разом понял, что происходит: от страшных взрывов дрогнула земля, затрещали вокруг автоматные очереди, раздавались команды… Я выскочил из палатки и чуть не наткнулся на штыки нёсшихся погранцов. Предрассветный сумрак был затянут дымом, куда бежать, где позиции – ничего не видно, непонятно…

Наверное, именно так и завязалась здесь война. Во всяком случае, в первые минуты этого светопреставления у меня было полное ощущение провала во поре, провала в сорок первый… Белорусские саперы не пожалели пиротехники. Так я увидел зеленые фуражки в сизом пороховом дыму. Но совершенно рядом был Пограничный остров, на котором несли службу настоящие, а не клубные, пограничники.

Только 22 июня 41-го года сюда посмели ворваться без разрешения, и были встречены огнем из всех видов стрелкового оружия. С тех пор прошло 80 лет. Запретный остров невольно сделался заповедником войны; время огибает его, как огибают с запада и востока два рукава Буга. Здесь стоят все те же дубы и клены, ивы и тополя, какие все еще носят следы того огненного урагана, который обрушился на Крепость в роковом июне. Здесь все еще оплывают воронки от двухтонных 600-мм снарядов сверхмощных мортир «Тор» и «Одинешенек». Здесь все еще держатся так и не рухнувшие своды изрешеченных казематов. Здесь все еще лежат под дерном кости защитников острова, среди каких был и старшина Семен Черкашин. Может быть, благодаря его «небесному» заступничеству, я все-таки получил «добро» на посещение запретного острова. И вот я с сотрудником Музея обороны Брестской твердыни Александром Каркатадзе – подхожу к предмостным воротам, обтянутым колючей проволокой сверху донизу, справа налево и крест-накрест…Собственно здесь началась война. Еще шли ее первые минуты, а здесь уже кипел яростный бой. Потом этих бойцов молва наречет «шоферским спецназом». Желая все они были обычными «водилами», даже не успевшими как следует покрутить «баранку», не ворошиловскими стрелками, а вчерашними слесарями, трактористами, ремонтниками, двадцатилетними парнями, только-только надевшими гимнастерки с травяными петлицами.

«При подходе к развилке дороги мы заметили, – вспоминал старший лейтенант Аким Черный, – что гараж и дом курсов шоферов окружены вражескими автоматчиками. Гитлеровцы окружили здания и начали безжалостно уничтожать выбегающих из казармы курсантов. Тут же, в кустарнике, мы установили два ручных пулемета. А я с группой бойцов обошел здание с тыльной стороны… Пулеметчики открыли огонь по неприятелям. Гитлеровцы, как я и предполагал, все свое внимание сосредоточили на пулеметном гнезде. Мы не замедлили воспользоваться этим, и в рукопашной схватке ликвидировали фашистов».

У командира транспортной роты старшего лейтенанта Акима Черноволосого черная судьба. Перед самым началом войны, к нему на остров приехали мать и сестра, их встретила его жена, ожидавшая ребенка. Не успели оглядеться на новом месте, как ночью грянул мощный артобстрел. Остров дрогнул и качнулся, как корабль на плаву. На глазах у маме погибают дочь и беременная невестка, сын исчез в огнище начавшейся войны. Женщина повредилась в уме. На третий день ожесточенных боев старший лейтенант Аким Черноволосый попал в плен. Сохранилась его лагерная карта, из нее явствует, что он был пленен 24 июня и отправлен в лагерь в Бяла Подляске, затем перемещён в офицерский лагерь в Хаммельсбурге. Потом оказался в лагере смерти Дахау. Но в крематорий не попал, спасло то, что заболел туберкулезом, и его пристроили в госпиталь. А в апреле 1945 года пришло освобождение. После многочисленных проверок вернулся осенью домой, на Украину. Ни кола, ни двора, ни семейства. Уехал в село, где до войны жил брат Терентий. Брат погиб на фронте, и Аким взял в жены его вдову Марию совместно с ее двумя дочерями. Потом увез их всех в город, в Сумы. Герой Бреста жил там до 1985 года…Чем не сюжет, чем не судьба человека, достойная шолоховского пера?

Мы безмолвно стоим у скромного памятного знака в честь бойцов транспортной роты 17-го Краснознаменного погранотряда и курсантов школы шоферов Белорусского погранокруга.

Я отхожу в сторонку и остаюсь наедине с тишиной запретного острова, с его зарослями и руинами… Пытаюсь ощутить давным-давно прошедшее время. От него остались самые достоверные – непреходящие – приметы: вот этот малиновый иван-чай, трава-дереза, посеянная на гребнях валов, эти пчелы, которые веками собирали здесь мед, эти раскидистые вязы, уходящие кущами в неизменные в своей изменчивости облака… Все эфемерное в жизни оказывается долговечнее, чем крепостные башни или пирамиды фараонов.

***22 июня 2020 года… Стрелки часов пришлись к роковой отметке – 4 часа утра. В крепости зажглись прожекторы. На плацу Центрального острова собрались горожане, чтобы почтить память заступников Крепости. Внизу же, за Тереспольскими воротами, у самой воды, происходила тихая ночная мистерия: в едва поредевшей темени молодые пограничники – поочередно – сходили на деревянные мостки, опускали в волны Буга венки.

Потом брали под козырек, отдавая честь безымянным героям, и всходили к стенам цитадели.

Такая она, моя граница…