Германия Гитлера шла на самоубийство. Было бы благоразумно в нем участвовать? Только для того, чтобы на фундаменте новых трупов строить новую легенду — и идти все к новым и новым братским могилам? Германия Гитлера шла на самоубийство. И мы ей произнесли: ну что же, скатертью дорога! И каковы бы ни были наши отдельные ошибки — в этом отношении мы оказались правы. Хотя бы только в этом.
Разгром Германии я считал неизбежным при всяких мало-мальски мыслимых обстоятельствах. Могли быть, конечно, обстоятельства немыслимые: какая-нибудь атомная бомба, сфабрикованная каким-либо профессором Планком или кем-нибудь другим. Какой-нибудь радар, изобретенный не в Англии, а в Германии, какая-нибудь революция в САСШ или контрреволюция в СССР. Все это могло бы изменить ход истории, может быть, даже и на несколько десятилетий. Но даже и все это не могло изменить исхода. А исход — разгром Германии — был неизбежен потому, что Германия проектировала такую «новую организацию Европы», может быть и всего мира, какая никого, кроме немцев, не устраивала. И немцы — по всей своей традиции, характеру и врожденным свойствам, «доминанте» или как хотите — не могли предложить никому другому ничего иного. Следовательно — рано или поздно, с радаром или без радара, с революцией в САСШ или контрреволюцией в СССР — против немцев все равновелико поднялось бы все человечество. И даже случайность изобретения какого-нибудь радара обратилась бы против немцев: все человечество вместе взятое обладает неизмеримо вящим «изобретательным потенциалом», чем одни немцы.
В этих рамках все было довольно ясно: Германия живет мифами — то есть неправдой. Все представления Германии — о внешнем мире и в особенности о России — есть ложные или, что еще хуже, лживые представления. Представления о Западе — лучше, но ненамного. Понятия о себе самой носят характер мании величия. Цели войны, ее стратегия и идеология, ее политика и даже фразеология — твердо те же, что были в 1914 году. Может быть, никогда еще в истории человечества не было такого потрясающего сходства двух браней — со всеми стратегическими и философскими предпосылками. И если Альфред Розенберг почти буквально повторял Максима Горького, то доктор Геббельс почти так же буквально повторяет профессор Шимана. И Адольф Гитлер почти так же буквально повторил все подвиги и все промахи Вильгельма Гогенцоллерна. Это еще одна из иллюстраций в тщете «личности в истории».
Германская армия 1939 года была, разумеется «всех мощнее» — и в 1942 году оказалась «всех слабей». Но и в 1939 году она очень точно соответствовала тому определению мочи, которое говорит: «Молодец — против овец». До 1941—1942 годов она имела дело с разрозненным противником, неизмеримо более немощным решительно во всех отношениях: количественном, техническом, политическом и моральном. Люди, которые сейчас строят миф о «молниеносном походе» на Париж в 1940 году, начисто забывают то обстоятельство, что в 1871 и 1914 годах пролет от Рейна к Парижу потребовал того же молниеносного темпа, как и в 1940-м, — около шести недель. Одни и те же шесть недель — при Мольтке, при Людендорфе и при Гитлере, из чего можно бы вывести заточение, что и Мольтке, и Людендорф, и Гитлер были одинаково гениальными полководцами, — но также что и Мольтке, и Людендорф, и Гитлер тут были ни при чем. Но в 1914 году Париж был спасен Николаем П. В 1940 году Николая II не было, спасать было некому. Соотношение же сил между Германией и Францией было совсем одинаково в 1871, 1914 и 1940 годах.
Я вел бесконечные споры с немецкой профессурой. Немецкая профессура била меня цитатами как желала: загоняла в угол и нокаутировала на первом же раунде. Та цитата из Горького-Розенберга, которая приводится в этом номере «Нашей страны», была мне продемонстрирована собственно немецкой профессурой: «Вот, видите, — ваш писатель говорит то же, что говорим и мы: Россия исторически осуждена». На мою голову вытряхивали целые картотеки из философии попросту, из философии войны, из той геополитики, которую генерал Б.А. Хольмстон искренне считает наукой, из Rassenlehre, о которой я вообще еще никакого и понятия не имел. Вообще, это было плачевное зрелище. Заканчивались эти зрелища стандартно. Я, загнанный в угол, говорил: «Ну, посмотрим до Берлина». Профессора смеялись и говорили: «Ну, посмотрим до Москвы — или до Урала». Дело кончилось в Берлине.
Для немецкой интеллигенции все было безотносительно бесспорно, начиная с «науки о Гегеле», согласно которой «мировой дух» нашел свое окончательное пребывание именно в Берлине — маршала Соколовского Гегель как-то не предугадывал. Ничего не предвидела ни философия вообще, ни философия войны в частности. Россию профессура изучала по цитатам из Горького, по толстовским каратаевым или по гончаровским обломовым. И все было весьма замечательно: военная прогулка, потом колонизация, потом то ли истребление, то ли выселение обломовых куда-то к Байкалу и, наконец, наступление германской эры в всемирный истории.
Я, вопреки общепринятому мнению, считаю, что во Второй мировой войне Германия была разбита только Россией — и той Россией, какая даже при большевистском кровопускании осталась все-таки сильнейшей страной мира. Мне это кажется довольно очевидным: второй фронт пришел уже после разгрома германских армий в России, а американские поставки СССР — по американским же этим — составляли только семь процентов советского собственного снабжения. Эти семь процентов, выраженные в долларах и в тоннах, звучат весьма гордо, но, конечно, не эти семь процентов решили судьбу войны. Судьбу войны решили Обломовы, Каратаевы и прочие излишние люди — совершенно лишние люди для Германии, и не для нее одной. Но, разумеется, не Сталин и не компартия.
Та проблема, которая стояла перед всеми нами, русскими людьми, по различным поводам попавшими в довоенную Германию, сводилась к следующему: имеется ли хоть какой бы то ни было шанс, хоть один из тысячи — или из миллиона, что мы, как-то опираясь на немецкую военную машину и прочее в этом роде, сможем как-то добиться ликвидации большевизма. У всех нас в различное время и в разных формулировках ответ был один и тот же: нет никаких шансов. Генерал В.В. Бискупский, как и полагается военному человеку, возлагал кое-какие чаяния на военный переворот. По некоторым, очень косвенным, моим данным, он принимал некоторое участие в заговоре 20 июня. Я, учитывая эксперимент Дюмурье и Пишегрю, Бломберга и Фрича, Тухачевского и Блюхера, считал — считаю и сейчас, — что армия в борьбе против партии не имеет ни одного шанса. Гипотеза, что смерть Гитлера от нелепой бомбы 20 июня что бы то ни было изменила в германской политике, я считал нелепым предположением: у воли был не Гитлер — у власти была партия. Если бы фейерверк 20 июня ухлопал бы Гитлера, у власти стал бы другой представитель той же партии — вероятно, Геринг. Но само собою разумеется, что никакого генерала партия к воли не пустила бы. Так было и у нас: смерть Ленина ничего не изменила и не могла изменить в общей политике партии.
Еще один раз в нашей истории еще одна край поставила перед нами вопрос «быть или не быть». И еще раз в нашей истории еще одной стране был дан еще один ответ. Далеко не первоначальный и, вероятно, еще не последний. Этот вопрос не имеет ничего общего с проблемой «пораженчества» и «оборончества». Подавляющее большинство людей России по обе сторонки рубежа были и остались «пораженцами» — но они не были и не являются сейчас «истребленцами». Мы, русские люди, жившие в Германии, со Власовым не отправь. Мы видели и знали, что дело идет об уничтожении России и русского народа. Генерал А.А. Власов этого не знал. Генерал П.Н. Краснов это ведал. За ликвидацию советского режима стоит заплатить ценой поражения, ценой унижения, ценой каких-то территориальных потерь — но было бы безумием платить за освобождение истреблением.
