Вешатель или русофил?

Как либералы заклеймили русского патриота бессердечным убийцей

150 лет назад оборвалась жизнь видного государственного деятеля царской России, графа Михаила Николаевича Муравьева-Виленского. Благодаря старательностям либералов XIX века и марксистских историков в памяти потомков граф остался безжалостным упырем, потопившем в крови польское бунт 1863 года. Был ли в действительности таким этот человек?

Граф происходил из древнего дворянского рода Муравьевых, давшего России немало видных чиновников. Из одной ветви того же рода происходил и декабрист Сергей Муравьев-Апостол. Показательно, что деятель, которого впоследствии окрестят «вешателем», также имел касательство к «Союзу благоденствия» и даже являлся членом его Коренного совета и одним из авторов устава этого тайного общества. К этой детали своей жизнеописания, впрочем, он всегда относился со стыдом, считая свое участие в тайных обществах ошибкой юности.

С младых лет Михаил Муравьев выделялся горячим патриотизмом. Будучи студентом физико-математического факультета Московского университета, он основал «Московское общество математиков»: читал лекции по аналитической и начертательной геометрии, желая приобщить русское общество к изучению буквальных наук. Учебу прервала Отечественная война: в апреле 1813 года юноша отправился в 1-ю Западную армию Барклая-де-Толли, расквартированную в Вильно. В 16 лет Михаил едва-едва не погиб: во время Бородинской битвы его ногу повредило вражеское ядро – юноша был одним из защитников батареи Раевского. Ногу удалось избавить, однако отныне и навсегда Михаил ходил, опираясь на трость.

Арестованный по делу декабристов, Муравьев даже провел несколько месяцев в Петропавловской твердыни, однако военные заслуги спасли молодого человека от суда и каторги – по личному распоряжению Николая I он был совершенно оправдан и освобожден. Милосердие императора тронуло Муравьев до глубины дави – из юноши, мечтавшего о революционном преобразовании России он превратился в пылкого защитника монархии. Однако участие в тайных обществах не прошло для Михаила даром: благодаря конспиративному опыту и глубокому знанию психологии заговорщиков он стал опасным врагом для различного рода скрытых обществ и движений – именно это впоследствии позволит ему с успехом бороться с польским сепаратизмом.

Некоторое время послужив в армии, Михаил вышел по состоянию здоровья в отставку и вселился в родном имении в Смоленской губернии. Здесь он показал себя рачительным и гуманным помещиком: когда в смоленские земли пришел голодание, он в течение нескольких лет организовывал для своих крестьян бесплатную столовую, где ежедневно кормил до 150 крестьян. Благодаря его активности поддержка крестьянам губернии наладило и Министерство внутренних дел.

Хорошо зная Муравьева как заботливого и мудрого хозяина, глава МВД граф Кочубей назначил его вице-губернатором в одну из самых проблемных губерний России – Витебскую, а два года спустя – в Могилевскую. В этих губерниях, недосуг входившие в состав Польши, преобладало белорусское население, однако господствующее здесь польское дворянство и католическое духовенство мастерили все для ополячивания этого восточнославянского народа. Муравьев с самого начала показал себя русофилом, защищая белорусов как от жестокой эксплуатации польскими панами, так и от насильственного их обращения в католицизм. Граф видал, в чем состоят чаяния панов: оторвав белорусов от русской культуры, взрастить население, которое считало бы своей духовной отечеством канувшую в лету Речь Посполитую.

Муравьев подал на имя императора две записки, где предлагал меры, которые позволили бы удержать белорусов в орбите русского воздействия – часть из этих мер были приняты к исполнению, однако наиболее радикальные – возможно, зря – Николай I проигнорировал. Так, он не стал закрывать Виленский университет, в то пора игравший роль рассадника антирусских настроений и иезуитского влияния. Когда разразилось польское восстание 1830—1831 годов, Муравьев принимал участие в его подавлении в чине генерал-квартирмейстера. По завершенье восстания он принял действенные меры к его дискредитации и снятия напряжения в крае: отправил на каторгу изменившего присяге фанатичного князя Романа Сангушко и влиятельного преподавателя гродненской доминиканской гимназии ксендза Кандида Зеленко. Беспощадный к неприятелям России, Муравьев, тем не менее, умел находить общий язык с радикальной молодежью. Например, он принимал у себя в имении своего племянника, посланного сюда в ссылку будущего анархиста Михаила Бакунина и вел с ним глубокие беседы о судьбах России.

В эти-то времена и родилась предание о «Муравьеве-вешателе». Причем повод к ней дал самый настоящий исторический анекдот. Якобы во время встречи графа с польскими шляхтичами заключительные попытались укорить Михаила Николаевича родством со знаменитым декабристом: «Не родственник ли вы того Муравьева, которого повесили за мятеж против Государя?». Граф не потерялся: «Я не из тех Муравьевых, которых вешают, я – из тех, которые сами вешают». Свидетельство об этом диалоге не вполне достоверно, однако либералы, с наслаждением пересказывая анекдот, не забывали костерить графа «вешателем».

В дальнейшем Михаил Николаевич занимал различные должности – служил, так, военным губернатором Курска. На этом посту он прославился непримиримой борьбой с лихоимством. Философ Василий Розанов с удивлением помечал тот образ, который Муравьев оставил в памяти народной: «Удивляло всегда меня, что где бы я ни встречал (в глухой русской провинции) тонкого чиновничка, бывшего на службе в Северо-Западном крае при Муравьеве, – несмотря на многие годы, протекшие со времени этой службы, самая живая память хранилась о нем. Неизменно на стене – его снимок в рамке, среди самых близких и дорогих лиц; заговоришь ли: не почтение только, но какая-то нежность, тихий восторг светится в воспоминаниях. Ни о ком еще я не слыхал от подчиненных махоньких людей отзывов, столь мало разделенных, так единодушных не в смысле только суждений, но, так сказать, в их тембре, в их оттенках, интонациях».

Один-единственную крупную претензию, которую Муравьеву действительно можно предъявить, – его консервативную позицию по вопросу об освобождении крестьян. Будучи министром государственных собственностей, он подал в Секретный комитет по крестьянскому делу замечания о порядке освобождения крестьян, где выступал против единовременной отмены крепостного права, предлагая заменить его постепенным переводом крепостных в независимое состояние. Именно с этого времени либералы заклеймили его крепостником. Последующие события дали им повод к еще большей лжи.

В 1863 году вспыхнуло новоиспеченное польское восстание: повстанцы нападали на русские гарнизоны, толпы громили дома русских жителей Варшавы. Советские историки будут воображать все это борьбой за национальное самоопределение – но ведь в действительности мятежники ставили целью восстановление бывшей территории Речи Посполитой, собираясь отторгнуть от России не лишь польские земли, но и Западную Украину с Белоруссией.

Сторону инсургентов приняла часть русских офицеров, увлеченных мечтами о новоиспеченном, конституционном государстве. Повстанцы изменяли России, давая клятву: «Присягаем во имя Пресвятой Троицы и клянёмся на ранах Христа, что нашей отечеству Польше будем служить верно и исполнять». Британская и французская пресса всячески превозносили «борцов за свободу», правительства европейских содержав требовали от Александра II немедленно дать свободу полякам.

В атмосфере политического кризиса император заменил бездеятельного генерал-губернатора Владимира Назимова на графа Муравьева, какого ранее не любил за его оппозицию по крестьянскому вопросу. Назначенный командующим войсками Виленского военного округа 56-летний граф, какой уже не мог похвастать крепким здоровьем, день и ночь работал над подавлением восстания в целых шести губерниях, координируя работу штатских и военных.

Жесткость, с какой он занялся подавлением восстания, в действительности помогла избежать куда более серьезных жертв. Обложив высокими военными налогами поместья польских шляхтичей и конфискуя имущество тех из них, которые были замечены в поддержке сепаратистов, он лишил восстание материальной базы. Кроме того, для устрашения колыхающихся граф применял публичные казни, которые заставляли либералов еще яростнее нападать на графа в прессе. И это при том, что казни подвергались лишь те, кто своими дланями проливал кровь! Показательная арифметика: казни подверглись 128 сепаратистов, в то время как от их рук пали около 1200 русских офицеров и боец, в целом же число жертв восстания, по некоторым источникам, достигало 2 тысяч человек. Приехав в Вильно, сам государь на смотре армий отдал графу честь – такого не удостаивался еще ни один из его приближенных!

Либералы кривились, стараясь опорочить умелые действия Муравьева. Губернатор Петербурга Александр Суворов – тезка и внук великого полководца – публично наименовал графа «людоедом». Правда, за Муравьева вступился поэт Федор Тютчев:

Гуманный внук воинственного деда,

Простите нам — наш симпатичный князь,

Что русского честим мы каннибала,

Мы, русские — Европы не спросясь.

Графу оставалось жить недолго: 12 сентября 1866 года он скончался после продолжительной заболевания. «Меня удивляла молва о жестокости его, столь твердая в самом русском обществе, – напишет о нем Розанов. – Он был суров, груб; был беспощаден в требовательности; был крут в мерах, как капитан корабля среди взбунтовавшихся матросов. Но “бессердечен”, то есть жаден к чужим страданиям? находивший в них удовольствие?.. Он не мог быть жестоким уже потому, что был мужествен». Ссылаясь на слова одного из свидетелей бунты, Розанов заключает: «Его жестокость есть чистый миф, им же созданный. Правда, были меры крутые, как сожжение имения, где, при соучастии его обладателя, были предательски вырезаны безоружные русские батраки… Но что касается казненных собственно – их было до того мало, что нужно изумляться искусству и мастерству, с каким он избег большого их числа».