26 августа 1921 года был расстрелян Николай Гумилев26 августа 1921 года был расстрелян Николай Гумилев, произнёсший о себе: “Вы ведаете, что я не красный, но и не белый, я – поэт…”

Николай Степанович Гумилев (1886-1921) в Царском Селе.

Гумилев Николай Степанович – крупнейший русский стихотворец, драматург, критик, прародитель акмеизма. После Октября избирался председателем Союза петроградских поэтов, работал в издательствах, возглавлял поэтическими студиями. На четвертом году Советской воли за участие в заговоре по "Таганцевскому делу" – расстрелян.

Это случилось гладко 100 лет назад.

Восемь слов

"Господи, извини мои прегрешения, иду в последний путь. Гумилев". Восемь слов – вяще ничего не напишет. Да и их не написал – нацарапал на стене камеры № 77 Дома предварительного заточения. Слова эти дойдут до нас лишь ныне. Их запомнит Георгий Стратановский, также взятый по "Таганцевскому делу", и будет хранить в секрету – уму непостижимо! – семь десятилетий. Даже жене не скажет. Страшился!

А Гумилев все знал наперед. За пять еще лет до этого, получив на фронте второго Георгия, вдруг произнёс: "Смерть необходимо заработать…" И тогда же написал в одном из писем: "Я знаю, смерть не тут – не в поле боевом. Она, как вор, стережёт меня негаданно, внезапно. Я вижу ее вдали в скупом и тусклом рассвете…" Все чувствовал. Как еще затемно узников темницы на Шпалерной, скованных попарно, выведут во двор, где их будут ждать пятитонные грузовики и две легковые машины сопровождения – все с включенными фарами, как они немо, пряча глаза, будут помогать друг другу подняться в кузов, как на борта машин, тесным кольцом, зажав коленями винтовки, усядутся чекисты.

Как в этом вселенной дышится легковесно!

Скажите мне, кто жизнью недоволен,

Скажите, кто вздыхает глубоко,

Я каждого счастливым сделать волен…

Пусть он придет! Я должен рассказать,

Я должен рассказать опять и опять,

Как сладко существовать, как сладко побеждать

Моря и девушек, врагов и слово.

Он не только знал, видел это недавно. Четыре месяца назад, еще весной, такие грузовики прогрохотали как-то мимо него и стихотворца Николая Оцупа. В кузовах, строчил Оцуп, стояли сотни обезоруженных кронштадтских матросов – участников только что подавленного мятежа. С одного грузовика раздался вопль: "Братцы, помогите, расстреливать везут!.." Я, строчит Оцуп, схватил Гумилева за руку. Он перекрестился. А когда грузовики исчезли, сказал: "Убить безоружного – величайшая низость, – и, словно встряхнувшись, заканчивает Оцуп, добавил: – А вообще смерть не ужасна. Смерть в бою даже упоительна…"

Упоительна! Его расстреляют, как и надеется, безоружным.

Но при этом погибнет он, это доказано ныне, все-таки в бою…

Первоначальный сборник стихов.

Серебряная стрела

Свора собак, одичавших от голодания и военного коммунизма, сцепилась посреди улицы. Визг, вой, раздирающее кровь рычание. Пугливые прохожие шарахались в сторону, любопытные глазели издали, жалостливые взывали к состраданию. И вдруг, раздвинув плечом толпу, в сферы ступил высокий господин, в длинной дохе и ушастой оленьей шапке. "Позвольте!" – прикрикнул, и, не замедляя шага, что кушать силы ударил сапогом в самый центр злобного клубка. И – невероятно! Псы поджав вмиг хвосты, брызнули в сторонки. Человек улыбнулся и, ни к кому не обращаясь, произнёс: "Их не стоит бояться. Надо правильно рассчитать удар. Вот и все…"

Это был Гумилев. Он не страшился ничего; смелость, представьте, находил оправданием жизни. Более того, утверждал: любой человек лишь настолько человек, как побеждает свой ужас. Сцепившиеся собаки – дело обычное. Но чем больше я узнавал жизнь его, тем сильней сцена эта казалась не попросту знаковой – символичной. Гурьба и герой, страх и отвага, покорность обстоятельствам и вызов! Что псы, люди кидались в те годы друг на товарища, сама Россия сцепилась в безумном клубке. И храбрые гибли, увы, как раз первыми!..

"Серебряной стрелой" – так красиво наименовала Гумилева за год до его смерти одна хорошенькая москвичка; она за день поспела влюбиться в него. Написала: он был "весь в порыве, как готовая полететь во неприятеля или в небо серебряная стрела". За первость, размышляю, назвала. Вряд ли она знала его слова: "Я хотел все делать лучше иных, всегда быть первым". Не ведала наверняка и того, что знаем мы теперь. Что он, вообразите, даже некрасивость свою пытался побороть силою воли: часами стоял перед зеркалом, усердствуя исправить врожденное косоглазие. Что еще семилетним рухнул в обморок, увидев, что иной мальчик победил его в беге. А в одиннадцать едва не кончил с собой, когда взрослые засмеялись, видя, как неловко он взобрался на конь.

Но главное, как расскажет потом Георгий Иванов, стихотворец, Гумилев еще подростком и ложась спать, и просыпаясь думал об одном: как бы прогреметь. Стать полководцем? Ученым? Изобрести перпетуум-мобиле? Неважно! Только бы люди повторяли его имя, писали о нем книги, удивлялись бы и завидовали. И от натуры застенчивый и болезненный, он "приказал" себе сделаться охотником на львов, уланом, получившим два Георгия, и наконец – знаменитым стихотворцем…

Николай Гумилев (сидит в центре) со своими учениками из кружка "Звучащая раковина". 1921 год.

Триумфатор

В заключительный год существования Гумилев был в Москве дважды. До этого тоже бывал, но не часто. Сначала приезжал подобострастным учеником Брюсова, после возлюбленным Черубины, хромой поэтессы Дмитриевой, из-за которой будет драться на дуэли с Волошиным, потом – мужем гораздо немало знаменитой, чем он, Ахматовой. И лишь в заключительный год въезжал в Москву победителем: признанным поэтом, родоначальником акмеизма, наконец, что было значительнее, – председателем Петроградского Союза стихотворцев (его как раз в 21-м году избрали на этот пост вместо Блока).

Но именно в последний год часы судьбины его были уже включены.

Первый раз показался в столице за десять месяцев до расстрела. Второй – в канун гибели, когда жить оставалось месяц и 19 дней. И ведь изумительно, но про Москву не написал ни одной строки – негустой случай в русской поэзии. А ведь как раз Москва и как раз в последний приезд могла и уложить поэта, и спасти от неминуемой, казалось бы, кончины…

Ах, как эффектно возник он в первопрестольной! На лестнице в подвал Дворца искусств, на Поварской, на 22 вышибленных ступенях ее, ведущих, по словам Цветаевой, в ад, сверкая белоснежными воротничками среди фуфаек и трепанных кофт москвичей, явились в одночасье два петербургских стихотворца. Лестница бывшего графского дома Соллогубов, ведущая в подвальную кухню, переделанную в тот год под столовую, веруете ли, неимоверно знаменита, как и сам особняк. По ней ступали стихотворцы от Бальмонта до Блока, весь Серебряный век ступал, а легкая Цветаева со стаканом в длани по несколько раз на дню слетала вниз за кипятком, когда недолго, полгода итого, служила здесь при Наркомнаце. И вот теперь под эти своды сходили Николай Гумилев и Михаил Кузмин. Приехали декламировать стихи на вечере в Политехническом.

И на численнике в тот день было 2 ноября 1920 года.

Поэтесса Серпинская, та, которая и назвала Гумилева "серебряной стрелой", вспоминала, как за длинным столом в подвале, где поэтов подкармливали чечевичным супом с воблой, возникли эти фигуры. Один – высокий, "гладко обпроборенный", другой – низенький брюнет. "Кузмин и Гумилев, – объявил Рукавишников, директор Дворца искусств, – приехали на несколько дней, сделаются у нас". Лицо Кузмина показалось Серпинской мумией; он вяло ковырял вилкой в тарелке. Гумилев же был безукоризнен, "мужчина-завоеватель", усиленный, стремительный, с остроглазым глазом охотника. "Стрела серебряная" – лучше не скажешь.

Он не только "высмотрит" Серпинскую за столом ("Вы сохранили, – шепнет на ухо, – черты натуральнее женственности"), коротает до дома, предложив руку ("Вы упадете одна"), просидит у нее до света и навсегда влюбит в себя – он, ловелас и повеса, глазом охотника найдет на иной день в толпе у Политехнического еще одну девицу, давнюю знакомую свою, с которой еще в 1916-м столкнулся в Крыму и которую недоцеловал тогда на душных дорожках Массандры.

Имя ее – Ольга Мочалова.

Первоначальный сборник стихов.

Ольга

Она и ее двоюродная сестра Варя Монина, юные поэтессы, познакомятся с ним, когда Гумилев между сражениями на фронте залечивал в Крыму простудный процесс в легких. Не ведаю, рассказывал ли он Ольге, как с папиросой в зубах смело фланировал по брустверам окопов, за что ему влетало от командиров, сообщал ли, как первым рвался на фронт. Запоздалее, уже в 26-м, поэт Бенедикт Лившиц, также храбрый, удостоенный наград воин, скажет: "Лишь мы честно отнеслись к брани: я и Гумилев. Мы сражались. Остальные поступили как мошенники. Даже Блок записался куда-то табельщиком".

И ведь истина! Маяковского товарищи пристроили в автороту, Есенина в санитарный поезд, Мандельштам и Пастернак вообще "косили" от армии. Удобопонятно, ведаем: война империалистическая, отказом можно было даже гордиться. И лишь Гумилев и Лившиц полезли в самое пекло. Причем Гумилеву этого надо было еще домогаться: он с 1907 года был вчистую освобожден от службы из-за астигматизма, а при поступлении в охотники (в "охотники", как тогда сообщали) вынужден был еще из-за косоглазия получить разрешение стрелять с левого плеча. Был ли про то беседа с Олей – неведомо. Но точно знаю, что вперемешку с ненасытными поцелуями на краю дороги, ведущей в Ялту, он, рисуясь, говорил про победы душевные, хвастал, что никогда не носит обручального ахматовского перстни (зачем подчеркивать "оковы"?), что, когда влюбляется, очи у него становятся голубыми и что она даже представить себе не может, как немало дает поэту страстная близость.

А еще скажет фразу про нее, какую она запомнит: "В 18 лет каждый делает из себя сказку…"

И вот – новоиспеченная встреча. В Политехническом. Из-за зверского морозы он выступал здесь в своей экзотической оленьей дохе, мехом наружу. Уместно, во время чтения его в верхней боковой двери показался Маяковский с дамой. Шагнул в зал, да и застыл. Потом за кулисами хвалил стихотворца, через пару лет на вопрос: "Хороший ли поэт Гумилев?" гаркнет с трибуны: "Неплохой? Это мало. Он был неплохим контрреволюционным поэтом!.."

Впрочем, что было Гумилеву до его хвалы или хулы – на вечере он встретил Олю. И три ноябрьских дня они в Москве будут совместно.

Представляется, здесь, на Лубянке, он сразу прочтет ей стихи, которые ходили в Петрограде. О том, как умирают поэты: "Умер, не пикнув, Жорж Иванов, // Дорогостояще реализовал жизнь Гумилев…" Посмеются, разумеется, хотя именно так он и умрет. На Тверском, против Литинститута, где он тоже декламировал стихи и где тогдашний забрала, некий Федоров, назовет его "третьестепенным брюсенком", а Надежда Вольпин – "стихотворцем для провинциалок", сознается Оле, что любит ее: "Как хорош миг счастливого смеха той, кого целуешь". А потом, уже под вечер третьего дня, повергнет ее на запасные линии, где стоял его поезд, назначенный к отправке в Петроград. "Вагон был пуст, – пишет она, – в купе остались сам-друг. Пили вино. В купе было большенное зеркало, в нем промелькнули наши образы".

После близости, запалив сияю, глядя в ее блестевшие в полутьме глаза, произнёс: "В юности я выходил на заре в сад и погружал лицо в ветки цветущих яблонь. То же чувствую теперь, когда вы в моих дланях". Сказал еще: "Жажда вас не иссякает, каждая женщина должна этим гордиться". Ее царапнуло лишь хвастливое признание его, что вот он и в Москве "взял даму". Собственно так – "взял"! Она словно забыла, что Гумилев, охотник, путешественник, воин, именно "хватал" дам (и скольких!), как брал города врага, пустыни Африки, пики творчества.

Н. Радлов. Гумилев в Африке.

"Домой, – припомнит после Ольга, – летела как пуля. Больше не виделись. Долгие годы лежала в моем бюваре засохшая роза, подаренная им. Затем в порыве ярости, протеста, уныния я ее казнила". Не простит ему равнодушия к себе и сестра ее – Варя Монина, и ставший мужем ее Сергей Бобров, стихотворец. Но с Ольгой будет сложней, будет все, как и предсказал ей Гумилев. Ее навек ранит эта стрела.

"Десятилетия он снился мне, – скажет в старости. – Разумеется, я обожала других. Но среди других, неизбежно низвергнутых, уцелел он один".

Последний приезд

"Я же хитрый, как муха…" Шутка, разумеется. Хитрым не был никогда. И итого добивался с трудом. Скажем, в 1935-м Вячеслав Иванов, мэтр, учитель, законодатель мод "серебряного столетия", прикрикнет о нем из эмиграции: "Наша погибшая великая надежда". Для вечности крикнет! Но, увы, мы же помним, что он, "Вячеслав Великолепный", при жития не лишь не считал Гумилева великим – едва ли не презирал. "Ведь он глуп, – говорил, – да и плохо образован, даже университета окончить не мог, манеров не знает, мало начитан". А Ахматовой, когда она приходила к нему с мужем, потихоньку от Гумилева втолковывал: тот ей не пара.

И ведь предложения его были не безобидны – любого могли уничтожить. Их подхватывали: и слишком, мол, церемонный, и заносчивый. Даже Алексей Толстой, друг, и тот напишет: "Длинный, деревянный, с большим носом… В нем было что-то павлинье: напыщенность, важность… Только рот был совсем мальчишеский, с изнеженной и нежной улыбкой". Напыщенность, важность… На деле, по словам Ахматовой, Гумилев был на редкость простым и добрым человеком. А важность и чопорность? Что ж, "noblesse oblige" – "поза обязывало".

Впрочем, в заключительный приезд в Москву, когда часы его судьбы, казалось, уже лихорадило, въехал вообще беспечным, в белоснежной парусиновой шляпе набекрень. В этот раз возвращался из Севастополя, куда был приглашен самим командующим Черноморского флота, алым контр-адмиралом Немитцем и где беспечно носился по морю на миноносце, напропалую пил спирт с мичманами и читал стихи то ли морякам, то ли соленым брызгам. Молокосос и в 35, напишет о нем поэтесса Одоевцева: "Тщеславный, отчаянно храбрый молокосос", – и, словно повторяя за ним, добавит: "какой хотел быть всегда и везде первым".

В Ростове, по линии в первопрестольную, попадет на премьеру своей драмы "Гондла", какую ставил местный театр (восторг, рукоплескания, цветы) и всех актеров позовет в Петроград, скажет, что найдет помещение для их арены, что все устроит и вообще… Победитель? А когда покажется Москва, выплеснет к дверям вагона самое дорогое – перевязанные стопки только что отпечатанного "Шатра" – новой книги своих стихов. За этим и ездил – моряки в издательстве своем на какой-то оберточной бумаге за ночь тиснули сборник его – 50 экземпляров итого. Разумеется, победитель!

Но когда ступил на московский перрон, на календаре было 2 июля 1921 года. Полтора месяца до кончины…

Николай Гумилев (сидит в середине) со своими учениками из кружка "Звучащая раковина". 1921 год.

На краю

Лихорадочно жил заключительный год, будто чуял крышка. Да что чуял, знал – в Петрограде уже шли аресты по делу боевой организации, к которой имел отношение. Уже месяц сидел в темнице глава комплота профессор Таганцев. Город уже говорил про поджог трибун на Дворцовой накануне 1 мая, про подрыв гипсового (временного) монумента Володарскому и даже про подготовку покушения на Зиновьева – главу питерских большевиков. А Гумилевым уже была написана листовка, получен револьвер и денежки на агитацию – все скоро "всплывет" в его расстрельном деле. Его даже предупредят – за ним следят. А он – он весело долбил друзьям, что проживет до 90 лет, и успокаивал свою ученицу, догадливую поэтессу Одоевцеву, что его вряд ли тронут: "Я чересчур популярен".

Именно Одоевцеву, петербурженку, которой не раз твердил, что геройская смерть играет главную роль в славе стихотворца, он вдруг неожиданно нашел в Москве в этот заключительный приезд. Она жила на Басманной, у брата, куда он и заявился: загорелый, улыбчивый, помолодевший, в той самой белоснежной шляпе. "Как вы меня разыскали?" – ахнет та. "Я ведь лукавый, – тогда и ответит он, – хитрый, как муха". Хвастливая фраза эта, произнесёт она, была верным показателем его особенно хорошего расположения.

Повторяю, хитрым не был. Напротив, был прямым, как таран, как пущенная сильной дланью стрела. Пять раз делал предложение Ахматовой и двукратно пытался из-за нее покончить с собой, пока не добился согласия. Троекратно требовал выстрела на дуэли с Волошиным, когда у того случилась осечка, и ожидал, стоял у барьера в ожидании пули. Двукратно покорял Африку, да так, что местные не только называли детей в его честь, но отец грядущего императора Эфиопии Хайле Селассие I подарил ему в знак благодарности одну из рек черноволосого континента. Какого?! А когда на фронте при отступлении все вдруг кинулись врассыпную, он один кинулся под огнем вытаскивать брошенный на авангардный пулемет, за что и получил второго Георгия!

Толпа и герой, помните, отвага и вызов? Да и в творчестве не лукавил – прямо рубил сцепившиеся узлы. За месяц до поездки на юг написал и бесстрашно прочел ученикам своей студии:

Какая тленная уныние

Нам приходить и ждать напрасно.

А если я попал в Чека?

Вы знаете, что я не красный!

Нам приходить и ждать напрасно,

Пожалуй, мочи вяще нет.

Вы знаете, что я не красный,

Но и не белый, – я – поэт…

"Дело" и последние фотографии поэта.

Голгофа

Это правда. Не алый и не белоснежный. Просто по натуре он был заговорщиком. С детства. И таких, надо признать, обожал. Здесь, в Москве, на углу с Георгиевским переулком стояло как-то кафе стихотворцев, знаменитое "Домино". Стены в нем расписал сам Анненков, и на них в качестве украшения кто-то повесил и птичью клетку, и престарелые штаны стихотворца Каменского. Здесь в чайниках, маскировки ради, подавали чистый спирт поэтам и проституткам, чекистам и наркоманам. И тут, за день до встречи с Одоевцевой, Гумилев декламировал стихи. Выйдя из кафе, заметил мужчину, который декламировал строки его. Декламировал не бледный юноша, не истомленная ночными бдениями девица, вспоминал свидетель, стихами опьянялся мужчина в кожаной куртке. Накрепко пришитая к плечам голова, кривоватые, в обмотках, ноги, библейское лик.

"Это что за Самсон?" – нечаянно вырвалось у Гумилева. – "Мне запомнились все ваши стихи", – улыбнулся чтец. И сказался – Блюмкин! "Тот самый?" – вскрикнул Гумилев.

Ему ли было не ведать Блюмкина, который два года назад убил посла Мирбаха. И стихотворец, не скрыв восхищения, с чувством пожал "куртке" длань: "Рад, когда мои стихи читают воины и мощные люди". Это тоже правда. Именно такой недавно и вовлек Гумилева в военную организацию Петрограда. Гвардейский офицер по кличке Гуля, который дерзко ходил через залив в Финляндию, переводил людей, носил почту, снимал военные планы, и все с ледяным выдержанностью, с головокружительной храбростью. "Обожаю таких", – вспыхнет Гумилев и разыщет его. Георгию Иванову, другу, шепнет: "Это рослее моей болтливости и твоего любопытства. Тут дело о жития и смерти, может, всей России. Могу лишь сказать – это одинешенек из самых смелых и замечательных русских людей".

Гулю убьют при очередном переходе границы. И Гумилев знал это уже, когда в комнатке Одоевцевой на Басманной вдруг улыбнулся и, возвысив указательный перст, сказал: "Завтра в обратный путь, домой. Но сегодня задам пир на весь мир. Быстрота и натиск. Буду вечерком выступать… Как же без вас?.."

Декламировал стихи как раз во Дворце искусств, где останавливался в прошлый раз. Не знаю, сказал ли Одоевцевой, что накануне ночью, отыскав эти ворота Дворца запертыми, лихо перемахнул сквозь ограду, ибо там в одном из флигелей его ждала очередная женщина. Запомните, друзья-читатели! Эту ограду, какая и ныне ограждает дом на Поварской, хватал штурмом поэт Гумилев! И здесь же, в каком-то длинном зале, последний раз читал Москве стихи. Вначале пророческие:

Но я за все, что взял и что желаю,

За все печали, радости и бредни,

Как подобает мужу, заплачу

Непоправимой гибелью последней…

Потом – сердечные. Смерть и любовь – его темы. Но, увы, зал был враждебен – сбившиеся в станицу бездари хуже своры собак. Нравы у писателей и волков равны, говорил он недавно Одоевцевой. И когда прочел: "Вы ныне бледней, чем всегда, // Позабывшись, вы скажете даме, // И что дама отзовётся тогда, // Догадайтесь, пожалуйста, сами…", в зале раздался оглушительный театральный шепот: "Отзовётся то же, что и мы: дурак!". Все засмеялись…

"Я холодею, – пишет Одоевцева. – Гумилев не мог не слышать "глупца". Но, пишет она, "стихотворец еще выше поднимает голову и гордо смотрит перед собой…"

Перед ночью нордовой, короткой –

И за нею – зори, словно кровь, –

Пришлась неслышною походкой,

Посмотрела на меня любовь.

Отравила взглядом и дыханьем,

Слаще роз дыханьем, и удалилась

В белый май с его очарованьем,

В невские, незрячие зеркала…

Записка Ольге Мочаловой. 1916 год.

Фразу пустил по залу человек "с алым ртом вампира", стихотворец Сергей Бобров. Имя его тоже запомните! Я думал сначала, он из ревности; его жена, Варя Монина, двоюродная сестра Мочаловой, и первой познакомилась с Гумилевым еще в Массандре, и первой влюбилась в него. После размышлял – из зависти: поэтом Бобров был никаким. И лишь позже узнал: он из сцепившейся стаи. Водился, дружил с чекистами. А после расстрела Гумилева, "дергаясь мордочкой эстета-преступника", произнёс, будто о пустячке: "Да… Этот ваш Гумилев. Нам, большевикам, это смешно. Но, знаете, шикарно умер. Я слышал из первых рук. Усмехался, докурил папиросу. Даже на ребят из особого отдела произвел впечатление. Порожнее молодечество, конечно, но все-таки крепкий тип. Немного кто так умирает…"

Сообщение о расстреле Николая Гумилева в "Петроградской истине". 1921 год.

Часы судьбины

Гумилева расстреляют в 35 лет. Он не успеет написать историю мира с его сотворения в двенадцати книжках, выпустить пять томов "Искусства стихотворства", создать поэму "Дракон" и тоже – чуть ли не в три тома. Когда ему произнесли, что такой поэмы никто и не прочтет, он, не без развеселой угрозы, ответил: "Зато когда-нибудь ее заставят зубрить…"

…Я кричу, и мой голос дикий,

Это медь ударяет в медь,

Я, носитель думы великой,

Не могу, не могу помереть.

Словно молоты громовые

Или воды гневных морей,

Золотое сердце России

Мерно бьется в бюсты моей…

Комплот, вмененный ему, как пишут ныне, был почти фарсовый (пара-тройка интеллигентов да несколько авантюристов): чекисты арестовали 200 человек, расстреляли 87 и тяни состав питерской коллегии ЧК сместили после процесса. Но Гумилев все принимал всерьез и, представляется, иначе погибнуть и не мог. Ведь "кончина нужно заработать" – мыслите?!

В Москве, на Мясницкой, тогда она звалась улицей Зиновьева, он ранним поутру (еще не ходили трамваи) торопился на поезд в Петроград. Часов давно не носил, говорил, что время знает "шестым эмоцией", присущим гениям и кретинам. Но часы судьбины его уже бешено отсчитывали последние минуты. Пешком через весь город провожал его товарищ – Борис Пронин, актер, маэстро по жития. И вдруг, вспомнит он, где-то здесь, на Мясницкой, на них рухнул сверху кусок карниза. "Мимо, – прикрикнул Пронин, – слава Господу, мимо!" Гумилев, вообразите, даже не оглянулся. Да, Москва могла его нечаянно убить, но могла – вполне чаемо! – и освободить: его ведь звали остаться в городе на месяц, на два. Нет, ринулся в Петроград, в самый "узел" следствия, в сцепившуюся свору…

"Прощайте! Бесстрашно на казнь я иду, над житием моей вы не вольны" – это он написал, невообразимо, еще в 15 лет…

Н. Гончарова. Николай Гумилев. 1917 год.

P.S. Он стрелой летел к славе. Так летел, что и после ареста вышел в свет его "Огненный столп", а после расстрела, в тот же год и в вытекающий, бывальщины переизданы "Жемчуга", "Костер", "Фарфоровый павильон". А на премьере его "Гондлы" (ростовский манеж, помните, все-таки переехал в Петроград!) зрители отбивали ладони: "Автора!.. Автора!.."

Современник стихотворца, беллетрист Василий Немирович-Данченко считал, что Гумилев был бы на месте в Средние века: "Опоздал родиться лет на четыреста!.."

А я размышляю – поспел в срок. Ведь серебряные стрелы, если они и впрямь серебряные, целят в будущее, и потому – никогда не падают!