Советская пропаганда и историография убеждали нас, что Октябрь 1917 г. был предопределен всем ходом всемирно-исторического процесса и иных вариантов у страны не было. И до сих пор среди отечественных консерваторов, монархистов и коммунистов, а также среди западных левых интеллектуалов доминирует взор, что в России могла утвердиться только диктатура – белая или красная, с порога отметаются попытки хотя бы проанализировать шансы и потенциал демократической альтернативы. Да, большевики взяли воля, но это вовсе не значит, что это был неизбежный итог. Был ведь еще и путь февраля 1917 г., который не был реализован до конца и прерван октябрем 1917 г. и разгоном Учредительного собрания в январе 1918 г.

После крушения монархии в феврале 1917 г. движение края в сторону многопартийности, политических свобод и демократии, которое венчало долгожданное и легитимное Всероссийское учредительное собрание, было вполне закономерно. Оно было подготовлено предшествующими десятилетиями модернизации края, развитием гражданского общества, приверженностью значительной части интеллигенции идеям демократии и т. д. Этому восходящему потоку противостоял поток нисходящий, достигший апогея в годы Штатской войны, – на архаизацию, насильственные действия вместо мирных, распыление целых классов, уничтожение и деградацию структур. Собственно первый путь должен был стать для страны магистральным. И то, что страна была уведена с него в силу целого ряда вин, вовсе не значит, что он был маловероятен. Сегодня мало кто склонен связывать демократическую альтернативу с партией социалистов-революционеров (ПСР). Она вступила на арену российской политики на рубеже 1901–1902 гг. как преемница и продолжательница идей и традиций престарелого народничества и прежде всего народовольчества. Ныне в общественном сознании причудливо переплелись советские и постсоветские оценки: эсеры – это революционаристская, террористическая, почвенническая партия, сочетавшая в своей программе социалистические утопии и консервацию патриархальных отрыжек, террором разжигавшая накал страстей в обществе, открывшая дорогу большевистскому красному террору, который трактуется как прямое и логическое продолжение эсеровского оппозиционного терроризма (мне представляется, что вовсе не террор был основным в мировоззрении и в практике демократической части эсеров. Террористическая же тактика начала ХХ в. была, на мой взгляд, серьезной ошибкой, навредившей ПСР как массовой социалистической партии). В итоге для большинства сегодня эсеры и демократия – это полный оксюморон.

Говорить о реалистичности эсеровской демократической альтернативы в 1917 г. я полагаю допустимым желая бы потому, что предложенная ПСР программа преобразования страны, где главными пунктами были «социализация земли» и федеративное устройство России, получила поддержку порядочной части страны. Именно это позволило ей стать в 1917 г. самой многочисленной и популярной партией в России. Один из лидеров эсеров – Виктор Чернов в 1930-е гг. констатировал: «Эти выборные успехи доводится всецело приписать огромной популярности, которую завоевала эсеровская программа, в особенности же два ее пункта: земельная реформа и требование федеративного переустройства России. Навыворот, источником слабости партии была ее тактика».

Эсеры выиграли выборы в Учредительное собрание, проходившие уже после захвата воли большевиками. ПСР получила 58% голосов (вместе с национальными партиями эсеровской ориентации) или 39,5% без них (по подсчетам историка Льва Протасова). И эта демократическая альтернатива уже основы реализовываться, когда была оборвана разгоном Учредительного собрания, расстрелом демонстраций в Москве и Петрограде в его защиту и разгоревшейся вдогонку за этим Гражданской войной.

Популярность эсеров не свалилась на них как манна небесная. Успех программы «социализации земли» стал своего рода реваншем за крах народнического хождения в народ в 1874 г. Эсеры смогли извлечь урок из этого неудачного эксперимента своих предшественников, не соображавших ни условий жизни крестьянства, ни его психологии. И то и другое позже было очень серьезно в течение десятилетий изучено народническими экономистами, статистиками, социологами, беллетристами, и эсеры наладили обратную связь с крестьянством, обкатали свои законопроекты в I и II Госдумах, создали такую модель преобразования края, которая не только удовлетворяла большинство крестьянства, но и пользовалась большой симпатией и у пролетариата, и у немалой части интеллигенции. Для интеллигенции значительно, очевидно, было то обстоятельство, что «свобода мнений и критики» не была столь скована в эсеровской среде, как у более догматичных социал-демократов. По словам Зинаиды Гиппиус, эсеровская партия была им «все-таки ближней всякой другой, особенно марксистской, как более русская, более народная, отрицающая в России «диктатуру пролетариата» и признающая «роль личности в истории». В крышке своей жизни социолог с мировым именем Питирим Сорокин так объяснял свой юношеский выбор в пользу эсеров: «В противоположность социал-демократам эсеры притязали на роль партии всех трудящихся классов – крестьян, рабочих и интеллигенции. <…> Они особо подчеркивали роль творческих идей, волеизъявления, «войны за индивидуальность» против «борьбы за существование», значимость неэкономических факторов, детерминирующих социальные процессы и человеческое поведение» . И не случаен успех ученых, изведавших влияние народнических идей, – Николая Кондратьева, Александра Чаянова, Питирима Сорокина, Александра Челинцева и др.

Впрочем, не надо гиперболизировать сугубую крестьянскость эсеров. ПСР всегда говорила о «триедином рабочем классе», в который включала трудовое крестьянство, пролетариат и интеллигенцию. И совсем неверно называть концепцию эсеров, как это часто делается, «крестьянским социализмом»: без мощного индустриального развития, мощного и развитого пролетариата и интеллигенции эсеры не мыслили себе социализма, ведь многие эсеры подлинно считали Карла Маркса одним из своих учителей наряду с Петром Лавровым и Николаем Михайловским.

Демократический эсеровский вариант народнической модели переустройства России был одной из первых попыток устройства традиционных цивилизаций незападного мира к требованиям модернизации, органичного и безболезненного соединения сильных и конструктивных сторон традиционной и технологической цивилизаций, в том числе и максимально безболезненное инкорпорирование крестьянства в модернизируемое общество, преодоления раскола цивилизаций в России, попыткой синтезировать нечто единое – хотя, несомненно, эта концепция была в некоторых своих частях утопична. До сих пор доминирует точка зрения, что центральным основой народнической и эсеровской идеологии был вопрос об «особых путях» развития России. Мне более верным представляется взгляд видного эсеровского публициста Марка Вишняка, какой видел «главнейший признак в идеологии народничества» в «признании народа определяющим агентом русской истории, ее правообразующим фактором – в меньшей степени в прошедшем, в возрастающей степени в будущем». Не менее важным признаком он считал подчеркивание ценности человеческой личности и создание демократического социального устройства.

Если задуматься, как в 1917 г. прошел водораздел, разведший по разные стороны баррикад и фронтов Гражданской войны социалистов, – это как раз будет комплекс проблем о личности, о демократии, о том, «социализм для народа или народ для социализма». Именно в ответе на эти вопросы объединились на практике, с одной стороны, эсеры и доля меньшевиков, с другой – большевики с левыми эсерами, частью максималистов, меньшевиков, анархистов. И здесь уместно напомнить, что помимо демократической была и недемократическая эсеровская альтернатива в лике эсеров-максималистов и левых эсеров, выступивших союзниками большевиков во время октябрьских событий (затем левые эсеры, как известно, поддержали разгон Учредительного собрания и взошли в Совнарком).

Развивая главный тезис немецкого историка Манфреда Хильдермайера, можно действительно утверждать, что широкая популярность и поддержка вкупе с приверженностью вящей части партии эсеров идеям демократии и самоуправления давали им реальный шанс стать центром объединения разных политических сил, сделаться властью, способной к эволюции под давлением жизни и интересов тех классов, чьи интересы она взялась защищать.

Демократическая часть эсерства потенциально способна была это сделать. Ее на это толкали традиции терпимости к инакомыслию, народнического народолюбия, неприятие позиции «воля ради власти», желание прийти к власти демократическим, легитимным путем через всенародные выборы, нежелание разжигать в России теплина социальных и политических экспериментов. Это принципиально важно: не рассматривая насилие как инструмент социалистического преобразования общества, демократически настроенные и незашоренные в своей догме эсеры бывальщины бы вынуждены эволюционировать под напором жизненных реалий, под напором крестьян, рабочих и интеллигенции, которых они вовсе не были готовы подавлять силою. Именно эти черты у немалой части эсеров и заставили их сделать выбор в пользу народа, который большевики de facto рассматривали как инструмент для достижения социализма. Собственно, это одинешенек из важнейших факторов, сделавших большую часть эсеров противниками коммунистической диктатуры, какими они оставались вплоть до своей крахи в конце 1930-х гг.

Эсеры (за исключением эсеров-максималистов и левых эсеров) были приверженцами демократического социализма, активно используя этот термин с 1920-х гг. – европейские социалистические партии заговорят о его ценностях запоздалее. Волею судеб в России победившая на выборах в Учредительное собрание ПСР на несколько десятилетий раньше европейских социалистов вступила на линия движения к «социальному государству» (один из вариантов которого известен теперь как «шведская модель социализма»), определившего нынешний облик Европы. А действия эсеров по защите политических свобод и прав, их реальная и энергичная работа по развитию самоуправления, институтов и практики демократии и парламентаризма, по поддержке профсоюзов в защите своих прав перед работодателями в грядущем, несомненно, имели бы огромное значение для превращения России в развитое европейское общество. У демократически настроенных эсеров был, на мой взгляд, реальный шанс вычесть Россию на путях демократии и парламентаризма – если бы, как справедливо говорила член ЦК ПСР Евгения Ратнер в декабре 1917 г. на IV съезде ПСР, Учредительное собрание было собрано на 2–3 месяца раньше и были начаты аграрные преобразования. Да, Учредительное собрание надо было проводить еще в августе-сентябре 1917 г., несмотря на сопротивление кадетов и доли членов ЦК ПСР, цеплявшихся за коалицию. Да, Чернову надо было бунтовать против коалиционной политики ЦК ПСР, раскалывать партию и, опираясь на большинство эсеров, основывать однородное социалистическое правительство еще в сентябре.

И к решению вопроса о земле тоже нужно было приступать как можно скорее, а не откладывать его до созыва Учредительного собрания. Необходимо было сильнее давить на союзников для скорейшего заключения мира без аннексий и контрибуций. Был шанс, что получение крестьянами (в том числе в солдатских шинелях) земли желая бы до некоторой степени успокоит солдат и даст им надежду на скорое выполнение и остальных их требований, в том числе и мира. Это дало бы добавочные козыри для агитации среди солдат о необходимости удержать фронт. Если бы все это эсеры сделали к началу осени 1917 г., то захват воли большевиками стал бы менее вероятным, а разгон Учредительного собрания – невозможным.

Демократическое развитие России было еще вполне вероятно и после захвата власти большевиками, но, став властью, большевики почувствовали ее вкус, воспользовались грубой силой и не дали легитимному волеизъявлению масс обнаружить себя в полной мере. Вишняк много позже в своих мемуарах констатировал: «Если Октябрь расценивать как легкомысленную или безумную авантюру, ликвидация Учредительного собрания была не чем другим, как предумышленным преступлением». Сохранить и упрочить свой демократический выбор обществу уже не удалось: с разгона Учредительного собрания началась неминуемая эскалация Гражданской войны.