В деревню Водоцкое Городище оккупанты нагрянули в ноябре 1941 года, когда уже завязались морозы. Десяток автомашин, бронеавтомобиль и сотн немцев появились утром. Поставили пулемёты на въезде и выезде из деревни и согнали обитателей к сельсовету.

Немец – офицер с борта автомашины на ломаном русском прокричал: «Ви дольжни выбирайт староста!». Требование звучало неоднократно, но ответа не было, пока кто-то из толпы не выкрикнул прозвище деревенского чудака: «Гутарёнка в старосты!». Тут же: «Кто есть гутарёнок?». Кандидата выпихнули из толпы к машине. Он снял шапку, был назначен старостой и тут же получил приказ: «Десять коров для германской армии!». Староста направился в крышка деревни, противоположный тому, где была его хата. За ним строем двинулись двадцать солдат.

Я был во дворе дома, когда в калитку взошли два немецких солдата и направились к сараю. Накинули корове на рога верёвку, вывели её из сарая. Хозяйка выбежала из хаты, закричала: «У меня четверо детей! Чем их кормить буду! Что вы мастерите! Не отдам!» и повисла на шее у коровы. Корова остановилась.

Тогда шедший сзади немец молча, спокойно скинул с плеча винтовку и стукнул женщину прикладом в спину. Я видел лицо этого немца во время удара. На нём не было никаких следов гнева, переживания, беспокойства. Тётя Маша вскрикнула и упала в снег. Немцы увели корову. Десять коров завели в кузова машин и отряд «Гитлера-освободителя», как писалось в их листовках, уехал из деревни.

Горб у тёти Маши долго болела…

Деревня кинулась спасать живность: Кто обмазывал корову дёгтем до неузнаваемости, кто уводил её в немало отдалённые от дорог деревни, сторожки. К концу зимы коров не осталось ни у кого. Кто-то ухитрялся спрятать козу, нескольких кур. Немцы снимали с людей тёплую платье и напяливали на себя. Обыскивали сундуки и кладовки. Народ оделся в старое тряпьё, запрятав сносную одежду куда лишь можно – в сено, под навозную кучу, в сугробы. Кое–что удавалось спрятать.

«Избранный» старостой Гутарёнков днём выполнял указания немцев, а ночью выполнял, что спрашивали партизаны. (После освобождения он был осуждён на 10 лет лагерей «за сотрудничество с оккупантами» и вернулся в деревню в середине 50-х годов).

В декабре обокраденные люди были добиты наглостью гитлеровцев. Заходя в дома, те срывали со стен фотографии отцов, мужей, сыновей и кидали их под ноги. Кричали: «Москва капут!», «Сталин капут!», «Рус капут!» и т.д.

Кто-то слышал, как из занятого под казарму сельсовета доходили пьяные голоса: «Вольга – Вольга, муттер Вольга, Вольга дойтше флюз!». (В переводе: Волга – Волга, мама Волга, Волга немецкая река!).

В 1942 году немцы продолжали набеги для изъятия всего съестного. Они сформировали полицейские отряды из пошедших к ним на службу неприятелей советской власти (в основном, из «раскулаченных» в 30-х годах) и тех, кого набрали под страхом смерти. «Полицаи» лучше знали привычки и психологию крестьянина, от них что-либо спрятать было труднее, чем от немцев. Вооружённые немецкими винтовками, они работали всегда в сопровождении немцев–автоматчиков.

Я был свидетелем ночёвки группы полицаев в доме нашей хозяйки. От неё потребовали сварить щи с курятиной (несколько кур отобрали в нашей же деревне), чугун картошки. На столе стояли бутылки самогона. Старший этой группы – посредственного роста, подвижной полицай разгорячился и кричал, что он воевал за советскую власть, он «в 1917-м штурмовал Зимний дворец», а большевики его провели и «загнали людей в колхозы». Тётя Маша негромко возразила: «А мы перед войной в колхозе хорошо жили…». В ответ послышалось шипенье полицая: «Заткнись!».

Запоздалее одна из женщин рассказала о своём разговоре с молоденьким парнем – полицаем, которого спросила, а что ж ты, такой молодой, пошёл к ним в услужение? Тот отозвался, что если бы не пошёл, то уже гнил бы где-то в Шаблыкине: «Нас неделю морили голодом, потом построили и предложили записаться в полицию. Двое отказались. Их тут же застрелили. Я был третьим…».

Когда немцев в деревне не было, вечерами в нашей хате собирались соседки. Рыдали, говорили, что наших всех, наверное, уже поубивали, Москву взяли и т.д. Однажды, когда стемнело, в дом вошла женщина, знакомая нашей хозяйки. Её тоже призывали Мария. Она попросила созвать соседок. Когда собрались, достала из-за пазухи измятый листок бумаги и стала декламировать.

Это была советская листовка – обращение к «Гражданам временно оккупированных городов и сёл нашей Советской Родины». В хате зазвучали твердые слова: «Не верьте лживой гитлеровской пропаганде! Красная Армия сражается с врагом и скоро погонит его на запад! Ваши папы, мужья, сыновья освободят Вас из фашистского плена! Помогайте Красной Армии, не давайте врагу ни грамма продовольствия, помогайте партизанам находить и уничтожать фашистов…» и т.д. Чтение прерывалось, дама откашливалась в платок, и я заметил на платке у неё красное…

Когда чтение кончилось, половина женщин плакала, но все повеселели: «Значит, наши воюют, значит, живы! Может, скоро отпустят нас…». Измятая листовка рассеяла страх безнадёжности, овладевший людьми. Хозяйка предложила Маше переночевать в дому на тёплой печке, но та отказалась. «За поддержка партизанам немцы сжигают дом и расстреливают всю семью» – сказала она и спросила, нет ли бани, где можно подтопить печку и переночевать. Таких банек на огородах было немало. В одной из них разожгли костерок и оставили её. Рано утром гостьи уже не было.

Как оценить мужество этой неизвестной русской дамы, которая – безоружная и больная – взялась бороться с врагом, подвергая себя смертельной опасности? К сожалению, советские листовки сбрасывались негусто, редко попадали к людям.

А слухов было много. Самыми достоверными оказывались слухи о поборах и зверствах захватчиков. Сообщали о том, что в конце октября немцы сожгли целиком деревню Хацунь и расстреляли всех её жителей и скопившихся в деревне беженцев – немало 300 человек. В дальнейшем это подтвердилось. Говорили о расстрелах в Брянске, в Орле. В Карачеве были застрелены двое наших военнопленных. Мельница, на какой работали военнопленные, находилась на том же квартале города, что и наш дом. Двое немцев собрали несколько наших соседок (бабушку не взяли, наверное, по старости) и велели забрать два трупа. Женщины видели, что небритые бороды и усы убитых – в белой муке. Голодные люди съели по горсти мучения. Нелюди убили их за это.

Из города доходили слухи, что там нет никакого продуктового снабжения, нет медпомощи, не работают школы. Людей спасали огороды, какие были у каждого в этом одноэтажном городке. Кроме того, удавалось доставать картошку и зерно в пригородных деревнях в мена на одежду, ложки – вилки, часы и т.д. Но по дороге всё это часто отбирали немцы или полицаи.

Чтобы разместить своих солдат, обитателей с детьми и стариками выгоняли из домов без разговора. Но выгнанных принимали соседи, ближние и дальние. Как родных. В немецкой оккупации все русские люд стали друг другу родными.

Оккупанты открыли пункты приёма золотых вещей. За золотое обручальное кольцо подавали два стакана соли. Соль стала дефицитом, без неё особенно страдали дети. Не было спичек, огнём делились, перенося пылающую лучину из дома в дом. (Даже после Победы при любом обострении международной обстановки карачевцы мчались закупать соль и спички).

Опасаясь партизан, немецкие воли закрыли под страхом смерти доступ на отдельные территории района, обозначили зоны, в которых людям запрещалось появляться под угрозой расстрела. Из-за запрещений, постов, патрулей, жестокости жандармерии и полиции родне, разбросанной по району, соединиться не удавалось. Я оставался в деревне с тётей Валей, какая могла подрабатывать только вязанием, но немцы овечек съели, шерсти больше не было. К счастью, вокруг были родимые – русские, советские люди. Они не давали пропасть тем, кто оказывался в трудном положении. Они делились последним.

Летом и осенью 1942 года гитлеровские бойцы вели себя очень нагло, видимо, чувствовали себя победителями. В безлесном Шаблыкинском районе партизан почти не было – негде укрыться. В деревню ездили, наверное, на отдых немецкие части. Сразу выгоняли людей из лучших домов. Забирали себе всё съедобное. (Коровы бывальщины давно съедены). Шли купаться на речку Водоча, протекавшую рядом с деревней. По деревенской улице шли без всякой одежды – в чём мать родила. Отдельный, правда, одевали какие-то плетёные местные держатели.

Люди прятались, деревня как вымирала. Все понимали это так, что оккупанты нас, русских, за людей не находят. Весной несколько немецких солдат расстреляли из автоматов гнёзда грачей на вётлах вдоль деревенской улицы. Улицу усыпали останки гнёзд, слепые, без перьев птенцы. Это была месть за подпорченную грачом фуражку офицера.

Солдаты пробовали глушить рыбу в Водоче, кидая в воду гранаты с долгой деревянной рукояткой. После разрыва всплывало много рыбы, речка начинала серебриться от рыбьей чешуи. Но это были пескари, плотва – махонькие рыбки. Немцы не брали их и уходили с речки. Тут в речку бросались деревенские мальчишки и набивали рыбёшкой кепки, рубашки, ведёрки. Этот «улов» был мамам кстати.

…Отдыхающие немецкие солдаты часто располагались на полянке, окружённой кустами, около бывшего сельсовета. Однажды я был озадачен предложением своего, чуть попрестарелее, товарища Феди Васина. «Давай взорвём немцев, которые вон там каждый день загорают», сказал он, показав на эту полянку. «А чем ты их подорвёшь?» – удивился я. В ответ услышал, что у него есть четыре гранаты, которые забыли уезжавшие немцы: «Мы привяжем гранату к кусту, к перстню взрывателя привяжем длинную верёвку. Когда они соберутся, дёрнем за верёвку вон из тех кустов». Я тут же сообразил, что этот план будет летальным для всей деревни, но возразить сразу было стыдно, я же не трус. Сказал ему, что надо до завтра всё это обдумать. Вечером рассказал об этом тёте Вале. Она пришагала в ужас: «Ведь любой взрыв, и деревня будет сожжена, а все люди расстреляны! Он сошёл с ума!».

По счастью, у Феди был дед, участник ещё Первой всемирный войны. Женщины пошли к нему посоветоваться о замысле внука. Днём дед собрал к себе всех четырёх мальчишек, кто ведал об этой идее, закрыл дверь на крючок и здорово высек внука ремнём, поясняя, какой бедой это кончилось бы. После он отобрал у внука и куда-то спрятал гранаты. Спасибо ему: он спас много человеческих жизней и спас деревню, которую немцы сожгли лишь через год…

Об окружении немцев под Сталинградом в 1942 году в Городище никто не знал.

Под Курской дугой

В начале 1943 года сделались доходить слухи, что наши здорово побили немцев под Сталинградом. Людям хотелось в это верить, но многие говорили, что вряд ли, что «немец силён». Запоздалее, в марте, кто-то принёс затрёпанный экземпляр газеты «Речь», которую выпускали в Орле фашистские холуи. Там был текст германского заявления о геройской гибели в Сталинграде 6-й армии фюрера, подвиги которой (это запомнилось) «будут увековечены величественным памятником на туманных берегах Волги». Сообщалось о трёхдневном трауре в Германии. Эта весть пробудила у людей чаяние на освобождение, на возвращение мужей и сыновей. Об этом женщины истово молились. (О победе над Германией тогда, насколько помню, не сообщали, очень уж далека она была).

Весной 1943 года в нашей и окрестных деревнях тоже останавливались на отдых немецкие доли. Грабить особо не грабили, всё стоящее было уже отобрано. Было голодно. Нам пришлось побираться, но и давать было нечего. Я ликовал, если, обойдя дворов тридцать, получал десяток картофелин и кусочков хлеба, испечённого с лебедой.

Отдельный приказ Гитлера спрашивал обеспечивать свою оккупационную армию – почти пять миллионов – исключительно за счёт продовольственных ресурсов захваченных территорий. Кроме того, награбленное продовольствие вывозилось в Германию.

Немцев кормили их полевые кухни, но даже подходить к кухням было невозможно, вслед за окриком могли ударить. Иногда их повара привлекали деревенских женщин носить дрова, мыть котелки, но недоеденное из котелков вначале выливали на землю. Как-то соседка рассказала, что добрый немец – повар дал ей мыть котелки, в которых оставался недоеденный гороховый суп. Она освободила котелки в ведро и несколько дней кормила хорошим мясным супом своих и соседских детей, это была радость. (После брани, насмотревшись в киножурналах, как повара Красной Армии черпаками разливали еду из полевых кухонь детям и женщинам в Польше, Прибалтике и даже в Берлине (!), я мог сопоставить человеческие качества наших и фашистских солдат).

Орловско-Курская битва началась для нашей деревни ранним утром 5 июля 1943 года. Едва-едва рассвело, в хатах задрожали стёкла от гула самолётов. Прямо над нашей деревней на восток, в сторону Орла шли эскадры двухмоторных немецких бомбовозов «Юнкерс». В любой эскадре было тридцать самолётов – десять троек, одна за другой. Средний из тройки самолёт шёл чуть впереди. Я насчитал над деревней, правее и левее её десять таких эскадр.

От самолётного гула выпадали оконные стёкла. Вынесшиеся из домов люди не слышали друг друга, пока самолёты не пролетели. Раздались причитания женщин: «Ой, какая силища!», «Сейчас наших побъют!», «Господи, спаси!». От нашей деревни до фронта за Орлом было около 100 километров.

Минут сквозь 30 – 40 бомбардировщики, отбомбившись, возвращались. Но, к нашей радости, уже не было геометрически точного строя эскадр. На разных высотах возвращались десятки, пятёрки, тройки «Юнкерсов». Да и машин было открыто меньше, хотя пересчитать их мне не удалось. Значит, наши им всыпали!

Часа через три «Юнкерсы» снова прошли над нами к Орлу в отчетливом строю, но эскадр было уже меньше. Перед вечером прошёл третий налёт. Я насчитал только шесть тридцаток. На другой и в следующие дни таких массовых налётов не было. Над нами летали уже не сотни, а десятки бомбардировщиков, теперь в сопровождении истребителей «Мессершмитт».

С первого дня битвы с восхода доносился непрерывный тяжёлый гул (отдельные выстрелы, взрывы не различались), а под пятками (мы – ребята – бегали босиком) дрожала земля. Ночью горизонт на восходе светился широкой полосой. Было понятно, что там идут жестокие бои. Никто, конечно, не знал, что это сражение будет переломным в брани, что силы захватчиков будут подорваны так, что Гитлер признает невозможность победить СССР наступлением, что далее – до самого Берлина – будут надвигаться только советские войска.

Через несколько дней я увидел воздушный бой. С востока возвращалась шестёрка «Юнкерсов». Смотрю и видаю, что сверху, от солнца на «Юнкерсы» пикируют два маленьких самолёта – наши истребители и прошивают их строй, из которого вываливаются вниз два задымивших «немца». Истребители круто взмывают наверх и «прошивают» строй «Юнкерсов» теперь снизу вверх.

И ещё два «Юнкерса» загораются и идут к земле. Дальнейшее виделось хуже, но задымил ещё одинешенек «немец», а последний снизился до земли и, кажется, уцелел, ушёл.

Дней через семь грозный гул с востока стих. Сделалось ещё тревожней – неужели они опять одолели наших? Надежду приносили самолёты – истребители с красными звёздами на крыльях, которые всё пуще стали пролетать над нами. Ещё через несколько дней из деревень, стоявших ближе к большим дорогам – большакам, пошли вести, что немецкие машины идут в основном назад, на запад. Неужели наша взяла и нас скоро освободят?

Радость сменилась тревогой. По большакам погнали на закат жителей сел из-под Орла. Людей гнали к железнодорожным станциям, грузили в товарняки, увозили куда-то. Гнали пешком, небольших детей женщины несли на руках. Оставляемые деревни, дома сжигали. Сомневаться в неизбежности такого кошмара и для нас не было вин, но, видно, у людей теплилась надежда, что нас эта беда обойдёт.

Выжженная земля

Жители нашей деревни всполошились только тогда, когда поутру увидели, как белая колокольня церкви в соседнем селе Герасимово, за рекой Водочей вдруг окуталась облаком дыма и пыли, и оттуда донёсся грохот взрыва. Когда облако рассеялось, колокольни не было, а присело занималось пожаром. Хватая детей и одежду, женщины Городища кинулись прятаться: кто в овраг в километре за деревней, кто в кустарник с иной стороны. Спрятались. Мы с тётей Валей побежали налево, в овраг, хотя соседка убеждала, что в кустарнике будет надёжней.

А в деревню со сторонки Герасимова уже въезжали немецкие мотоциклисты, и пулемёты с колясок стали бить зажигательными пулями по соломенным крышам хат. Люди выставлялись из оврага и видели свои загорающиеся дома. Скоро уж вся деревня пылала. Помнится, что женщины не плакали. Может быть, потому, что ужас за детей, за жизнь был сильнее всего.

После войны, читая воспоминания наших и германских генералов, офицеров и солдат о брани, я нигде не встречал рассказа о каких-либо делах советских воинов на территориях стран гитлеровского блока, которые были бы хоть сколько-нибудь подобны этому зверскому правонарушению немецких фашистов. Чтобы оставить русским выжженную, ненаселённую землю, с территорий Орловской, Брянской и других областей летом 1943 года отходящие гитлеровцы угнали на запад сотни тысяч женщин с детьми и стариками, зная, что у них не будет с собой никаких средств существования, что обрекают их на кончина от голода, холода, болезней. При этом они, якобы «уважающие частную собственность», сожгли или взорвали все дома, все строения, уничтожили всё собственность этих ни в чём не повинных людей.

Примерно половина жителей нашей деревни укрылась в кустах на склонах оврага. Я сидел там совместно с детьми тёти Маруси, у которой мы жили. Она толковала с тётей Валей: «Что же теперь делать?». Долетали звуки пальбы. Может, сейчас придут наши?

Тут к оврагу подъехали несколько машин, и немцы стали устанавливать на дне оврага пулемёт на треноге ровно напротив сидевших на склонах оврага людей. В свои одиннадцать лет я хорошо знал, какие бывают пулемёты, что ими делают, и закричал: «Тётя Сваливая, они будут сейчас нас расстреливать!». О том, что гитлеровцы уничтожали население целых деревень по подозрению в связях с партизанами, за одного кем-то уложенного солдата, все знали, подтверждений не требовалось.

Две тёти положили нас – детей в траву, чем-то накрыли, стали сами со стороны пулемёта, а нам произнесли: «Молчите! Нас убьют, мы упадём на вас, а вы не шевелитесь, пока придут наши».

Бог миловал. Нам повезло. Появилась машина с офицером, пулемёт сделались снимать, а несколько автоматчиков, стреляя в воздух, погнали людей по оврагу вверх. Овраг вывел нашу толпу к махонькой деревеньке, которая ещё не была сожжена. Но жителей уже не было. Очень хотелось пить, но немцы не дали остановиться у колодца с «журавлём». В палисаднике дома я увидал огуречную грядку и свернул, чтобы найти огурец. На вытоптанной грядке ни одного огурца не оказалось.

За деревенькой дорога шла на вящую деревню Гавриловское. Нас выгнали на эту дорогу. Дорога поднималась по пригорку, от фронта. Автоматчики сопровождали нас недолго. Как только наша гурьба поднялась по дороге на пригорок, слева от дороги стали рваться снаряды. Немцы тут же исчезли, а люди побежали по дороге, как лишь могли. Потом снаряды стали разрываться справа, и, наконец, совсем близко, у дороги. Я понял, что это наши снаряды, ведь издали не увидишь, какая идёт колонна. Были жертвы, но мы бежали в голове этой колонны, я видел только, как взрывом перевернуло проезжавший немецкий мотоцикл, и на обочину упал немецкий солдат без оторванной ноги, в крови. Большинство бежавших спаслось, съехав в неглубокую лощину, подходившую к дороге.

К вечеру мы спрятались в овраге за другой деревней. Недалеко, на скате пригорка немцы ввели четыре пушки, которые вечером стреляли, видно, фронт проходил в нескольких километрах. А ночью эту батарею бомбили наши аэропланы – «ночные бомбардировщики», «кукурузники». Они подлетали с выключенными моторами, бесшумно, мы видели вспышки и слышали разрывы бомб, после чего слышался звук включённых моторов и самолёты уходили. Трассирующие жёлтые очереди пуль летели им вслед. Под утро немцы увезли три пушки. Мы разрешили, что четвёртая была разбита. (

Рано утром мимо оврага немецкий конвой прогнал человек восемь наших пленных. Как они, надвигаясь, оказались в плену? (В сорок третьем году немцы не расстреливали пленных, как в сорок первом. Пленных увозили в Германию как рабочую мочь, высвобождая своих мужчин для поредевшей армии).

Потом немецкий патруль выгнал нас из оврага и погнал на запад. А за нашими горбами в это время советские войска освобождали нашу сожжённую и безлюдную деревню. Через много лет после войны мне пришлось побывать в этих пунктах. В деревне Герасимово, возле руин церкви, взрыв которой я видел своими глазами, стоял скромный обелиск с фамилиями двадцати восьми бойцов, потерянных в боях за освобождение наших деревень. В соседней Медведёвке мне встретился крестьянин – мой ровесник. Он рассказал, что его семья не была угнана в 1943 году на закат, Им повезло. Они укрылись в яме, выкопанной на огороде и накрытой досками. Заметивший их отступавший пожилой немецкий солдат заглянул к ним, увидел детей и старцев, захлопнул крышку и ушёл. Скоро появились наши. Но так везло не всем. Часто в подвалы, погреба немцы просто кидали гранаты.

Я спросил, много ли немецких солдат погибло в этих боях, как хоронили их. Он ответил, что наша похоронная команда сносила своих уложенных к церкви и погребла их там в братской могиле. Трупы немецких солдат зарывали поодиночке там, где их находили. Он видел, как снимали с дерева тело немца – снайпера, который вёл огонь, устроившись на дереве, и там же был убит.

Более недели группа женщин и детей нашей деревни пыталась укрываться вблизи фронта, чтобы угодить к своим. И всякий раз – неудачно. Немцы угоняли население деревень и нас с ними. Есть было нечего. На третий день мы набрели на расстрелянное немцами табун овец. Убитые овцы лежали под солнцем, наверное, дня два. Мясо было явно несвежим, но все были голодными и поели мяса, наскоро поджаренного на теплине. Последствия этой еды были тяжёлыми. Мучились всю ночь, а утром нас снова увидели и погнали. Я ослабел, временами не мог идти. Тогда меня клали на телегу, впряжённую коровой. В нашей толпе в сотню женщин, детей, стариков была одна такая телега.

Потом всех нас влили в вящую колонну жителей нашего и соседнего районов, которую конвоировали «власовцы». Неделю они гнали нас, как скот, до станции Локоть и дальней до города Новгород-Северский.

Перед станцией Локоть немцы сооружали оборонительный рубеж. Натягивали колючую проволоку перед окопом, выкопанным понизу небольшого холма так, чтобы наши наступающие солдаты не видели, что перейдя вершину холма, на его западном склоне они вдруг окажутся перед проволочным заграждением и под пулемётным огнём из окопов. Захотелось предупредить наших об этой немецкой хитрости. Я кинулся к одному, после к другому старику из нашей колонны. Они соглашались, что тут дело плохо, много наших поляжет, но что можно сделать, не знали. Утешали себя: может быть, наши с подобный уловкой уже знакомы, не попадутся?

Запомнился рассказ какого-то мужчины, который говорил, что прошлой зимой здешние леса в сторонку Брянска прочёсывали венгерско-фашистские войска. Они были более жестоки, чем немецко-фашистские: в партизанской зоне немцы расстреливали только мужей, а эти – всё население деревень.

Оказавшись перед городом Новгород-Северский мы видели, как наши самолёты бомбят железнодорожный мост через реку. Четыре аэроплана – бомбардировщика сделали несколько заходов, но ни одна бомба в мост не попала. Взлетали водяные столбы. Стреляли немецкие зенитки. На иной день нас пригнали на станцию, заперли в товарные вагоны и повезли на запад. Наверное, через этот же мост.

Большинство односельчан, минувших этот многострадальный путь, остались живы, через год вернулись в свою сожжённую деревню. Тем же, кто спрятался в кустарнике, трагически не повезло. Наверное, немцы поздно увидели их. Угонять не стали. Расстреляли всех.

Куда нас везут – никто не говорил. Помнится, что очень хотелось кушать и пить. Когда гнали, кое-что доставалось в деревнях, через которые проходили. В вагонах пищи не было. Из вагонов не спускали. Несколько раз, утром и вечером в дверь вагона полицаи подавали два ведра воды, которую женщины честно делили среди всех, начиная с детей. Лишь на станции Жлобин дверь открыли, разрешили выйти на обочину дороги.

И тут случилась беда – девочка, моя ровесница, вышедшая из вагона, угодила под проходивший поезд и погибла. Обезумевшая мать кинулась к её останкам. Полицаи загнали людей в вагоны, закрыли засовы дверей. Поезд тронулся…

Дня сквозь два нас, голодных и грязных, выгрузили из вагонов уже на белорусской земле, где-то под Витебском. Снова куда-то гнали. Многие едва придерживались на ногах. И детям и старикам помогали наши все выносящие женщины. Как они сами держались, как находили силы спасать и детей, и старцев, помогать друг другу?

Помню, после того, как мы прошли белорусский город Бешенковичи,

Полицаи повели нашу колонну по нови рядом с дорогой, сказав, что дорогу заминировали партизаны. Но и здесь пришлось обходить искорёженную взрывом телегу и убитую, с порванным животом лошадь.

Наконец, нас пригнали в «лагерь перемещённых лиц». Лагерь оказался полем, огороженным забором колючей проволоки, с такими же, из жердей и проволоки воротами, сквозь которые нас направили внутрь. Там уже сидели и лежали сотни таких же, как мы «перемещённых лиц». Мы с тётей Валей не сразу нашли свободное пункт на траве.

«Старожилы» сказали, что их держат трое суток. Еда – варёная картошка, кукурузные початки, которую приносят белорусские крестьянки, достаётся лишь детям, остальные – голодные. Воду несколько раз в день привозит дед – белорус в бочке на телеге, её тут же разбирают. Два дня назад офицер с переводчиком сообщали, что «партизан бух–бух», что нас «отпускайт» в деревню, что «будет карашо», но с тех пор ничто не изменилось и ничего не известно.

Вечерело, когда десятка два немцев с машинами и полицаев с винтовками стали ходить между лежащими и сидящими людьми. Они поднимали пареньков постарше меня, молодых дам и силой, упирая в спину дула винтовок, выводили их за ворота. Над лагерем повис плач. Люди прятали лица, дамы хватали на руки своих или чужих детей, чтобы не увели – заслонялись детьми.

Матери с воплями бежали за уводимыми дочерями и сыновьями. Человек двадцать пять бывальщины выведены за ворота и куда-то увезены на машине. А их близкие толпились у ворот, пытаясь узнать у караульных немцев, куда увезли родимых, вернут ли их. Но ответов не получали.

На следующий день нам с тётей Валей удалось добыть несколько картофелин и две консервные банки воды у старца с бочкой, который сказал, что возит воду сам, без приказа и оплаты, хорошо, что немцы открывают ему ворота. Тётя Валя произнесла мне: «Надо уходить, а то пропадём». Я прошёл вдоль забора, но проволока была натянута так, что не пролезешь, а на вышках стояли сторожевые.

Сквозь 75 лет после этого мне пришлось побывать в тех местах на Орловщине, откуда нас угоняли немецко-фашистские пришельцы. Деревни Водоцкое Городище нет. Она обезлюдела в первые годы льющегося века. Правда, на краю остались две хаты, в которых живут семьи из Узбекистана, а на другом конце сохранился подремонтированный дом, хозяйка какого – из Азербайджана.

В селе Герасимово старушка показала нам место, где когда-то стояла взорванная церковь. Теперь там заросшие деревьями и кустарником бугры и ямы. Рядышком братская могила – плита с именами наших погибших бойцов. Ей – В. Сальниковой – в 1943 году было 9 лет, когда жителей присела, как и нас, немцы выгнали и увезли в Белоруссию. Но их привезли в другую – Барановическую область. В том лагере за колючей проволокой, по её словам, началась эпидемия, тела «вывозили машинами». Ей с мамой, как и мне с тётей Валей, чудом удалось уцелеть. Теперь ей помогает дочь, работающая километров за двадцать, потому что в этом селе нет труды. В сравнении с довоенным население села сократилось вчетверо, возделывают лишь огороды. У самой старушки хозяйство: коза и козлёнок.               

Родимые белые русы

На рассвете следующего дня тётя Валя разбудила меня, и мы подошли к воротам. Там стоял с автоматом один немец – часовой, какому она протянула золотое кольцо, вынув его из-за пазухи, и жестами показала, что просит выпустить её с мальчиком – со мной. Немец повертел перстень перед глазами и поднял вверх левую руку, растопырив два пальца буквой V. Я не понял жеста, но его поняла тётя Сваливая – за двух человек немец требовал два кольца! По счастью, у неё было второе кольцо! Она тут же извлекла его и протянула немцу. Взяв и осмотрев второе перстень, часовой распахнул калитку и сказал «Шнель!».

Мы вышли, прошли несколько шагов, а потом какая-то сила подхватила нас, и мы помчались. Вначале по заминированной дороге, потом, свернув с неё, по целине. Когда мы добежали до кустов и упали, тётя Валя, отдышавшись, сказала: «Коль, даже девчонкой я так никогда не носилась». Потом мы осторожно удалялись от лагеря, обошли большое село, где могли быть немцы, и добрались до маленькой деревеньки, в какую решили зайти. Потом узнали её название – Гальки. Белорусские деревни оказались спасением и для других людей из лагеря, когда, отобрав работоспособных для отправки в Германию, немцы выпустили прочих «куда глаза глядят».

Спасителями были белорусские крестьянки, человечность, доброта, бескорыстие которых не имели пределов. В первой же крайней хате, куда мы несмело постучались, нас посадили за стол и дали хлеба и щей, а откуда мы, нас спросили уже после еды.

Потом в избу собрались хозяйки соседних домов.

Тётя Сваливая рассказала, что у нас ничего нужного для жизни нет, что мы будем делать любую работу за крышу над головой и кусок хлеба. Оказалось, что в деревне немало беженцев из деревень, сожжённых немцами в недалёкой партизанской зоне. Но и нам место нашли – жить будете у Веры. У неё уже живут две семейства беженцев – несколько меньше, чем у других. (После войны стало известно, что гитлеровцы в Белоруссии сожгли в сельских районах немало миллиона (!) домов, оставили без крова половину населения!).

У меня спросили, пас ли я коров. Я пас лошадей. Сказали, что определят меня подпаском к пастырю деревенского стада, что обедать буду в домах поочерёдно.

Тётя Вера привела нас к себе, показала свободное место в углу хаты и, пока тепло, в махонькой баньке, на огороде. Тёте Вале тоже нашли работу. Отношение, слова, взгляды были такими, что мы сразу почувствовали, что угоди к своим, близким, родным людям. Это чувство не пропадало до самого освобождения Витебщины Красной Армией в июне 1944 года и нашего отъезда на отечество. Сердечную благодарность этим людям и их наследникам завещаю своим детям, внукам и правнукам – навсегда.

Жить в хате у добросердечных людей, хотя и в страшной тесноте, было куда спокойнее, чем мотаться по дорогам…

Через несколько дней меня зачислил в помощники пастух – парень лет 16, Виктор. Коров и тёлочек мы пасли в лесочках, на стороне, удалённой от дороги на город Лепель, по какой проезжали немецкие машины. Нужно было не допускать коров в места, где хоть одну из них могли бы увидеть оккупанты. Несколько полицаев, приходивших в деревню днём, ведали, что в деревне стадо уцелело, но ввиду родственных связей они не выдавали немцам этого секрета. Когда пастух уходил в деревню на обед, я оставался со табуном один. Запомнился случай, когда к стаду на лужайке из-за деревьев выбежал волк. Он остановился на опушке, высматривал жертву. Мои вопли, взмахи кнута, кажется, его не пугали. Но коровы быстро сбежались ко мне и стали полукругом, наклонив головы и выставив рога навстречу волку. К моей отрады, постояв, волк скрылся за деревьями.

Я обедал по очереди у хозяев коров.

…Зимой запасы картошки и хлеба сходили на-нет. Хозяйка посоветовала тёте Вале отведать (нет, не побираться) – походить – попросить съестного в большом селе, больше удалённом от партизанской зоны. (Если не забыл, присело называлось Чернышки). «Мы партизан снабжаем, а они нет – у них немецкий гарнизон. Может, у них с едой полегче». Первый поход тёти Сваливай был успешным. Обойдя дворов тридцать, она принесла кусков десять хлеба, мешочек картошки и даже два яйца. Тамошние дамы сказали ей, что если у дома стоит автомашина, то заходить туда нельзя, там немцы: «Немцы не терпят побирушек, могут бессердечно избить. Они вроде бы считают их партизанскими разведчиками».

У тёти Вали побаливали ноги, и я почувствовал, что должен взять часть этой «труды» на себя. В Рождественские дни января 1944 года я несколько раз сходил в соседние сёла за подаяниями. Одет я был плохо, заплатки покрывали всё пальтишко, куртку и штаны, башмаки были разные, с заплатами, левый протекал. Ходить было холодно. Побирался я не один, побирушек было немало. Нередко, подходя к хате, я видел, что из её двери выходит кто-то, опередивший меня. Тогда я проходил дальше.

Зимой и весной 1944 года я обогнул с просьбой о подаянии, наверное, многие сотни хат, и ни в одной хате не получил отказа. Белорусские женщины были милосердны в высочайшей степени. Они сами, без мужей, с трудом кормили свои семьи, но и для побирушек всегда что–то находили, хотя бы картофелину или кусок чёрного хлеба. Принесённого хватало на двоих на несколько дней.

Нехорошо вышло только однажды, когда я зашёл в хату, около которой не было автомашины, но в которой оказались немцы. Отворив дверь и переступив порог, я увидел их, сидящих за столом с едой. Слева, у печки, женщина – хозяйка что-то готовила для них. Сидевший на кромке скамейки молодой солдат быстро вскочил и кинулся к двери.

Я повернулся убегать, но получил удар в спину и упал – немец стукнул меня деревянной лопатой, которой сажают тесто в русскую печь, когда пекут хлеб. Я пополз, ожидая второго удара, но его не было. Подымаясь, я увидал, что женщина повисла на лопате в руках у немца, чем и спасла меня. Я поднялся и убежал. Спина долго болела. До сих пор не знаю, в горбу или в голову мне целился немец лопатой?

Произошедшее меня не удивило. Что надо ждать от любого оккупанта, было известно.

Оккупанты несутся и убивают

В конце 1943 года белорусские партизаны контролировали почти две трети территории – почти все лесные массивы. Но города и транспортные линии немцы удерживали прочно. На исходе зимы гитлеровцы, как правило, проводили военные операции против партизан, чтобы обезопасить себя от ударов с тыла во пора весенних и летних боёв на фронте. В феврале – марте 1944 года они обрушили бомбовые и артиллерийские удары на партизанскую пояс под городом Лепель. В сторону Лепеля проходили их войска. Какая-то часть вступила в Гальки, когда уже стемнело. В нашей хате все беженцы, человек двадцать, почивали, как всегда, на полу, когда в дверь вошли два немца – офицеры.

У меня замерло сердце. С начала оккупации, в городе Карачеве, в деревне Городищи на Орловщине я немало раз видел, как, занимая дом, немцы немедленно выгоняли из него всех, кто там жил. Выгоняли и летом, и зимой – на мороз. Выгоняли и женщин, и детей, подхлёстывая воплем: «Вэг! Вэг!!». Я представил себе, что сейчас произойдёт то же самое, что всех нас выгонят на мороз в нашей драной одежде, что, может быть, мы не отыщем, где спастись от холода…

Но здесь в первый и последний раз за войну я увидел от немцев проблеск, если так можно сказать, человечности.

Одинешенек из немцев взял в руки длинную старую скамью, стоявшую у стены, и поставил её на пол посреди избы, разделив пол скамьёй образцово на две половины. После этого раздалось знакомое «Вэг!», но оно было адресовано только тем, кто лежал на половине пола со стороны двери.

Подгонять никого было не надо, люд спешно перебрались на дальнюю половину пола. Там стало очень тесно, но угроза замёрзнуть миновала, все крестились. Человек десять немецких боец принесли охапки сена и легли, не снимая ни шинелей, ни сапог, положив рядом с собой винтовки. Каждый час двое из них всходили и уходили. Вместо них возвращались двое в заиндевевших шинелях и ложились на своей половине пола. Они опасались партизан не на шутку, всегда были в напряжении, незваные гости.

…Несмотря не ежедневные опасности крестьяне нашей деревни ранней весной 1944 года посадили картошку, сохранив для этого верхушки клубней, даже посеяли ячмень на вскопанных вручную участках. В этой труду участвовали и все мы – беженцы.

Дальше мне не повезло – в конце мая я заболел сыпным тифом. Болели многие. Неудивительно: вши «ходили по головам». Мыла не было. Сменного белья, платья – тоже. Сняв рубашку, штаны, вшей и гнид вытрясали, вычищали из швов в снег. Но они появлялись опять. Скученность – почивали все вповалку, на полу.

Больных и меня тоже старались кормить получше, болезнь я перенёс. Стал поправляться. И тут началась операция «Багратион» – великое наступления Алой Армии, освободившее Белоруссию от немецко-фашистской оккупации, разгромившее немецкую группу армий «Центр», уничтожившее полмиллиона захватчиков. Нордовую часть Витебской области, Бешенковичи и Лепель освобождала 43-я армия Первого Прибалтийского фронта.

Наступление началось 22 июня. Сквозь несколько дней бои шли уже недалеко от Бешенковичей. Над нашей деревней шли воздушные бои. Наши истребители, наверное, «Лавочкины», были с ярко-красной окраской носов – коков, как сообщали тогда. Их было больше, чем немецких самолётов. Другие наши самолёты бомбили и расстреливали немецкие машины на шоссе.

Помня, как немцы год назад, на Орловщине, при отступлении вылавливали людей из оврагов, угоняли, как сжигали деревни, многие беженцы сделались прятаться в кустарниках, в лесочках. Там же оказались и мы с тётей Валей. Земля была сырая, ночь – холодноватая. Наверное, там я простудился.

Но на этот раз фашистам было не до нас. Их машины мчались по шоссе на закат, не останавливаясь, ведь они попадали в окружение. Утром мы вернулись в деревню. Я с двумя ребятами – одногодками устроился в кустах, за огородами, откуда было видать, как наши самолёты – штурмовики расстреливают немецкие машины на шоссе. Несколько машин горели. Захотелось выпить воды, и я удалился в хату. На ходу впервые почувствовал боль в левой ноге. Прошло минут двадцать, я возвратился, но своих товарищей на старом месте не увидел.

Оглядываюсь кругом и вижу подальше, у просёлочной дороги два бугорка. Подбегаю и замираю от ужаса: оба моих товарища возлежат вверх лицами, с раскинутыми руками, а рубашки у них в крови. Опомнившись, я помчался назад, в деревню, что-то прокричал встреченным людям, кинулся к тёте Вале. Она и иные побежали к месту трагедии, а я уже не мог идти из-за острой боли в ноге. К вечеру нога посинела, к утру стала кубово–чёрной. Наступать на неё я не мог. (Потом выяснился диагноз: закупорка вен, осложнение после сыпного тифа – тромбофлебит). А в деревне стоял рыдание – гибель ребят потрясла всех. Люди прятали мальчиков и девочек в сараи, кладовки, погреба.

Откуда пришла ужасная смерть моих товарищей – выяснилось позже. Их увидели, подозвали к дороге и застрелили в упор проезжавшие мимо отступавшие гитлеровцы. Захваченные полицаи произнесли на допросе, что у немцев был приказ: при отступлении расстреливать мальчиков старше 14 лет.

Был ли это центральный гитлеровский приказ, или распоряжение какого – то фашистского генерала-людоеда, я не ведаю. При отступлении у нас в Орловской области гитлеровцы сжигали города и деревни, угоняли или расстреливали население. По свидетельству моего сослуживца С.А. Храменкова, какой в эти дни находился в другом районе Белоруссии – в городке Паричи, там отступавшие немцы арестовывали и увозили с собой пареньков 14–16 лет, многие из каких погибали на дорогах от бомб и обстрелов. (Сборник «Дети военных лет о войне», Коломна. 2018. Изд. «Серебро слов», с.114). Авторами всех этих зверств бывальщины немецкие фашисты. Я лишь случайно не стал их жертвой.

Всего от фашистских бомб, снарядов и пуль, в организованных фашистами концлагерях, от голодания и блокад погибли более 15 миллионов мирных советских людей – женщин, детей, стариков. Это в 40 (!) раз больше, чем число жертв штатского населения Франции во Второй мировой войне.

Это – неопровержимое свидетельство геноцида, осуществлявшегося оккупантами на нашей земле.