Все права на фотографии и текст в данной статье принадлежат их непосредственному автору. Данная фотография свзята из открытого источника Яндекс Картинки
По вечерам – ждали “мусорку”. В любую погоду в шесть часов вечера во двор выходили жильцы с ведрами и стояли в молчаливом ожидании. Отдельный, как бы гуляя, выходили на дорогу – потом бежали: “Едет! Едет!”, хватали свои ведра и становились к “мусорке” первыми. Динозавр 70-х – мусоровоз – медлительно вползал во двор, разворачивался, отворял свою огромную вонючую пасть, из которой вечно что-то капало. Люди, зажав носы, толпились с ведрами, вываливали поскорее мусор и отбегали, подходили вытекающие. Когда пасть мусоровоза наполнялась, водитель нажимал рычаг сбоку, и стальная челюсть медленно сглатывала порцию. В эту минуту вытекающим полагалось стоять и не рыпаться, пока челюсть не вернется, а если какая-нибудь рассеянная бабка вываливала раньше, водитель жутко матерился и угрожал убить бабку лопатой.
В 1973 году отмечали 250 лет орденоносной Перми. Перед оперным театром вместо тополей посадили лазурные ели. Воздвигли стелу по дороге на Пермь-II. Выпустили значок с чудо-молотом. То был советский герб нашего города – Чудо-Молот. Больше того, он был идолищем горожан (он и стоял – на скорбь), а священным духом служил Производственный План. Половина пермских семей за ужином рассуждала тревожно: будет в этом месяце План или нет. В крышке года мужчины ночевали в цехах во имя Плана, их семьи молча ждали Его, а над их головами летали незримые молоты… Сколько инфарктов, скольких существований стоил Перми Орден Ленина, пожалованный городу в 71-ом… Он был огромный, Орден, крашен серебрянкой, водрузили его на Октябрьской площади ликом туда, к Башне Смерти, откуда дважды в год спускались колонны трудящихся в ювенильном, котлованном веселье…
Трудились горожане на часовом (электроприборном) заводе, карбюраторном (заводе Калинина), патефонном (велозаводе). По обе сторонки красавицы Камы дымили химические гиганты, медленно отравляя все вокруг. Предписывалось молчать, что на часовом заводе собирали гироскопы для ракет, а на заводе Калинина – ракетные двигатели. По ночам на три версты кругом был слышен вой аэродинамических труб Свердловского завода – там, тссс, испытывали авиадвигатели. Говорили, что стенки тех труб полые и засыпаны самым лучшим звукопоглотителем – семечками. Над Камой грохали пушки завода Ленина, их целомудренно именовали – “длинномерные изделия”.
Знаем еще один подземный завод в черте города. Его легко найти, там вонь до сих пор и трава не растет. Плешивая земля и неживой лес всегда выдавали секретное производство к бессильной ярости “особистов”, как и желтые руки работниц. Работницам приплачивали за вредность, они прессовали взрывчатку и твердое топливо. Пресс-формы нередко взрывались. Как у кого муж запьет или дочь загуляет, так – взрыв. Хорошо, отвод волны предусмотрен, погибших не было – одни заики.
Удобопонятное дело, самым престижным факультетом в Перми был – “Авиадвигатели” ППИ. Вечный недобор абитуриентов – на “Горном”. Предмет шуток – специальность “Водоснабжение и канализация” на “стройфаке”, она же служила лодырям убежищем от армии. В Пермский госуниверситет шли в расчете на рослую стезю, отнюдь не учительскую. По городу, однако, расклад был такой: “Ума нет – иди в “пед”, стыда нет – иди в “мед”, ни того, ни другого нет – иди в госуниверситет”. Еще было ВКИУ, многим парням тогда нравилась армия. Туда подряжались девчонки на работу, чтобы выйти замуж. Выйти замуж можно было и не нанимаясь на работу – просто пройдясь по набережной перед военным училищем в день увольнения голодных до дамской ласки курсантов. “Женские” институты и училища приглашали к себе на танцевальные вечера “вкиушников” – тоже шанс.
В 1973 году всех гоняли сдавать нормы ГТО, все года, – поголовная физкультуризация страны. Народ кряхтел: “Опять кому-то наверху моча в голову ударила” – и промышлял справки-освобождения от новой принудиловки.
Ездили на природу. Клещей тогда не было, не изобрели еще. “Экологии” не было, СПИДа не было, “нюхачей” не было – целомудренный мир! Зато были очереди за колбасой. Диалектика. Радовали “Семнадцать мгновений весны” и новый мультсериал “Ну, погоди!”. На их появление народ немедля отозвался волной анекдотов.
В 1973 году в молодежной аудитории утвердился хард-рок. Слово “ансамбль” устарело, стали сообщать – “группа”: “Роллинги”, “Дорз”, “Лед Зеппелин” – волосы до пояса, полуголые, гиперзвук, гипер-экспрессия, все у них – гипер. В ДК Пушкина, что на Кислотных дачах, пермская группа “Склавины” заиграла “Deep Purple”! К ним охотники хард-рока ездили на электричке, сильно напивались в дороге и имели неприятности с милицией. Что, кстати, целиком укладывалось в их рок-философию “протеста”.
Положительные меломаны заговорили о новом стандарте качества звука Hi-Fi (“high fidelity” – высокая точность, англ.). Модные темы – шумоподавление Долби, квадрофония и цветомузыка. Все шло с Заката, вообще – все. Лично мне это не нравилось, но это был факт: атмосфера с той стороны железного занавеса была гуще, идеи горячее, людские пороки деятельнее, все это со свистом сквозило через дыры сюда, к нам, и будоражило души уже целого поколения. Дыры в занавесе множились и расширялись, от западного вихри захватывало дух.
Вот кто мне скажет, когда в Перми шел документальный фильм “Спорт, спорт, спорт”? Мы ходили на него ради пяти секунд нью-йоркских небоскребов, двух секунд загорающего на кровле автомобиля хиппи и живых “битлов” – вообще мельком. Но эта малость была как пилка в батоне, как свернутая авторами в точку (чтобы просунуть нам) посторонняя свобода. Мы ходили на “Спорт…” не по разу. В нужном месте мы напружинивались, чтобы схватить и развернуть точку, чтобы домыслить и вообразить другую жизнь. Зеркальные дома до небес. Чудак на крыше, – ну вот вздумалось ему полежать на крыше своего автомобиля, и никто ему не указ. Живые “битлы” распевают. Что они там пели? Забойное что-то – “Can’t by my love”? А может, и нет. А может, и не пели, а может, не “битлы”. А может, и не было никакого кинофильма, и пилка в батоне мне только пригрезилась… Душно было.
1974. НЕ ПЛАЧЬ, ДЕВЧОНКА
Вечер. Шепот, робкое дыханье, трели соловья… А в армии вечерняя гулянье выглядела так. Дневальный с тумбочки блажит дурным голосом: “Строиться на вечернюю прогулку!”. Солдатики-первогодки чибонят сигаретки и запрятывают их кто куда, спешат к месту построения: последний призыв бегом, постарше – шагом, “старичье” вообще не идет на прогулку – сачкует. Вечерний моцион: подразделение колонной марширует по дорожкам военного городка, ни на что не вылитый “военный” голос по команде запевает:
Как будто ветры с гор
Трубят солдату сбор –
Дорога от порога далека.
И уронив плат,
Чтоб не видал никто,
Слезу смахнула девичья рука.
Припев подхватывают сорок глоток. Сзади, с повадкой дрессировщика, дефилирует сержант-хохол, его окрик-бич: “Казарян, твою мама! Шо, снова слова забув? Будэмо рэпетирувать!”.
Все служили под одним знаменем: хохлы, ары, чурки, чукчи, прибалты, бульбаши, москали кляты – все одним дождиком мочены, одним матом крыты, все одну “школу существования” проходили. Расставались, однако, со слезами, адреса в “дембельские альбомы” писали. Что это за “школа” такая диковинная? И как там насчет “частной жития” у казенных людей – может, не было? А была! Даже мода была у солдат. Заглаживали поперек спины рубчик. Укорачивали шинели (на “гражданке” в том году носили куцые пальто). Продавливали шапки a’ля кубанка, прогибали фуражки – “шоб як у СС”. Совали пластмассу под погоны, зашивали у шинелей шлицы, меняли пуговицы – порожние солдатские на цельные офицерские, меняли ремни – искусственные на кожаные, на конце ремня бритвой ставили зарубки – месяцы службы. К дембелю стряпали “парадку”: обшивали неуставным кантом шеврон и нашивки, цепляли на грудь самодельные значки. Командиры обрывали “самодеятельность” с мясом, блюли конфигурацию одежды ретиво. Вообще, всякую форму в 70-х блюли ретиво.
Самоделок в армии – хватит на целый музей: часовые браслеты, финские ножи, шкатулки, рамочки, снимки танков, ракет, самолетов и кораблей, зажигалки, чеканки – больше, чем в тюрьме, намного больше – потому что с материалами проще. Сходство с тюремной, лагерной житием, кстати, тогда, в 1974 году, было незначительным, неопасным. В 74-м еще жива была идея защиты отечества от мирового империализма, в военной службе был резон. Бойцы офицеров уважали и боялись, отданным долгом Родине гордились. Родина – была! Елки-моталки. Как сейчас там, в армии, – не ведаю. Подумать страшно.
Прелесть армии, любой казенной жизни: вовремя накормят и спать уложат, раз в неделю в баню отведут – незапятнанное белье уже заготовлено: летом – синие трусы, майка и тонкие портянки, зимой – рубаха, белые кальсоны с завязками и портянки байковые. Никакой попечения. Каждый день после ужина – личное время: волейбол, письма, пинг-понг. Каждое воскресенье – кино в клубе, кофе с плюшкой в солдатском кафе. Увольнение в город всякий раз оборачивалось приключением с сердечной интригой, переодеванием и бегством от патруля. Порядки были жесткие, и оттого каждый час на воле ощущался как праздник жизни, он спрашивал супер-активности, душа просила “балдежа”… Гауптвахта у нас называлась – “губа”, нары – “вертолет” (там арестованные крутились от холода), курить не давали, на работы водили без ремня под дулом карабина СКС-10 с примкнутым штыком. Было стыдно отчего-то, что именно – без ремня.
Ремень носили на я… В общем, к концу службы ремень опускали ниже пояса. Это был знак. Никакого утилитарного назначения у ремня не было – только сакральное, причем, очень большое. Все командиры это знают: ремень подтянут – солдат исправен; ремень распущен – сачок; без ремня – вообще не боец, выродок. Через двадцать лет в армии фактически упразднили солдатские ремни – вот армия и выродилась.
Телевизор в казарме – особое забава. Стоял он в “ленкомнате”, смотрели его после ужина до отбоя (“деды” – и после). Передачи были дрянь, развлекались комментариями, преимущественно – матом. Юмор был натуральный, казарменный. У каждого “деда” была своя любимица из певиц или актрис, когда она появлялась на экране, кирзовая публика орала: “Где Серега? Сергей Иваныч – ваша!” – соответственный “дедушка” мчался из курилки в шлепанцах или издалека поручал свою любимицу кому-нибудь – тот смаковал вслух ее достоинства. Коитус виртуале.
“Дедовство” у нас в доли было мирное. “Деды”, независимо от звания, первыми брали пищу и последними – лопату. Буквально: “Молодым везде у нас путь, старикам всегда у нас почет”, – закон жизни, справедливый и незыблемый. Молодые “пахали” безропотно (“борзость” пресекалась) и ожидали своего часа. Карусель армейской жизни крутится быстро, какой-то год – и молодой уже “постарел”: пересел ближе к кастрюле, перелег ближней к окну, вот он спит уже до самого развода, и “пайку” ему другие молодые прямо в постель несут.
Самая потайная часть солдатской частной жития – письма с родины. Это святое. Невеста, мать, родина – эти вещи только солдат знает, больше никто, и не спорьте. О них не сообщали – ими жили, особенно – первый год службы. Говорили в казарме о бабах и о дембеле. Самые драгоценные письма читались в сортире, на очке, – была в том бравада, самооборона, потому что зависимость солдата от почты – гигантская, буквально жизненная: из-за плохого письма бывали в армии самоубийства. Девчонка не то слово напишет – парень к ней рванет, по пути шестерых укокошит, и никакая прокуратура не сможет объяснить, почему военнослужащий оставил расположение части. Такие дела. А вы сообщаете – частная жизнь…
1975. ГОВОРИТ РАДИОСТАНЦИЯ “ЮНОСТЬ”!
Чистым, ликующим голосом (ну прямо как сегодня в рекламе “Sprite”: “Не дай себе засохнуть!”) – сперва девица, потом юноша звонко: “Говорит радиостанция “Юность”!”. И дальше все про Чили с тревогой, про пленного генсека Корвалана: “Эль пуэбло! Унидо!” – это мы солидарны, значит. Все целы, все непобедимы: Боярский, Фрейндлих, Вознесенский, Вуячич душу рвал “Над расстрелянной песней не плачь”, Градский целую пластинку записал – “Стадион”, Боровик – пьесу “Командировка в Буэнос-Айрес”. Мощно мы тогда Пиночета ненавидели, помните?
А песни в те годы было принято объявлять по полной форме. Например: “Песня Туликова на стихи Пляцковского “Бамовский вальс”. Исполняет вокально-инструментальный ансамбль “Самоцветы”.
Пускай плывет смолистый дым
Сквозь густые ветки.
Будет самым молодым
Этот вальс навеки!
Благообразие в эфире нарушали “радиохулиганы”. Для них был кайф – попросту выматериться на всю страну. Хулиганы покультурнее – “шарманщики” – играли в диск-жокеев, в запрещенном диапазоне крутили музыку – “эмигрантов” и “битлов”. В Перми западные станции не прослушивались, за исключением мощных орудий идейного фронта вроде “Голоса Америки”. Коммерческое вещание можно было услышать только прижав ухо к самому “железному занавесу”. Там, у них, шла музыка нон-стопом круглые сутки, выворачивались навыворот ведущие, изощрялись операторы так, что, даже не зная языка, их можно было слушать часами. Тяжелый рок, поп, немного джаза и – диско, диско, диско – нескончаемая “бамалама”. В Пермь, кстати, “Bamalama” пришла с неожиданной стороны – через обычный телевизор под новогоднее утро в телепередаче “Мотивы и ритмы зарубежной эстрады”. Полуголые ведьмы в адских сполохах света вертели над головой цепи и выли: “Уу-е!”. Такая была диверсия на ЦТ. Я был в восхищенье целый год.
Ликбез в области музыкальных стилей проводил журнал “Ровесник”. Весьма корректно промывал наши мозги журнал “Америка” на русском стиле, – ходил из рук в руки свободно, никто не изымал. Наши выпускали симметрично журнал “Советский Союз” – образцовая, уместно, была полиграфия, лучше американской. Читатель вздыхал, листая: “Могут ведь, если захотят”. Советский миф и реальность стремительно разбегались – “натуральный Советский Союз” находился уже где-то далеко, не в нашем городе.
А у нас в Перми открыли институт культуры, тоже хорошо. Рядышком с ним, в кинотеатре “Комсомолец” по понедельникам на последнем сеансе крутили т.н. “некассовые” фильмы. Скромно, без афиш, но попасть было невозможно, билеты – лишь с рук. “Пепел и алмаз”, помню, “Иваново детство”, “Зеркало”… “Зеркало”, о. Оно отгородило нас, умных и тонких, от “них” – неумных и толстых. “Они” смотрели “Есению” по четыре раза. “Они” смотрели “Любовь земную” с Матвеевым, они “Сладку ягоду рвали вместе…”. Ну, про ягоды и мы не забывали.
Герой года – Олег Блохин, наилучший футболист мира в 1975 году, – а никто и не сомневался. Чемпион мира по шахматам – Анатолий Карпов: “Шифер” вконец оборзел, и шахматную венец передали Толе, и правильно. Космические новости уже никого не волновали, но полет “Союз”-“Аполлон” по-хорошему взбодрил: у нас, у супер-держав, все о-кей. Истина, кушать было нечего в одной из них…
1975. Нет мяса. Колбаса соевая, кошки ее не едят – только люди. Молоко восстановленное, нормализованное (разведённое) или вообще белковое, из-под него бутылки мыть не надо. Да что молоко – масло было с водой! – “бутербродным” именовалось. “Книга о вкусной и здоровой пище” становится диссидентским чтивом: только так можно узнать, что на свете существует карбонат, сервелат, тамбовский окорок. Слагаются предания о временах, когда икра лежала и никто не брал. Фетишизируется красная и белая рыба, мясные копчености, крабы и печень трески в банках. Армянский коньяк, конфеты с ликером, растворимый кофе – советские символы гастрономического распутства. Дефицит конфет. С темной начинкой – только в театральных буфетах.
Символы благосостояния: большой холодильник и стиральная машина “Сибирь” с центрифугой – не надо крутить ручкой валики. Предел мечтаний: цветной телевизор – полированный кубометр с окошком. Довольствовались черно-белым.
По телевизору в тот год шел 4-серийный кинофильм “Люди и манекены” с Райкиным: сцены в интерьере, монологи. Крылатая фраза оттуда: “Дифсит – вкус спицифитский”. Веселили народ Студент “калинарного техникума” (Хазанов), Вероника Маврикиевна (Вадим Тонков) и Авдотья Никитишна (Борис Владимиров). Все у нас глядели фестиваль болгарской песни “Золотой Орфей”, там Гран-При дали песне “Арлекино”, ее новенькая певичка пела – ну как ее, ну у которой еще щель между передними зубами… Шедевр “производственной трагедии” пьеса Гельмана “Протокол одного заседания” – про то, как бригадир от премии отказался. Любимая эксцентрическая телекомедия “Здравствуйте, я ваша тетя!” тоже вышла в 75-ом. Набрала популярность передача “Что, где, когда” – интеллектуальная викторина с совой и книжками в дар победителям.
В 1975 году впервые крутанули по телеку “Иронию судьбы, или С легким паром!” в новогоднюю ночь. И с тех пор – каждый год, как пластинку заело. Символ той нашей существования: пластинку заело – по “Иронии судьбы”.
1976. ПОДПОЛЬНЫЙ КЛИП
У Брежнева – юбилей, в декабре будет 70! Страна очумела от счастья, ликованье прибывало с любым днем, мы все умрем от счастья в декабре! По телевизору показывали: простая женщина у себя на грядке вырастила розу и дала ей имя – “Боец за мир Леонид Ильич Брежнев” – розе! Салтыков-Щедрин встал из гроба, глянул на этот шизняк – плюнул и помер опять, отныне навсегда – кому он здесь нужен.
Дак ить все нормальные люди в подполье жили, как их увидишь? Писали книги “в стол”, полотна “в чулан”, фильмы снимали “для полки”. Я, кстати, тогда на кино запал – любительской камерой снял в 1976 году нечто невообразимое под названием “Novy Horizont” – свои ассоциации на музыку польской джаз-рок-группы “SBB” (4 мин, ч/б, 8 мм), смонтированные как коллаж. Сквозь пять лет этот жанр пришел на советское телевидение с Запада под названием – клип. Еще через десять лет стартовала клип-индустрия, и к крышке века уже сложилось клип-мышление – люди и не заметили, как стали мыслить иначе… А тогда кино мое выглядело до крайности удивительным, ко мне домой стали приходить такие же странные люди, чтобы посмотреть. Мы были молодые и нескучные, сидели до утра – острословили в клиповой манере, пили, пели. Строили безумные планы, с безумной надеждой принимались их воплощать… Кто-то воплотил и прогремел, кто-то помер… В 76-ом еще все были живы.
Новый комсомольский почин – возрождение агитбригад. Это была такая форма самодеятельности – театрализованная якобы сатира. На всех предприятиях новоиспеченные “синеблузники” высмеивали местные недостатки: пьяниц, прогульщиков, несунов. Ерничали на тему загнивающих бедолаг-империалистов и блудных сыновей советской края – диссидентов. Это называлось – политическая сатира, очень поощрялось сверху. В рамках смотров агитбригад пели “Белфаст” – песню протеста малоизвестной пока группы “Boney M”, этакая суровая отповедь экстремизму в манере диско. То и дело врубали рок – потом вешали лапшу кураторам, что рок – негритянская народная музыка. Вообще, сплошь и рядом содержали пальцы крестиком и протаскивали под шумок всякие “вредные” идеи.
Студенты оттягивались на своих смотрах. Самые популярные концерты в ту пору бывальщины у филфака ПГУ: в переполненный зал не попасть, духоту взрывали бури аплодисментов. На “Студенческой весне-76” филологи разыгрались не в меру – организовали капустник из пьесы Горького “На дне”, наговорили двусмысленностей про нашу жизнь. Дух захватывало от намеков: Актер читал стихи про уточек, коих поднимает упадничество на эпической валу; Клещ дразнил жюри красной рубахой; а Настенка-проститутка звала всех на БАМ. Ребята просто пошутили, но органы рассвирепели всерьез – всем влетело по первое число, а педагогам – по сто тридцать первое. Одинешенек из них вместо степени доктора получил инфаркт.
Закат живой музыки на танцплощадках. Гитарное десятилетие кончилось, началась эпоха дискотек. Помню первую дискотеку в ППИ: грохочет музыка из магнитофона, мигает цветной фонарь, двадцать человек стоят в пустом зале и смотрят с недоумением на сцену – там пляшет ведущий, или как он велит себя именовать – “диск-жокей”. Сбоку поднос с сушками. На экране – мультфильм про Парасольку. Задание публике: грызть сушки, смотреть мульт и плясать – все одновременно. Впечатление ужасное. Ведущий остался публикой недоволен: дураки какие-то, в Москве давно уже дискотеки, а у нас всё какое-то болото…
Но скоро, в нахоженные месяцы, и у нас завертелись дискотеки не хуже столичных. Живые гитаристы разбрелись по кабакам. Электрогитара из культового объекта превратилась попросту в музыкальный инструмент. Случайные люди схлынули, а самые преданные “рыцари медиатора” стали сочинять свою музыку, строить собственный гордый антимир. Поднялась волна советского рока – мощная не-музыка: истовая, искренняя, мусорная, злая. В жестком ритме хрипели придушенно:
Пробивался я куда-то,
Что-то локтем задевал,
Чьи-то скорбные надежды
Мимоходом разбивал.
Подпольная запись, не знаю чья. Моя. Следующие 15 трагических и отличных лет советского рока вылились на турбину шоу-бизнеса, вся их энергия благополучно ушла в баксы…
Пришествие в Пермь Иисуса Христа – в качестве суперзвезды от Веббера и Райта. Наше атеистическое сознание было взволновано незнакомым манером Спасителя – во-первых, и незнакомой формой мюзикла – во-вторых. И вообще, в моду входила сложная сюжетная музыка: “Пинк Флойд” – “Оборотная сторона Луны”; Эмерсон – “Картинки с выставки”; Вейкман – “Легенды и мифы короля Артура”; чуть запоздалее: “Квин” – “Ночь в опере”. Бетховена протащили по шпалам диско, Баха. Пошла вширь психоделия “Дорз”, медитация Махавишну, сделалось модно “балдеть”, сидя на полу. Или лежа на диване, упаднически уставя очи в потолок. Вот откуда мой фильм – с потолка. С потолка нашего подполья.
1977. “ШАНХАЙ” НА КРОХаЛЕВКЕ
К 60-летию Великого Октября по ЦТ прошел документальный телесериал “Наша жизнеописание”. Привет из советского далека:
Мне не думать об этом нельзя,
И не помнить об этом не вправе я –
Это наша с тобою земля,
Это наша с тобой жизнеописание.
В 1977 году частную жизнь пермяков украсил великий эксперимент по продаже книг повышенного спроса в обмен на отданную макулатуру. Государство-монстр со свойственной ему неуклюжестью решило сыграть на увлечении своих граждан хорошими книжками. Принесешь 20 кг престарелых газет на приемный пункт – если приемщик на месте, получишь талон. С талоном подежуришь у магазина недельку – если не проведут, получишь книжку. Все просто. Особо ценились: Ильф и Петров, А.Толстой, А.Конан-Дойль, Войнич, Дюма, Коллинз, Андерсен. Недостижимая “Дама в белом”, так и не прочту я Вас никогда, и не надо, пусть Вы останетесь загадкой… А их и не надо было читать, их надо было “доставать” – как дымчатые очки, как замшевый пиджак.
В 1977 году в Перми начали возводить “башни” – жилые дома “московской серии”: 16 этажей, просторная кухня и передняя, изолированные комнаты и санузлы, два лифта, пожарозащищенная лестница. Вошло в обиход новое слово – “лоджия”.
В обычные крупнопанельные 5-этажки расселяют барачный поселок Крохалева – пермские трущобы. Их стоит помянуть: в них вытянулось целое поколение пермяков. Ряды полуразвалившихся, заросших грязью одноэтажных строений, все удобства – во дворе: на два барака один сортир о тридцати дырках – “мадамам” и “жентельменам” напополам. Это не при царе Горохе, это каких-то 24 года назад. Воду хватали из колонок, носили ведрами издалека по дощатым тротуарам – летом и по обледенелым тропкам – зимой. Печурка была в каждой горнице своя. Дровяники во дворе рядами. Само собой – помойки, вонь, хлорка, мухи – миллионами, на чердаке блохи – туда пойдешь белье вздергивать, без ног вернешься – обгрызут. В комнатенках клопы, тараканы – кровати стоят ножками в баночках с керосином. Экзотика.
Старожилы вспоминают бараки тепло: тут жили по-особому. Дружно! Окна и двери не запирали. Крикнешь в коридор: “Девки, луку надо!” – сейчас кто-либо и принесет. До позднего вечера играли в карты, спали летом между бараками – на травке под кустами, семьями и поодиночке. Носились за вином. “Вермут”, “Солнцедар”, “Волжское” – “чайка набок” на этикетке. Пьянка – каждый день. Свалки за ссоры не считали. А рядом был “пьяный барак” – так там пили еще суровее, и все население без вычетов. Спьяну порубить шифоньер, грохнуть телевизор – обнакновенное дело. Но среди соседей бывальщины и усердные хозяева – отделывали комнатенку паркетом. Были воры. Воров уважали: “они где живут, не крадут”. К ним шли за защитой.
В 70-х кончилась в бараках согласная жизнь. Повырастали детки, начали шариться у соседей, красть с окон, пакостить, задирать прохожих. “Сявки”, вооруженные “хеврами”, сделались налетать на авторитетов. Не стало житья на Крохалях. Очень вовремя Крохаля расселили в 77-м. А Владимирский “шанхай” гнил еще года три. Двухэтажные бараки сгнивают до сих пор. Только называют их не бараки – “ветхое жилье”.
Для новоселов пермская мебельная фабрика “Дружба” заваливала магазины книжными полками с раздвижными стеклами, “полумягкими” креслами на ножках, раскладными, нарочно для малогабаритных квартир, диванами: двуспальными – 180 руб. и полуторными – 157 руб. Шифоньеры двух- и трехстворчатые, с антресолями и без; в моде беспросветная полировка.
Молодожены охотились за столом-“книжкой” и лысьвенскими утюгами с регулятором и паром (10 руб.). По пригласительному билету в салоне для новобрачных вылавливали различный дефицит. Обручальные кольца в моде были – широкие. В день свадьбы полагалось объехать на такси городские памятники, возложить цветы и сфотографироваться у любого. О венчании не было и мысли. Справляли: в пятницу в ресторане; в субботу – у ее родителей; в воскресенье – у его. Водку покупали только на первые здравицы, после пили спирт и брагу из экономии – и крылья эту свадьбу вдаль несли… И заносили, конечно: гости блевали, мертвечины. Как правило – дрались, тут же братались – а какая свадьба без буяна? Трезвые гости на свадьбе – позор хозяевам. Любой ценой гостей надеялось повалить.
После свадьбы молодожены ехали в Болгарию, попроще которые – в Сочи. Там море…
Но море – вечное, а мы о преходящем. Черты года такие. За авиабилеты могут уложить. “Аэрофлот” в 77-м дешев, как пара кунгурских туфель, и так же невыносим. В кассах убийство – жара, давка, драки, предсмертные крики: “У меня панцирь! Бронь!..” – и кассир-убийца, хладнокровно: “Нет у вас брони. Следующий”. Жванецкий еще не виден, но уже слышен.
Всесоюзное радио подсказывало выход, ненавязчиво так:
Мне к теплому морю нисколько не охота –
Душой не кривлю я, о том говоря.
Тебя называю по имени-отчеству,
Святая, как хлеб, деревенька моя.
Спохватились. За двенадцать лет, как колхозникам стали выдавать виды, все, кто пошустрее, из деревень разбежались, а оставшиеся погрязли в пьянстве. Атеисты тартанулись: запричитали о святости, возвели каравай на алтарь: “Хлеб всему башка!”. В столовках развесили шедевры казенной словесности: “Хлеб – драгоценность, им не сори! Хлеба к обеду в меру бери!” – ломти сделались резать пополам и еще раз пополам. При этом нефтедолларами, гады, даже не сорили – веяли их по ветру миллиардами. Опять я о политике, смертельный…
Женская мода в ту пору была – макси: юбка-колокол, юбка-спираль. Сумки из бортовки с портретом Демиса Руссоса. Гуд бай, май лав, гуд бай!
1978. ВСЕМ БЫЛО “ПО ФИГ”
Сосед дядя Гриша, ветеран Великой Отечественной, любой вечер напивался перед телевизором и матюками комментировал программу “Время”, при этом он смачно харкал на экран. Время ветерану не нравилось и одноименная программа тоже. Там все врали и лизали зад Брежневу, подносили ему Звезды Героя, как барышне брошки – ко дню рождения. К 23 февраля 1978 года Брежневу подарили Орден Победы. “За что?! – вылетел на кухню ужаленный в самое нутро дядя Гриша. – Орден Победы возложен ПОЛКОВОДЦАМ, а не полковникам!”.
А Брежнев уже был Маршал Советского Союза и скоро будет Генералиссимусом – как Сталин. По всей стране ветераны плевали в экраны, ходил анекдот про “дворники” на телевизор. Попросту выключить “ящик” никому из них не приходило в голову. Да и что толку, заодно надо было отказаться от радио, от всех газет и журналов, не ходить по улицам. Запереться и помереть, что ли? Брежневские льготы ветеранам немножко приглушили брань бывших фронтовиков.
Фронтовики тоже ведь были разные. Около любой очереди терлись пожилые ловчилы с ветеранскими книжками, они продавали свое место у кормушки. Хотя никакой нужды они не испытывали, пенсии в то время были вящие и доставлялись исправно. Летом какой-то заморский гость подарил Брежневу орден “Золотое Солнце Перу”. “И золотое перстень в нос”, – посмеивались мы несколько придушенно. Кругом был сплошной дефицит, дефицит всего, а нашему генсеку награды уже некуда было вздергивать. Один отважный клоун в цирке показал залу спину в орденах – зал взорвался хохотом. Чувствительность народа к иносказанию была потрясающей.
Между награждениями шел телесериал “Последствие ведут ЗнаТоКи”. Часть публики почему-то фыркала от песенки “Если кто-то кое-где у нас порой честно жить не желает…”. Вероятно, она, эта часть, догадывалась об истинном уровне преступности в нашей стране. Большинство же населения находилось в счастливом неведении, в безмятежном покое за свою безопасность. Так только, кое-где некоторые милиционеры допускали рукоприкладство… Слегка калечили задержанных, кто-то обирал нетрезвых – неизвестно кто… Порой сажали не тех… А в основном все было тихо, факт. Звукоизоляция была идеальной.
И вдруг – Вознесенский по телеку: “Я – глотка! Повешенной бабы, чье тело, как колокол, билось над площадью голой!..” – это он с Родионом Щедриным написал ораторию “Гойя”. Неужели – можно?..
У нас в Перми, в ДК Гагарина, при людях – и вдруг такая текстуха в затемненном зале: “Человек надел трусы…”. Что-о?! – Да нет, нет, это стихи того же Вознесенского, стихи на тему поре: “По утрам, надев трусы, не забудьте про часы”. Шутка гения. А на экране – диапозитивы известных пермских фотохудожников. Всё литовано. Фокус, однако, был в том, что шутливые стихи в соединении с безобидными диапозитивами да под “космическую” музыку поднимали тему Поре, именно – в абсолютных, не советских координатах. Тему, уже ставшую болезненной, хотя слово “застой” еще не прозвучало. Обстановка в затемненном зале была грозовая.
Никто не желал свергать советскую власть, она сама приставала. Человек вне политики не имел права быть. Или ты будешь общественник – или тебя не будет вообще. Ты должен ходить на службу, платить разные взносы, посещать промывания мозгов, выписывать себе промыватели (газеты), обязан одобрять, должен любить до гроба. Иначе задолбают, отовсюду выгонят, а потом посадят за тунеядство. И не выпустят, пока не перекуют.
Звени, отваги колокол!
В пути все, кто молоды.
Нам карта побед вручена.
Понятие “частная жизнь” было вражеским. Личная жизнь подлежала контролю. Супруга жаловались на мужей в парткомы, и парткомы обсуждали интимные подробности “поведения коммуниста в быту”, выносили постановления: “вернуть в семейство”, par exemple. То же – в комсомоле, в пионерской организации. “После уроков будем тебя разбирать”. Разбирали. Всех тошнило, довоенные моральные нормы уже сто раз устарели, инструкторам доводилось покрикивать: “Поактивнее, товарищи!”. Всем уже было глубоко “по фиг”. На протесты, однако, не хватало духу, оставалось тихо саботировать мероприятия.
Казус. На заводе Орджоникидзе трудился простым инженером легальный богач по фамилии Бородянский. О размерах его состояния ходили легенды: будто он как-то раз всему заводу зарплату выплатил. С банком вышла заминка, адресовались к Бородянскому – и тот выручил, одолжил – всему заводу хватило. Он не был бизнесменом, просто накопил, одной морковкой питался, одинокий. Безобидный оригинал, к нему каждую неделю по понятной причине невесты сватались – так он их чаем напоит, до дому проводит – и все. На старости лет хотел дать денежки на постройку детсада – но с одним условием: чтобы был тот садик его именем назван. Власти долго колебались, но так и не решились.
Тем временем Брежневу подарили Ленинскую премию в районы литературы – за ту его трилогию, помните? Которую ему Чаковский написал. Штирлиц – Вячеслав Тихонов читал нам по ЦТ книжку Брежнева “Малая Земля”, как сказку малышам. Вот и еще одинешенек кумир вдребезги. Не было никакого Штирлица. Ауфвидерзейн.
Не-ет, не “ауфвидерзейн”! Ты у нас ее тоже читать будешь! Герой! Мы тебя принудим “Малую Землю” сдавать на экзамене по философии! – А вот фиг вам. В билете два вопроса, выеду на втором, но читать не буду. Зрение исчезло, куриная слепота от систематического недопития.
Осенью Брежнева провезли через Пермь. Знакомая телефонистка рассказывала: на полдня застопорили все поезда в округе, выгнали всех со станции “Пермь II” – пассажиров, служащих, вообще всех, кроме дежурного диспетчера, оцепили площадь и линии на километр. Не дай бог, советский народ к вождю приблизится. А народ и не пытался. “Заколебал” – словечко из 70-х, маскированный мат, произносится сквозь зубы.
В 1978 году я крутил собственный второй фильм – уже вполне попсовый клип – на дискотеке в Доме офицеров и в институте галургии. В отличие от первого, “интеллектуального”, его можно было крутить под любую музыку без остановки и даже задницей наперед. Что мы и делали цинично, удаляясь тем временем в буфет и насасываясь там портвейном до побурения, пока в танцевальном зале шла вся эта катавасия.
В моде была “АББА”, “Би Джиз” и “Бони М”: хей, хей, Распутин, рашен крейзи лав машин!
1979. ОТВЯЗ С ОТТЯГОМ
Отдел заказов образчика 1979 года – очень удобная вещь: кому общего ассортимента не хватает, иди в отдел заказов, прямо тут же в “Гастрономе”, и набирай: венгерский травяной горошек, болгарские сухие вина, куры в упаковке, соки. Главное – не меньше 10 наименований. Кандидаты наук весьма радовались, потому что денег им тогда платили много, а к спецраспределителю не подпускали. Жаль, скоро отделы заказов истощились и сделались работать по спискам: ветеранским, многодетным и т.д.
А вот ресторан в 1979 году был доступен даже инженеру – в смысле цен. Поэтому вечером угодить – “Мест нет”, естественно, или “Ресторан на обслуживании”. Столик заказывали за неделю. Ну, или стояли в очереди у входа, а куда деваться? Представлялось: жизнь – там, за спиной швейцара… А там был отвяз уже безо всяких церемоний, отвяз и съём. Ресторан как культурное заведение, куда наряжались, как в арена, канул в прошлое. Были попытки поднять престиж. В “Каме” открыли программу варьете – настоящий буржуйский кордебалет в плюмажах! В “Элладе” оборудовали элитную дискотеку – билеты сквозь райком комсомола! Во всех ресторанах ввели обязательную культурную программу перед выпивкой. Мужчин без галстуков не пускали. Но все это было уже впустую. Народ терпеливо ожидал, когда кончится концертное отделение и начнут подавать водку. Первого официанта с графинчиком встречали урчанием, лица светлели. Сквозь пять минут начинался обычный бардак. Бардак правил бал, чесал всех под одну гребенку: входили в ресторан многообразные человеки – выпадывали одинаково растрепанные скоты. Ловили “тачки”, ехали совокупляться, таков был порядок – следовало “продолжать”.
Панорамируя рестораны и танцплощадки другой половины ХХ века, видим: дело шло к отвязу давно, регламент поведения убывал плавно. Танец рок-н-ролл, при всей его экстравагантности, был еще как-то регламентирован, это был парный пляска. Отвяз пришел с твистом в начале 60-х. Твист можно стало танцевать в одиночку и в толпе, поперла импровизуха. Шейк плясали уже кто во что горазд. После шейка, с 70-х и доныне, наступил пластический беспредел, не имеющий названия, условно – “быстрый танец”, отвяз с оттягом. После шейка никакие конкретные пляски не приживались. Налицо медленное разрушение ритуала, разложение сознания язычников. Мы же язычники, “козе понятно” (эта самая “коза”, уместно, через 10 лет родит “козла” – постсоветский тотем).
Глядим с завистью на стариков, танцующих кадриль под баян, – они сохранили свою общину, им тепло совместно. Нам туда, к ним, не попасть: у нас другое сознание – никакое. Кстати, танцуют они в Черняевском лесу; характерное место языческих камланий – лес. Храни их Господь.
В 1979 году повысили стоимости в ресторанах в вечернее время – на треть.
Курили: сигареты “Стюардесса”, “Родопи”, “ТУ”, “Опал”, “Интер” – это “неплохие”, с фильтром, 35 коп. “Дымок”, “Астру” (“Астму”), “Приму” – “чтоб продирало”, 14 коп. “Беломор” – папиросы для натуральных мужиков! Для престижу – болгарские в твердой пачке “ВТ”. Зубы чистили – болгарскими опять же пастами “Mary” и “Pomorin”. Латинские литеры на тюбиках льстили обывателю, он уже не верил лозунгу “Советское – значит, отличное!”. Советский “Знак качества” дураки и жулики лепили куда угодило.
Пили: водку “Русскую”, 4-12. “Боровинку” (не помню почем). Шампанское было разных сортов – от “брют” до “сладкого”, все 4-67. Новинка: водки “Сибирская” и “Пшеничная” – с винтообразный крышкой вместо “бескозырки”, – теперь допивать бутылку стало не обязательно, но что-то я не помню, чтобы этим удобством некто пользовался. “Старка” еще была. Бренди “Сълнчев бряг”. Ром как-то завезли в Пермь – “Гавана Клаб”. Пиво, блин, пильзенское в алюминиевых бочках. Неплохое пиво, быстро выпили. С ромом вперемешку.
На слуху слово “пивбар”: “Жигули” – в Балатово и “Подкамник” – в подвале ресторана “Кама”. Поначалу там цивилизованно было. Подавали копченые ребрышки, пиво в кувшинах почти не разбавленное. Мебель в “Подкамнике” была ужасно неудобная, вылезть из-за стола – проблема, после трех кувшинов – вообще нерешаемая. Лазурного официанта в “Жигулях” помню, язычок всем показывал, балерун.
В 1979 году моду вошли “дипломаты” – дюралевые “мыльницы”, окаченные черной “шагренью”. Дубленки стали самой престижной верхней одеждой: 600–1000 руб., если достанешь. У “масс” своя мода – зимняя куртка “аляска” с болоньевым верхотурой, мужские туфли на высоком скошенном каблуке, у девушек – духи “Быть может”. За Пикулем гонялись. За пленками с Высоцким.
Высоцкий был заключительным национальным героем. Фронтовики, зеки, алкаши, менты, спортсмены, жлобы, романтики, диссиденты и партийные бонзы – всех обнял Высоцкий свой харизмой и повел “по-над пропастью”. Никому с тех пор так не верили так, как ему. Даже Кашпировскому.
Тот же Высоцкий был замечен мной в потрясающей пропартийной халтуре. В радиоспектакле “Сухэ-Батор” он сотрясал атмосфера бездарными лозунгами главной роли. И не сгорел со стыда, ничего. И я, услышав, не расстроился. Привык уже. Все так жили тогда – в двух измерениях, и я так жил. Это было нисколько не обременительно, даже сообщало будням пикантность – до поры
1980. ДИКОВАТЫЕ ЖИТЕЛИ ЗАКРЫТОГО ГОРОДА
В 1980 году ко мне в гости приехал эстонец Юло Мустамяэ. Я водил его по различным компаниям и наслаждался эффектом – мужики, услыхав иностранное имя и акцент, терялись и разговаривали с моим эстонцем, как с глухим; девчонки таяли и вообще лишались выговоры.
Обожали иностранцев. За их отсутствием обожали пермских немцев – но только если у них были “шмотки” и акцент, обрусевшие немцы в пиджаках от “Пермодежды” никого не интересовали. Однако, и те, какие с акцентом, и те, которые без, при первой возможности уезжали на родину предков подальше от советского обожания. Уезжали семьями, оставляя товарищей и плоды трудов своих, уезжали навсегда. В 80-м пермских немцев отпускали неохотно, а встречали в ФРГ радушно. В 93-м все стало наоборот.
Вообще, любой западный ударение имел над нами магическую власть. Ну кто бы стал слушать певца Тыниса Мяги, не будь у него западного акцента?
Сэгоднья никуда от спорта не удалиться,
От спорта нэт спасэ-эния!
Это где-то там, в Москве, был большой праздник с иностранцами – Олимпиада-80. Вся страна ее обслуживала, голодная, разутая край. Обслужила, а потом села к телевизорам и посмотрела на свое величие, и утешилась. Отдельные злопыхатели рассказывали анекдоты про Мишку Амулета, который на воздушных шариках в Израиль улетел.
Больная точка в нашем мозгу: Израиль. Истерия в прессе по поводу выезда евреев из Советского Альянса подняла муть со дна, с близкого донышка обывательского сознания: Родина-мать их вскормила-де, вспоила, а они кинули ее, обокрали, смылись, не расплатившись за образование, и т.д. – предатели, куцей, старая песня на новый, советский, лад. Погромов не было, но вот в троллейбусе к еврею приставал подвыпивший мужик, сам видел. Глупо привязывался, бесцельно, бредил тупой ненавистью вообще. И все молчали, попутчики.
Мнили себя великим народом. Дряхлого косноязыного правителя находили обидным недоразумением, какой-то необъяснимой досадной случайностью. Объяснение: “Каждый народ заслуживает своего правителя” – нас не устраивало. Мы, по нашему понятию, заслуживали лучшего. По пьянке способны были признать свою избыточную терпеливость, ну ладно – малодушие, – но только не кретинизм. Дойти до сути никак не получалось – участники дискуссии к утру отрубались и мертвечины прямо тут же на кухонный пол. Нам до зарезу нужно было “зеркало” – чтобы увидеть себя со стороны. А “зеркала” не было, кругом была тухлая, прокуренная вата. Был “Сталкер”: две серии бурьяна, мусора и страха – сеансами в “Комсомольце”. Хороший фильм, уместно, три раза смотрел. “Только этого – мало”…
В 80-м умер Джо Дассен, мсье Комфорт, – шансонье с необычайно уютным голосом и огромной популярностью в Советском Альянсе.
“Ты слышал – Высоцкий умер!” – Что?! – шок. Это была уже ощутимая потеря. Потеря воздуха, будто остановилась вентиляция: значит, скоро и мы сдохнем. А эти паразиты ему Государственную премию присудили – посмертно. Забавно, Высоцкий был “наш”, никак не “государственный”. А вот интересно, отказался бы он от госпремии, будь он жив?
Застрелили Джона Леннона. Мой знакомый хиппи заплакал: “Ну, это уже вилы”. Из отдушин одна Пугачева осталась. Анекдот-80: в ХХI столетье выпустили словарь – там на букву “Б”: Бред… Бредень… Брежнев – политический деятель эпохи Аллы Пугачевой.
Бешеная популярность была у Пугачевой. Потому что сама она была… Ну произнесём так – независимая женщина среди рабов. В этом все дело, вокал-то у нее – довольно средний. Но – независимая! Она первая заявила о своей собственной жизни как о высшей ценности. И первая дала по носу ее блюстителям: не ваше дело.
А как стану я немилой –
Удалюсь я прочь,
И, съехав по перилам,
Упаду я в ночь.
Неслыханная дерзость. Рабы, кстати, очень быстро выучились дерзить. Как слабину хозяина почуяли – подавай дерзить, носы друг другу квасить. А сегодня новая дерзость нужна – другого человека за ценность признать.
В 1980 году пермский клуб самодеятельной песни провел собственный первый фестиваль – во ВКИУ. С тех пор КСП вот уже двадцать лет подряд проводит фестивали, – нашли деньги или не нашли – в лесу у костра всё равновелико споют про “солнышко лесное”.
В 1980 году вышел на экраны первый отчественный боевик а’ля Гонконг “Пираты ХХ века”. В Пермь прилетел исполнитель основной роли Еременко-младший собственной персоной, выступал перед зрителями в кинотеатре “Россия” в грязных резиновых сапогах и с выражением крайнего надменности на красивом лице. В фильме впервые показывали карате. Карате, короче, – это типа бокса, только бить надо ребром ладоше или ногой. Недавно рассекретили древнее искусство. Тысячи юношей крутили в воздухе ладошками и ломали себе кисти на кирпичах. Отменялась мышечная мочь, – это устраивало девушек, они тоже крутили и пинались, зачастую превосходя юношей агрессивностью.
Кстати, о девушках, – анекдот в тему. Американский турист совратил комсомолку. На прощанье дает ей доллар – та не берет. Сидит, плачет. Он ей – 10 долларов, она не берет. Плачет, не уходит. Американец забеспокоился: “Ну может, приобрести тебе чего-нибудь? Обувь? Еду?” – “Ничего не надо, мистер, – говорит девушка. – Только уберите, пожалуйста, ваши “Першинги” из Восточной Европы”.
1981. КАК МЫ ЧОКАЛИСЬ
Обнаруживаю глаза – все те же лица. И еще какой-то человек поет под гитару: “Я уплываю, и время несет меня с края на край…”. Ты произнесла, что человек этот верит в переселение душ и что нам с ним надо идти за пивом. Я пошел, заинтригованный обоими обстоятельствами. Про “переселение душ” я в тот день так ничего и не разузнал. И пиво мы не купили – его нигде не было. НИГДЕ.
Прихожу на работу – там везде рыба разбросана. Тюлька пряного посола, судя по аромату. Крошки черствые на столе, фильтры обкуренные, магнитофонная пленка по полу серпантином – ага, это мы вчера “Чингисхана” отплясывали. Начинаешь вспоминать.
В иной раз, тоже с бодуна, прихожу на работу, глядь в окно – под окном труп лежит. Ну, думаю, – мой. Протер шары – девчонка. Нагая. И менты в траве шарятся. И, что обидно, ничего вспомнить не можешь. Слава богу, обошлось. Пошли с другом “лечиться” – пива не отыщи, пришлось водку купить. И все по новой.
Стихи скандировали: “Хорошо быть молодым!..” Влезали в окна к любимым дамам. И просто к женщинам. И просто в окна, а также на телефонные будки и квасные бочки, изображая памятники самим себе. На духовный двор через забор проникали – службу посмотреть. Во лузях, вздымая кубки, декламировали Пушкина: “Пора! Пора! рога трубят; псари в охотничьих уборах чем свет уж на конях сидят…”. И горланили, перемежая здравицами, песни Дольского, Визбора и нашей Ларисы Пермяковой – в тоске неизбывной:
Бреду, бродяжка, как в бреду,
Как будто книгу на ходу
Известную читаю.
Девушки красились самодельной тушью. Крошили в железную баночку черный карандаш “Живопись”, строгали туда же мыло и плавили все это на газе при помешивании смешения и рассудка. Когда жижа застывала, резали ее на дольки и укладывали в “фирменную” коробочку – на ресницы наносили обычным порядком. Ресницы делались черные-черные, длинные-длинные, – и все это для нас…
А мы, подлецы, принципиально не желали ничего доставать – ни косметику нормальную, ни сапоги румынские, ни электрические самовары – заключительный писк. В 1981 году в моде были полотняные платья – “сафари”. Форсированный вариант – платья “милитари”: погончики, нашивки, шевроны. Ансамбль дополняла модная прическа – хвост над ухом. Деловые мужа в 1981 году носили дутую золотую печатку на жирном волосатом пальце и мужскую сумочку, называемую почему-то – “визитка”. Мы их не обожали, деловых. Кстати, ОБХСС – тоже.
Зато они были хорошими отцами (не то что мы), и именно им, как выяснилось, светило будущее. Своих детей они именовали по моде – Дима, Денис, Маша, Оксана. Из моды незаметно выпали Миши и Бори, почти не стало маленьких Люд. Одни лишь большие Люды сидели с нами на кухнях и слушали наши стихи – кодированные исповеди. Курили кишиневское “Мальборо” – до полуночи, а после – “кизяк” и что закатилось под холодильник с прошедшего раза. Слали гонца за винцом, он возвращался не один – проплывали какие-то воры, журналисты, балерины, хирурги, окулисты-гинекологи, десантники и попросту забияки – хоровод собутыльников. Эстафета диванов, кушеток, козеток, соф, раскладушек и просто матрасиков на полу. Дух бродяжий, ты всё еле-еле.
Как мы чокались? Нередко. Фигурно: “камушками”, “по-водолазному”, под речевки типа: “Не желаем жить – ЭХ! – по-другому!”. Или под выдох скорби: “Ну, подавай”. Пили стоя, сидя, лежа, с кулака, с локтя, с мостика, перекатом “по орденам”, с переворотом и подскоком. Пили спирт гидролизный (“галошу”) неразведенный – отчего-то. Почему было не развести? – непонятно. Сами были неразведеные потому что. Ну, то есть, действительность не устраивала – улетали таким манером, от спирта ведь разгон знаешь какой – как будто под зад пнул слон. Да и как иначе, если стакан по-турецки – “бардак”… Ступней, дальше ни слова, секса при советской власти, будем считать, не было. А была всякий раз литература: романтическое грехопадение с последующими терзаниями себя и жертвы. Ну, ты в курсе.
Кодировать свои исповеди – один-единственное, что мы хотели и умели делать хорошо. Все остальное не имело смысла, а особенно – “служение обществу”. Просто “общества” уже не было – бывальщины пальцы крестиком у вождей и фиги в кармане у “масс”. А нам это зачем? Мы уже летали (во сне и наяву – помнишь?), видели какое-то сияние на горизонте – Бог его ведает, что там было, может – Истина? Ходили на работу, прикидывались полезными и скромными, смывались оттуда пораньше и расслаблялись на конспиративных квартирах.
Самая экзотическая из них была, разумеется, на улице Матросова – избушка на курьих ножках, полная чертей и гениев. Один из чертей на четвертые сутки белогвардейского разгула кинул-таки в хозяйку круглый тяжеленный стол и сломал ей ногу. Говорят, это был я. Ну конечно, “я”, условно-конкретный персонаж этой драматичнейшей из хроник. Кончина моя, я знаю, будет страшна. Худой и немощный, я буду лежать на раскаленной постели, глядеть с тоской на облака и молить о минуте покоя – а табун чертей будет с хохотом бить в барабаны, орать под гитару “Колыбельную” Гершвина и читать мне последние известия через мегафон ровно в ухо. Люди! Все, кому я докучал в 1981 году своими ночными оргиями и кухонными бреднями о благоустройстве Советского Союза, – если вы живы, – извините меня. Я больше не буду.
Избушку на Матросова уже снесли, место продезинфицировали и застроили. Но доску мемориальную мы все равно там приколотим. Памятный знак введём в виде багрового кукиша на все четыре стороны.
…На прощанье ты подарила мне деревянного истуканчика с улыбкой олигофрена – подставку для карандашей. У него в башке было двенадцать дырок. Вот мой образ той эпохи: двенадцать дырок в голове и улыбка олигофрена. Кто не помер, тот выжил. Вместо дарственной надписи ты начертала одно слово у истукана на пятке: “Позабудешь?” – Забыл.
1973. Вихрь С ЗАПАДА
