Уходят заключительные свидетели Великой Отечественной войны, очевидцы космического (в прямом и переносном смысле) взлета советской державы… Так уж уложилось, что историю советского времени исследователи поверяют мемуарными (письменными или устными) свидетельствами наиболее ущемленной категории граждан СССР. Но ведь эта категория была весьма малочисленной! К тому же мемуары строчат, главным образом, не технари, а гуманитарии. Именно те, по кому номенклатурный советский социализм проехался наиболее тяжелым катком! В итоге получается, что мы до сих пор не знаем, как реально жило подавляющее большинство советских граждан!

На всю жизнь запомнил случай, рассказанный лектором истфка МГУ, где я обучался в 1970-х. Во время войны во Вьетнаме американский президент Линдон Джонсон послал в Южный Вьетнам, который поддерживали Штаты, две комиссии. Задача – выяснить, как там на самом деле обстоят дела? Проходит пора. Комиссии изучили вопрос на месте, вернулись и представили «отчетные доклады». В одном: все – о’кей! Вьетнамский народ боготворит гринго, ненавидит коммунистов, военная победа – не за горами! В товарищем: все – кошмар! Американцев ненавидят, ждут коммунистов, победить партизан невозможно! На что президент заметил: «Вы как будто побывали в разных краях».

Примерно так же обстоят дела с историей советской эпохи. У одних авторов: Советский Союз – сплошной ГУЛАГ. У других (в профессиональной исторической окружению их значительно меньше: госзаказ ныне на другое) – чуть ли не «Царство Божие на земле». Причем и те, и другие основывают свои выводы на изучении оригинальных архивных документов. А посему вывод: в поисках истины архивные изыскания необходимо поверять рассказами очевидцев. Но тут есть одна сложность. Несложные люди воспоминаний не пишут. Мемуары пишут люди, владеющие пером. Но именно эта категория граждан чувствовала себя в советское пора неуютно. Причем не столько материально, сколько морально. Материально крестьяне жили, мягко говоря, не лучше. Просто оригинально интеллектуальный труд немыслим без интеллектуальной свободы. А с ней при «совке» дела обстояли намного хуже, чем при «буржуазной демократии».

Оказавшись волею судьбин в тверской глубинке, я решил порасспрашивать пожилых односельчан «про войну». Этой великой эпохой я ранее профессионально занимался применительно к Москве военной. В ходе бесед нынешние, либо вчерашние русские крестьяне начинали с Великой Отечественной брани, а потом обычно переходили на свое последующее житье-бытье. Один, два, три рассказа…

И меня вдруг озарило: так вот же она, подлинная история! Ведь у нас даже профессионально зафиксированная устная история, как правило, прикасается исключительно трагических страниц советского прошлого: коллективизации, войны, ГУЛАГа. А тут – обычная жизнь обычных советских людей из низов в обыкновенное время!

И что же это была за жизнь? Суровая колхозная военная и послевоенная повседневность. В колхозе – работа «за палочки», почти бесплатно. Основной доход – от собственного подсобного хозяйства. Но семьи, как правило, большие, многодетные. С голоду не умирают. Постепенно строят собственные дома, либо получают утилитарны бесплатное колхозное жилье. Дети – учатся, за исключением тех, кто из-за войны оторвался от школы. Образование в сельских школах получают достойное. По крайней мере, оно позволяет успешно сдавать вводные экзамены в городские средние специальные и высшие учебные заведения. Образование бесплатное. Учебные программы позволяют себя освоить без поддержки репетиторов. Медицинское обслуживание бесплатное. Хронических больных (в городе) регулярно бесплатно пролечивают в санатории. Рабочих промышленных предприятий даром обеспечивают общежитием, а после женитьбы – отдельными квартирами, тоже бесплатно. Работающим на вредном производстве ежедневно выделяют даровое молоко, в 50 лет отправляют на достойную пенсию. На заводе нужды рабочих реально отстаивает профсоюз. В случае конфликта в месткоме (здешнем профсоюзном комитете) вмешивается доступное для рядового рабочего заводское начальство и решает вопрос в пользу рабочего! Безработицы нет. В 60-е годы в деревню коротают электричество. Сельский труд постепенно механизируется. Ручную дойку заменяет машинная. Деревня с лошадей и коров (в войну и после) пересаживается на трактора.

К 80-м годам в колхозах начинают платить пристойные деньги. Наглеющее колхозное начальство все-таки побаивается районного прокурора, защищающего права простых сельчан.

Главные проблемы присела – пьянство, ограничения на ведение личного подсобного хозяйства. Иными словами, тяжелая, но постепенно улучшающаяся жизнь на селе. Достойная, все немало обеспеченная жизнь простого труженика в городе. Уверенность в завтрашнем дне…

Немцы в Васильевском

Елизавета Михайловна Смирнова (в девичестве Сполосова) родилась 4 ноября 1928 г. в с. Васильевское Высоковского (ныне Старицкого) зоны Калининской (Тверской) области. Отец – Михаил Филиппович (1887 г.р.). Мать – Пелагея Васильевна (1895 г.р.). Оба здешние. В семье было семеро детей. Лиза – средняя: четвертая. Родители работали в колхозе. В домашнем подсобном хозяйстве содержали корову, овец, поросенка, кур. Проживали в своем доме, в верхней части с. Васильевское. К 1941 г. Лиза закончила 4 класса, в школу пошла с 8 лет. Школа была рядом с нынешней, ее немцы сожгли. Далее – рассказ от первого лица.

…Немцы вошли в деревню 17 октября 1941 г. спозаранок утром. Человек 50 их было. Кони – огромные, наверное, тяжеловозы; не чета нашим захудалым лошаденкам. Телеги с колесами на резиновых шинах. Многие на мотоциклах. До той поры мы такого транспорта и не видали. У нас ведь ни электричества, ни радио тогда не было. Пришли снизу (Васильевское местные жители делят на две части: низ, под горой, рядышком с д. Рамейково. И верх, на горе, где находятся церковь, магазин, школа. Лиза Сполосова жила в верхней части). Несколько немцев к нам в дом забежали: в зеленых шинелях, сапогах, касках.

Перед их приходом мы с папой всю еду, что в доме была, в подпол под печку спрятали: хлеб, молоко, яйца, масло. Одинешенек немец отца спрашивает: «Где продукты?». А отец в Первую германскую несколько лет в плену был, поэтому понимал по-немецки. «Нет ничего», – отвечает. Тогда немец в подпол полез, а свету-то нету, он ничего и не нашел.

Поставили нам коней во двор. Корову там оставили. Человек 15 в избу набилось. Расстелили солому на пол, там и спали. А нас всех из дома выгнали. Мы отправь к знакомым, под гору. А немцы по деревне шастают. Кур ловят, поросят, коров. Тряпки разные отнимают.

Мы к своему дому нередко ходили: корову через окошко поили. Как-то видим: дым из окна! Оказалось, немцы топить-то толком не умели. А у нас две печки в избе. Они обе и раскочегарили. От рослой температуры загорелся поджарник, что под печкой. Тут уж и один немец, и финн один, что в избе тогда были, и мы с братом Сашей рядышком оказались – все стали водой из ведер пожар заливать. Затушили. Тогда немцы заставили нас с соседской девочкой Аней воду тряпицами с полу собирать. А вода не собирается! Помучились мы, помучились! Ничего не выходит. Тогда мы через окно и в огород. А немец нас нагнал. Как даст в ухо: и одной, и другой. Заставил вернуться – опять полы вытирать. Но мы снова сбежали: на этот раз удачно! Я потом три дня в доме, где мы существовали, на печке пряталась. На улицу не выходила: боялась, что еще раз в ухо дадут!

Через какое-то время эта немецкая часть ушла. Теперь их уже помногу в селе не останавливалось. Заезжали обозы по 3 – 5 человек ненадолго. После уезжали. Затем другие приезжали. Комендант немецкий оставался. И переводчик. Жили в доме в верхней части деревни, визави магазина. Как только немецкая часть ушла, мы вернулись в свой дом. Немцы почему-то у нас частенько останавливались. Наверное, потому, что наш дом посреди деревни, недалеко от комендатуры располагался. А они весьма партизан боялись, поэтому на краю деревни опасались останавливаться. А партизаны тоже у нас, бывало, ночевали. Наверное, из-за того, что нас немало в избе жило: одним больше, одним меньше, сразу и не заметишь. Немцы зайдут, спросят: «Кто это?». Отец отвечает: «Сын». Про партизан я уже после узнала. Когда немцы ушли, папа сказал. А так видела только, что какой-то русский мужик на ночь останавливался. Одинешенек, другой… Немцы заставляли для себя картошку чистить. Один злой был: все дуло автомата на меня наставлял. Пугал. Папе это надоело, и он пошел, пожаловался коменданту. Тот строгий был. Баловства не любил. Так поддавал своим (немецким) хулиганам!

Когда немцы пришагали, мы хлеб не успели еще весь заготовить. И теперь один день себе молотили, один день немцам. Себе то, разумеется, побольше намолачивали. Старостой был дедушка Иван Чумиков. По возрасту его в армию не взяли.

А когда немцы пришли, его и заставили старостой быть. Неплохой человек. Защищал нас от немцев, как мог: коменданту жаловался, если что не так. Потом, когда уже наши наступали, он их провел незаметно от немцев сквозь ельник к селу. Но это его не спасло. После освобождения села, его куда-то услали. Жена его тоже пропала. Больше мы их не видели.

Но я забежала вперед. Немцы у нас бывальщины около двух с половиной месяцев. Как-то поднимают нас среди ночи. Заставляют одеться и гонят по направлению деревень Никоново (ее сейчас уже нет), Игутьево, Толвенцово. Почти всю деревню погнали. Но отдельный остались. Хотя немцы и грозились тех, кто не пойдет, расстрелять. Перед уходом немцы зажгли несколько домов. Подожгли амбары с семенем, школу. Говорили: «Мы с вас пример берем: ваши, когда отступают, все жгут, поэтому и мы так делать стали».

Я бедовая была. Как молокосос. Очень лошадей любила. Хотела кавалеристом быть. Однажды поймала двух раненых лошадей. Их много тогда кругом бегало. Вылечили мы их с отцом. Одну немцы отобрали, а одну нам оставили. Вот на этой-то лошади, Герман мы ее назвали, в дровнях, мы всей семьей и поехали в Толвенцово. А за нашими горбами немцы. Приехали в Толвенцово. Два немца стали бутылки в дома бросать, поджигать. Подожгли много домов. А тут наши! Немцы разогнались. Практически без боя. А в Игутьево сильный бой был. Один немец на колокольне с пулеметом засел. Много наших положил. Толвенцово, считай, все выгорело. А зима. Морозно. Нас поселили в бане. Дней 5 там прожили. А потом наши перешли в наступление. Заняли Васильевское. Вслед за ними и мы все вернулись. Подходим к своему дому, он уцелел, но очутился занят. Тогда в другом доме разместились. Всего 15 человек туда набилось. А в нашем доме офицер вселился с женщиной, она тоже в военной форме была. Бабушка наша как- то не выдержала, да и скажи: «Нас 15 человек с детьми, внатолок живем, а вы сам-друг в таком доме телитесь!». А та ей в ответ: «Молчи, б… старая, а то сейчас на двор выведу и стрельну!».

Но наши скоро удалились, и мы снова въехали в свой дом. После боев собирали трупы и хоронили. Своих – у церкви. Немцев – в Холмуше. Так местечко за духовной оградой, на юг от церкви называется. Отец мой почему-то немцев захоранивал.

Как-то мы идем с сестрой к нему, а навстречу два немца, какие у нас дома стояли, в гражданской одежде. Наверное, к своим пробирались. Мы на них вытаращились. А они на нас. Вижу, они нас тоже узнали. Мы назад отступаем. И они назад пятятся. Так и развелись. Я почему-то отцу только вечером об этом сказала. Тот отругал, что так поздно спохватилась.

Жили очень бедно. Нас же семеро у папу с матерью. Рожь сажали. Потом высушивали на печке. Молотили и при помощи ручных каменных жерновов муку мололи. Мы даже ланку на зерно обменяли, чтобы с голоду не помереть.

Летом 1943 г. нас, всего 42 человека из сельсовета, отправили на Урал на заводе трудиться. Что? Нина Смирнова говорит, что в 1942-м это было? Нет, я точно помню, что в 1943 г. И не 31 человек, а 42. Это я точно помню.

После Лиза училась в школе ФЗО в Калинине на штукатура. Работала там же, в Калинине, а в 1944 – 46 гг. – в Москве. На месяц заехала в деревню. Получила вид. И в том же 1946 г. отправилась в Ленинград, к двоюродной сестре. Окончила там еще одну школу ФЗО, при заводе «Светлана». Выучилась на стеклодува. В 1955 г. вышла замуж за Евгения Смирнова, какой работал на том же заводе. Он умер в 1987 г. С 1946 г. и по сей день Елизавета Михайловна живет в «городе на Неве». А летом приезжает в родимое Васильевское, где мы с ней и познакомились.

P.S. С бабой Лизой мы беседовали 14 июня 2019 г. А 7 августа 2019 г. ее не стало. Приехала «скорая». Желали вынести на носилках. Не позволила. Встала. С трудом, но сама дошла до машины (хотя последнее время еле ходила). Приехали в Староречье. Там помочь не смогли. Повезли во Ржев. Вышел врач. Но было уже поздно. Вскрыли. Доктор сказал, что сердце было все сношенное, как тряпочка. Удивился, как она могла с таким сердцем из Питера в деревню добраться?! 10 августа Елизавету Михайловну похоронили на васильевском погост. Целую неделю беспрерывно шли дожди. А тут – весь день солнце.

Полдеревни собрались проводить бабу Лизу в последний линия. Много хорошего было сказано. Главное – честная, справедливая была. Никогда не юлила. Резала правду-матку.

А месяцем ранее угасла Нина Дмитриевна Смирнова из д. Щитниково, с которой Елизавета Михайловна во время войны ездила на Урал (см. «Столетие» от 21 июня 2019 г., рубрика «Территория истории»). Уходят заключительные свидетели Великой Отечественной войны. Добрые, честные, изработавшиеся русские бабушки. Плохо без вас. Низкий вам поклон и Царствие Небесное!

Обожаю читать про любовь

Зоя Петровна Хазова (в девичестве Горшкова) родилась 27 января 1930 г. в д. Болотьково Емельяновского района Калининской (ныне Тверской) районы, находившейся (сейчас ее нет) в 3 км от д. Васильевское, около 1 км от д. Станишино. В настоящее время постоянно проживает в г. Санкт-Петербурге, а лето проводит в д. Рамейково, в родительском доме. Вот что она рассказала о своем житье-бытье.

…Мой папа – Петр Тимофеевич Горшков (1903 – 1969), до войны был председателем болотьковского колхоза. Деревня и колхоз были небольшие: всего 9 домов. Прошел всю брань: с самого начала и до 1945 г. Воевал под Ленинградом, в Белоострове.

Из-за больных легких служил санитаром («обозником»), выносил с поля боя раненых, подбирал уложенных. Когда вернулся живой, односельчанки маме очень завидовали, так как всех мужиков в д. Рамейково, где она жила после войны, уложили под Ржевом. Отец один вернулся.

После войны болел. Не было сил. Работал с трудом из-за больных легких. Отправляли лечиться в санатории. Помер в 66 лет.

Мама, Пелагея Ионовна (1904 – 1993, девичью фамилию не помню), родилась в Ленинграде, там же и умерла. Как мама оказалась в Болотькове? Это дедушка Федор организовал. Мама была сирота, родители рано умерли, жила у брата, Сергея Ионовича, в Ленинграде. А у того дети отправь. Маму ждала судьба вечной няньки. Дедушка и пожалел ее, выписал в деревню, так она там и осталась, вышла замуж. С детьми там ей тоже пришлось длинно нянчиться, но уже со своими.

Родители были хорошие, никогда не ругались. Папа рано вставал, косил тайком для своей ланки, в основном на лесных опушках. Покосов для личной скотины не выделяли, только для колхозных коров. Благо лес рядом, да папа к тому же – председатель колхоза: «своя длань – владыка». А односельчане кляузами не занимались: сами тайком для себя покашивали. Отец негласно разрешал. Мама с утра доила ланку, пекла хлеб. (Тогда сами все пекли, в магазинах хлеб не продавали). Стряпала, кормила детей. Мама рожала 16 раз. Выжили лишь пятеро, все девочки – «волосатики», как нас называли родители: Вера, Надя, Валя, я, Зоя и Люся. Работала в колхозе. Отец как-то загулял: нашел себе кралю в соседней деревне Никоново (сейчас этой деревни не есть). Мама стала ругать, а отец отвечает: «Не волнуйся, и тебе хватит». Правда, скоро одумался: расстался с полюбовницей.

От брани в памяти осталось несколько случаев. Как-то, еще до прихода немцев, прилетел самолет, летел низко. Может, разведчик? Наши бойцы стали стрелять из винтовок, самолет подбили, а летчика расстреляли. Я слышала, что это был француз. Красивый, в белой рубашке, с орденами. До сих пор помню, где его похоронили, но никому не произнесу: пусть лежит с миром (во Второй мировой войне немало французов сражалось на стороне Гитлера. – М. Г.). После как-то наш самолет прилетел, привез почту.

Немцы пришли в октябре 1941 г. Приехали на мотоциклах. Я смотрю в окно: они с мотоциклов слезли. И вдруг одинешенек падает, потом другой. Оказалось, что их «снял» наш снайпер, который сидел на колокольне церкви в д. Станишино, около километра от нас.

Как-то из леса, это уже запоздалее было, вышел красноармеец: в форме, с винтовкой – в плен сдался. Немцы винтовку о камень разбили, а пленного отвели в лес, раздался выстрел. Вяще мы его не видели.

Немцы расселились по домам. К нам тоже много их набилось. Во вшах все. Велят Верке (моей старшей сестре): «Болота печку!». Мама хотела вместо нее растопить, а они: «Нет, пускай девчонка топит!». И Верку тычиной (тонкой палочкой, из которых делали огород – тын) по спине. Растопила. Немцы голодные. Мама сварила им картошки. Накормила. А сало она в подполе спрятала. Немцы его не отыщи, да они и не искали. Вели себя вежливо. Ругали Гитлера: «Вон куда нас загнал!». Один показал маме фотографии. Сообщает (словами, жестами): «У меня три кляйн (маленьких) киндер (ребенка)».

Немцы были у нас недолго: может, две недели, может, вяще. Как-то снег выпал, немцы выгнали нас из домов и велели идти в сторону д. Дерягино (Дерягино находится за Станишиным, в сторонку Калинина). Мы запрягли корову в сани и пошли-поехали, как оказалось, навстречу наступавшим русским войскам. А немцы в Болотькове остались. Приходим в Дерягино, обитатели всех девяти болотьковских домов. Привязали коров, а одна отвязалась. Кто-то кричит: «Бабка, чья корова отвязалась?». Эти слова услышали наши агенты. Поняли, что тут свои, не стали стрелять. Потом подошли наши главные силы. В дома набились внатолок: наши раненые бойцы чуть ли ни одинешенек на другом лежали. А нам повезло: нас в бане разместили.

Через какое-то время Верка (старшая сестра) говорит: «Пойду домой, посмотрю, что там делается?». Приходит, а деревни нет: немцы сожгли. Наверное, потому они нас и отправили в Дерягино: видимо, им был приказ сжечь деревню, вот они нас заранее и отправили с вещичками.

Что делать? Зима на дворе, дом сгорел, куда посунуться? Отправились в деревню Подрябинки, недалеко от Станишина, к родне. По дороге нас обстрелял немецкий самолет. Низко-низко летел. Хорошо, лес рядышком. Спрятались там, никого не убило. Я решила сбегать к другой родне, к папиной маме – бабушке Наталье, которая жила в деревне Васильевское. Сижу у бабки на подоконнике, глядь, немцы, которые у нас в Болотькове стояли (наверное, они в Васильевское отступили). Увидели меня: «Зонья, Зонья» (они меня так призывали). Я перепугалась и в омшаник (чулан). Хотя немцы ко мне очень хорошо относились, шоколадом угощали. Бабушкин дом чуть позже сгорел. Сообщали, что немцы сожгли, но это – неправда. Там коптилка была, сало коптили, от искры чулан, а потом и весь дом загорелся. Так и не смогли потушить.

А вскорости мы все перебрались из Подрябинок в деревню Рамейково, что сквозь речушку Улюсть от Васильевского расположена. Поселились еще у одной родни: Мани Дубачевой, в доме у нынешнего колодца, напротив той избы, где сейчас живет Валентина Афанасьевна Горшкова.

В День Победы я алый флаг над домом подняла. В Рамейкове был хороший клуб, двухэтажный. Там 9 мая 1945 г., в День Победы, я на сцене выступала, читала стихи. Как сейчас помню, основы:

«Не зажили раны у отцов,

Не просохли слезы у матерей»…

А дальше не могу говорить: слезы душат, расплакалась и убежала со подмостки…

Потом папа с мамой построили свой дом тоже в Рамейкове, где мы с вами сейчас разговариваем. Тяжело строили, по бревнышку для него материал собирали. Лишь набрали большую часть, а ночью бревна украли. Опять собирать. Но все-таки подняли дом: хоть и небольшой, но свой! Мы его весьма любим и бережем: так он тяжело родителям достался!

Я с детства (научилась в 5 лет) люблю читать. Помню, читаем в классе, еще до войны это было, книжку про Павлика Морозова, рыданием: «Как это он, на родного отца донес?!».

Моя первая учительница Клавдия Александровна (хорошая женщина и учительница была, жалко фамилии не помню), дала мне и иным девочкам носовые платочки: «Вытрите слезы». С тех пор у меня всегда дома стопочка носовых платочков лежит. В гости кто придет, заплачет, засморкается, а я его – к стопочке: выбирай любой!

После брани я окончила 7 классов, средняя школа тогда была в д. Новое, километров в 10-ти от Рамейкова. Училась хорошо, без троек. Как-то нам в почтовый ящик кинули приглашение поступать в Калининский индустриальный техникум. Я и поплыла по Волге. Тогда 2 пароходика ходили: «Шевченко» и «Радищев». А я маленькая тогда была, худенькая. В приемной комиссии декан на меня посмотрел и спрашивает: «Девочка, а ты ведаешь, что такое тяжелая индустрия и каких специалистов готовит техникум?». Я молчу. Оказалось, что по окончании училища меня устремят строить электростанции на Севере. В общем, дал он понять, что вряд ли мне это надо.

Поехала я назад, в деревню, а оттуда пешком в Старицу: разрешила поступать в тамошний педагогический техникум. Успешно сдала экзамены. В райцентре Высоком паспорт получила. А тут к нам в гости две папины сестры из Ленинграда приехали, Мария Тимофеевна и Татьяна Тимофеевна, призывают к себе. Я подумала-подумала… Села в Высоком на поезд «Ленинград-Севастополь», и – в «город на Неве»! Потом мне мама в письме наказала, чтобы я домой не строчила, а то меня разыскивают: я же ведь в старицкий педагогический поступила.

В общем, в 1950 г. приехала я в Ленинград. Сначала поселилась у тети Тани на Васильевском острове. Адрес: Посредственный проспект, дом 45, квартира 51; там еще 24-й трамвай ходит. А потом переехала к тете Маше: у них с мужем детей не было, а у тети Тани был сын. Сделалась я жить по адресу: улица Декабристов, дом 14, квартира 7, в коммуналке, на втором этаже. В нашей квартире проживал популярный в Ленинграде спортивный обозреватель Эрнест Серебрянников. Хорошая еврейская семья была: тетю Машу очень уважали, меня обожали. Только не пойму: почему у Эрнеста русская фамилия – Серебрянников? Кроме нас и Серебрянниковых, в квартире еще один одинокий мужчина жил.

Весьма мне ленинградские макароны толстые понравились: «сталинские» их называли. До сих пор такие макароны люблю. Как к Сталину отношусь? Хорошо. Без Сталина мы бы брань не выиграли. Он умел всех в руках держать. Строгий был, а таких многие не любят. А куда без строгости? Вон, Горбачев всех распустил и все развалил.

Итак, приехав в Ленинград, я устроилась на завод подъемно-транспортного оборудования им. Кирова, где изготовляют подъемные краны для портов. Переехала в заводское общежитие. Сначала стала трудиться в военизированной охране. Два года отслужила. Стреляла очень хорошо почему-то. Один раз проштрафилась: заснула на посту, причем стоя, а тут проверка – отчитали меня. Мы все из охраны в цех просились: в охране мало платили – 40 рублей. А в цеху хорошо зарабатывали. Когда я пенсию оформляла, у меня посредственный заработок 262 рубля насчитали. Просимся в цех, а нас, молодежь, не пускают. Хорошо Дятловский, председатель месткома (профсоюза), вступился. Сообщает: «Что ж мы их всю жизнь будем в охране держать?». Так я в цех попала. Потом я окончила еще курсы кройки и шитья, но не захотела в ателье сидеть: клиенты капризные, угождать им надо! В цеху – лучше! На нашем заводе, кроме кранов, еще и велосипеды делали, часть каких отправляли на экспорт: раз в месяц 600 штук в Финляндию и 600 штук в Швецию. Заводу выгодно было: валюту получали! Как раз в нашем 13-м цеху их делали. А я на малярке трудилась: велосипеды эти красила. У меня считалось вредное производство, молоко каждый день подавали. Я 26 лет отработала, и в 50 лет вышла на пенсию. Каюсь, понемножку краску домой таскала. Потом мы ею родительский дом в деревне покрасили. А шью я до сих пор, но для себя и для друзей-знакомых.

На заводе я познакомилась с грядущим мужем, Павлом Александровичем Хазовым (1926 – 1992), он в нашем цеху работал, тоже жил в общежитии.

Он фронтовик был, старшина. Четыре края освобождал: Польшу, Венгрию, Югославию, Германию. Говорил, что страшнее всего было в Польше. Много наших солдат убивали, когда они уходили из благосклонности части. Уйдут 2 – 3 человека, и не вернутся.

Расписались мы в 1956 году. В 1957 году родился наш единственный сын Вова. А в то пора как раз для заводчан хороший кирпичный жилой дом строили. Местком нам в нем выделил однокомнатную квартиру. Дом достроили, скоро въезжать, а нам и говорят: «Вам жилье не возложено». Я реву. Пошла к начальнику цеха: Андрей Иванович Сорокин его звали. Настоящий руководитель был и очень мужа моего почитал, как фронтовика и добросовестного рабочего. Взял Андрей Иваныч бумагу и написал резолюцию: «Настоятельно требую дать Хазовым жилье». Я с этой бумагой в местком, к Дятловскому. На вытекающий день Дятловский меня вызывает и говорит: «Мы тут посоветовались и решили вам дать двухкомнатную квартиру. Выделили ее для одного фронтовика, а, очутилось, что он в жилье не нуждается». Я – в слезы. Дятловский смеется: «Экая ты странная! Не давали квартиру – плакала, дали – опять ревешь»! Так мы на троих получили двухкомнатную квартиру в кирпичном доме!

Муж мой весьма хороший человек был. Прожили мы с ним всю жизнь в любви и согласии. Проработали на одном месте, на нашем родном заводе. Мне вообще по жития на людей везло: как-то все хорошие люди на пути попадались. Сын наш единственный, Володя (1957 г.р.), всю жизнь водителем отработал; вышел на пенсию, сейчас мы совместно живем; очень добрый парень. Внук – Ромка, 34 года, тоже баранку крутит.

Я всю жизнь, чем могла, усердствовала людям помогать. Сейчас, например, летом кручу в деревне банки с вареньями-соленьями-грибами, сушу травы. Чай люблю настоящий: с мятой, иными травами! Чайные пакетики не признаю: разве это чай! Очень грибы люблю. К тому же читала, что те, кто есть много грибов, раком не хворают.

Большую часть банок раздариваю: соседям, знакомым. Бывает, подарю банку своих заготовок подруге, а та: «Сколько с меня за такую вкуснятину?». Я хохочу: «Купи мне банан!». До сих пор много читаю. Особенно люблю читать про любовь!

Кроме рассказов бабы Лизы и бабы Зои, см. «История одной крестьянки», «Оккупация». Благодарю за поддержка в сканировании иллюстраций библиотекаря васильевской сельской библиотеки Л.А. Русакову.