Тот самый Запорожский абразивный, фото из Google
Продолжение мытарств Сеньки –
начин см.
http://maxpark.com/community/6207/content/5849555 28 мая 2017
Когда Серба ещё колебался – оформляться или нет в цех агломерации, последнюю гирю на весы выбора кинул Константин.
– Врать не буду, тяжеловато там. Комфорта в обрез, а работы, – лишь бы крыша не поехала на следующий день!
А если уж Костя подчеркнул, что труд тяжеловата, можно смело считать, что нормальному человеку там не выдержать. Всё же, чтобы не показаться трусом, Семён, хотя и не очень уверенно, согласился.
– Труды мало, где нас нет. Пойду в аглоцех, попробую. Правда, Игорь намекал, что не очень интеллектуально там, ну да ладно… Хотя хотелось бы головой посоображать…
– Не веруй стиляге, он тебе слегка преувеличил. Там не ад, а всего лишь его филиал. “Не очень интеллектуально”! Разве такой, как ты, сможет грабаркой шуровать? Нет специальностей интеллектуальных. Это – глупость. Есть интеллектуалы. Есть просто люди, у которых мозги чешутся, только и всего. И если ты собственно такой – бегом в тот цех, обхохочешься…
Однако в первые дни работы Семён едва не стушевался, затих, не понимая логики общения всех этих бесчисленных механизмов и устройств, везде чудились ему беспорядок, бестолковщина, диссонанс.
Со временем ощутил себя необходимым. Не только машинам, но и бригаде. Он, наконец, ощутил себя кормчим процесса, уловил последовательность технологической нитки, познакомился с дробильщиками и повеселел, – работа явно клеилась.
Ему даже нравилось мотаться в клубах рыжеволосее пыли, в сатанинском грохоте транспортёров и обеспечивать выполнение одного-единственного приказа, одной просьбы, одного заклинания цехового диспетчера:
– Подавай, братва, давай, давай! Дава-а-ай!..
И Семён вместе со всеми дробильщиками – а их восемь рыл – давал…
Ненасытно зияют стальные крахи бункеров. Тяжёлый поток дроблёного боксита глухо проваливается в многометровую глубину. Облако коричневой пыли вибрирует от визга транспортёрных катков, придавленных перегруженной транспортёрной лентой. Дымно и горячо измерит паром на встречной ленте другого транспортёра груз возврата агломератной мелочи, которую возвращают на перепекание, ибо сортом не вышла…
Едва-едва моргают где-то под самой крышей пятисотсвечовые лампы, похожие на оранжевые задымленные солнца огненного военного времени, и чуть-чуть освещают поле боя – содрогающийся от неутомимой работы мощных электромоторов второй этаж хмурой бетонной коробки дробильного отделения.
В этом, адском на взор Игоря, месте и хозяйничает Семён Серба. Сквозь завесу угарной пыли ему почти невозможно рассмотреть, все ли транспортёрные ленты подвигаются. Бывает, что и останавливается какая-нибудь, а особенно часто такое – с лентой дроблёного боксита.
А если уж неприятность случилась, тогда – не лови ворон, Сёма! И он проворно, как молодой телок, срывается с перевёрнутого вверх дном ржавого ведра, на котором передохнул пару минут, подбегает к пульту 56-го транспортёра и поспешно нажимает большую красную кнопку “Стоп!” И лента 56-го неспешно останавливается. Потом Семён на несколько минут включает её нажатием черноволосой кнопки “Запуск”, чтобы согнать с ленты горячий, пышащий паром, кое-где даже раскалённо тлеющий возврат, ибо по-иному этот идольский груз прожжёт, а то и сожжёт дорогущую и очень дефицитную резиновую ленту.
Словно обворованная базарная баба, взвизгивает телефон, да на кой дьявол этот телефон! И Семён уже не бросается к трубке, как в первые дни здешнего героического труда. Уже привык, знает наперёд, что это любопытный, (а любопытство, – как произнёс об этом диспетчере когда-то Краминов, – здоровая черта здорового человека), не в меру любопытный диспетчер желает разузнать лично от Семёна, в чём именно дело, подробностями, так сказать, интересуется. Ну и пусть помучается! Семён в курсе, что и где остановилось. И даже, отчего остановилось.
Семён берёт лопату и спускается по тускло освещённой наклонной галерее, между двумя транспортёрами, вниз, в собственно дробилку, где ребята уже вскарабкались на круто нисходящую восьмую ленту и звучными грабарками сбрасывают боксит прямо на пол галереи.
Сёма забирается к ним и тоже берётся за дело.
– Почему тормознулись? – Без заинтересованности спрашивает он сквозь плечо у Ивана Крохмаля, бригадира дробильщиков, хотя этот же бессмысленный вопрос несколько минут до того ему самому задавал всезнающий диспетчер, и Семён наперёд ведает ответ дядьки Ивана. Но тот, вместо привычного на производстве солёного матерка, спокойно и основательно объясняет отказ техники:
– Вышибло тепловую защиту на восьмой, чёрт бы её подрал… – Словно между прочим, не разгибаясь, бухтит Иван и сердито наваливается на держак заступы.
Неподалёку от машущих лопатами мужиков, у выхода из галереи электрик Николай что-то соображает в распределительном шкафу, возвращает в отправное положение какие-то рычажки. Дробильщики, хмурые, потные, отчаянно вспоминают всех нехороших женщин!
Потому что, во-первых, скидывай тяни боксит с ленты, так как не тянет мотор. Потом, уже после того, как Николай наладит тепловую защиту, нужно будет опять забросать эти две-три тонны на транспортёр. В-третьих, потеря времени, штука коварная и опасная, так можно и сменное задание выдачи агломерата профукать. А в-четвертых, – где уверенность, что ныне восьмая не покажет свой норов ещё раз?
Сколько долбили начальству, что пятисильный мотор на восьмой тянет сверх своих возможностей, что утраты от простоев больно бьют по плану, но Петлюк и его помощники молчат. А дело ведь пустяковое – установить семи– или десятисильный электромотор. И можно замену произвести скоро во время ремонтной смены. Но попробуй предложи подобное Петлюку хотя бы и на той же пятиминутке. Рассвирепеет:
– Не способны как положено работать, не хватайтесь! Я вас, лодыри и алкоголики, научу свободу любить! Не будет вам в сентябре никакой премии…
Однако и своего обещания Пётр Прохорович не позабыли.
…Не прошло и недели, как Петлюк, проверяя как-то работу дробильщиков, бросил острый взгляд и в сторону реверсивщика Сербы. Пётр Прохорович как раз распекал Цовика за неважную дисциплину в бригаде (опять старого Лукаса забирали позавчера в вытрезвитель). Сам он уже который день размышлял над тем, где и когда видел такой взгляд и такие очи, как у своего не в меру самостоятельного работника Сербы.
– Обрати внимание на Сербу, Цовик, как бы не свихнулся парень, – посоветовал он искуснику, который ни фига не понял, но на всякий случай хмыкнул:
– Ну, да, ну, да, конечно!..
…Тем временем, так или иначе, зачистка ленты состоялась, боксит скинут на пол и пора запускать всю машинерию. Люди выбираются из галереи в дробилку. Николай одобрительно кивает головой, дескать, на линии – распорядок, и если нет других проблем, то давайте запрос на запуск… Что весьма неудобная процедура. Надо нажать специальную кнопку на панели управления дробилкой, тогда лишь диспетчер, приняв сигнал запроса, сам включит главный электродвигатель. А теперь вперёд, за орденами!..
После долгой пугающей сирены, напоминающей ревун утренней непреходяще опаздывающей электрички, дробилка, грохоты, транспортёрные ленты и прочие хитрющие механизмы единогласно приходят во всеобщее движение, торовато стряхивая с себя рыжую пыль и взрывая покой ремонтных минут неимоверным грохотом металла. И вот уже Володя Евстафьев нажимает клавишу подачи, и стальной питатель, – тоже транспортёр, – тяжко, словно гусеница танка, поворачиваясь, сбрасывает в приёмный бункер первые глыбы бокситной руды. К лязгу металла присоединяется особенное, басистое гуденье бокситного камня, натыкающегося на бешено обращающиеся одиннадцатикилограммовые – из лучшей стали – молотки дробилки. По восьмой, которая тотчас тяжело и плотно припала к опорным каткам, понёсся на грохоты рыжеволосый поток дроблёного боксита.
Наладив работу механизмов, ребята, большей частью крепкие мужики, как вот, например, Крохмаль или древность Лукас, выходят дружненько на площадку у цеха, включив, понятное дело, автоматическую подачу боксита, но и посматривая, всё же, изредка на степень боксита на восьмой сквозь пылищу, а ею коричнево дышут настежь распахнутые двойные двери-ворота. Запылённые, оливково-серые – только очи и зубы непрестанно рассекают загримированные лица – мужчины закуривают, глубоко закашливаясь, сплёвывая жёлто-серую пыль и тихо переговариваясь.
Заводской двор залит молочным светом месяцы и холодным свечением люминесцентных пальчиковых ламп. Изредка где-то на верхотуре проплывает облачко, и тогда на нём на мгновение затлеет отсвет световых потоков, выбивающихся из окон соседнего электроплавильного цеха, где вкалывает Костя.
Сёмин цех, цех агломерации, нависает из-за горбы двумя огромными, тёмными, с квадратами жёлтых окон, бетонно-кирпичными сооружениями. Фантастически пересекаются галереи, в которых транспортёры, не переводя дыхания, тянут шихту, возврат и руду, связывая дробильное отделение с отделением спекания. Между двумя этими бетонными параллелепипедами отделений ввинчивается в небо, обозначенный в тьме гирляндой красных фонарей, массивный цилиндр кирпичной дымовой трубы. Днем работники, проживающие в посёлке неподалёку от завода, по краске дыма узнают, какой агломерат спекает предыдущая смена, или бокситный, из которого потом вырабатывают электрокорунд, или опытный, железорудный, – для мартенов.
По ночам заводской двор – симфония загадочных контуров, фрагмент другой планеты, место, где на каждом шагу так и жди внезапного чуда. Впрочем, из темноты доносится обыкновеннейший хихикающий голосишко:
– … И вот вылезают они из ракеты, ликуют, что первыми достигли и такое прочее… Луна, всё-таки… Ну, там насаждения какие-то вокруг, на колхозные кукурузные поля смахивают, чудно как-то. Когда вдруг, хи-хи, из зарослей возникает огромный подобный, в дурацком скафандре и спрашивает наших: – “Ну что вы там, маму б вашу зря не вспомнить, с комбайном волокитите, так и уборочная страда пройдёт!.. Не видаете, что кукурузу уже, чтоб вам повылазило, время собирать…” Хи-хи-хи! Вот выдают уголёк, гады!..
Голос Володи Евстафьева. Мастер поболтать Вова. Великий спец.
Хохоча, дробильщики сходятся в оранжевый конус света под фонарем, висящим над проёмом двери.
– Осточертела до невозможности такая работа, – бурчит древность Лукас, – уволюсь и – баста! На кой мне такая дёрготня? Что я, тысячу вашу в другом месте не словлю? Глотай пылищу, с грабаркой туда-сюда, а тут ещё на восьмой завалы разгребай!.. Ну, нет! Точка! Амба! На почтовый ящик пойду, там, говорят, человека больше ценят…
– Писать надо, старик, в ЦэКа писать, – отзывается посерьёзневший Евстафьев, – и что вентиляции, по сути, нет, и что необходимую численность пролетариев не обеспечивают, и как премии режут. Я б про все петлюковские чудеса пропечатал…
– И про то, что ни окон, ни дверей в цехе, – дополняет єлектрик Николай, – и, вообще, подавайте я, наверное, к завтрему принесу набросок письма, или как? Понравится – подпишете.
– А по-моему, только не в ЦэКа, – вмешивается Семён, – сколько людей из-за какого-то Петлюка от дел отрывать. Если и строчить. То лучше в газету, в “Правду”, к примеру. Неплохо было бы. Она, говорят, на чины не реагирует.
Мужики задумываются, в основном соглашаются: – Тащи, была не была, Коля, свои наброски, послушаем, посоображаем…
Выбрасывая в темноту окурки, двигают к механизмам, потому как отчего-то позвал бригадир, Крохмаль.
Семён по галерее взлетает вверх, к своему реверсивному транспортёру, который уже доверху засыпал бокситом одинешенек бункер, и к нелюбимой 56-й. Он замечает, что бункеры возврата почти опорожнились и даёт запрос на запуск 56-й. После минутной сирены 56-я значительно трогается, её ведущий барабан браво перематывает почти полукилометровую ленту. Проходит минуты две, пока первые куски возврата, выстреливая клубы чета и пыли, проваливаются в чрево бункера. Порядок!
Сквозь отверстие в полу, широкое, словно дверь, и огороженное металлическими поручнями, – в него во пора ремонтных смен майнают демонтированный хлам, металлолом и инструмент, – сквозь это отверстие Сёма пытается рассмотреть циферблат электрочасов, висящих внизу, в дозировке. Вроде, как 22.35. Пять! Ну что же, попить водички и можно начинать загодя прибирать рабочее место, ведь пересменка – в полночь.
Независимой самостоятельной походочкой он сходит звонкими ступеньками стального трапа в дозировку, усмехается Наде, веселой, запылённой, как чертёнок, дозировщице. Интересно, как она выглядит в платье, а не в комбинезоне? И неплохи ли ножки? Жаль, если раскоряки. А лицом – хорошенькая. Он и она заходят на завод через разные проходные, и Сёма, увы, ещё ни разу не видал Надю при параде.
Но теперь, когда он познакомился с Ириной, все девчата потеряли в глазах Семёна немало привлекательности. И глазки уже не такие сквозные, и улыбочки искусственные, и взгляды примитивные, и походка некрасивая, хотя как ходит Ирина он ещё толком и не видел, разве что разок на пляже, и, удобопонятно, только помнил в жутких подробностях ту невозможную ночь, когда бежал с ней тёмным ночным парком, а за ними с первобытным рёвом катилась гурьба хулиганов. Страшная, унизительная ночь.
Семён поправляет пояс, словно завидел офицера, и шагает прямиком к сифону с газированной водой, послабляет кран и махонькими глотками – от холода зуби сводит! – пьёт холоднющую газировку.
– Айда к нам, Сёма, поболтаем, – приглашает его Оксана. Она взрослее Чаяния и Семёна, но на работе комбинезоны уравнивают всех, так что Сёма признаёт допустимым быть с ней на ”ты”.
Он слушает молча, его мысли далеко, с Иринкой. Девчачий трёп неинтересен, вяще сплетни, малосольные анекдоты, то да сё. Так себе трепотня, можно было бы и не встревать. И Семён через минуту-другую встает, изображая, что наговорился до отвала.
Оксана что-то лопочет неинтересное о том, как их подругу обидел какой-то тип. Обещал жениться, а опосля связался с хозяйкой, где подруга и этот самый её кент квартировали, и кинул Людку, даже уломал её сделать подпольный аборт. Дело закончилось трагично. Бабища, которая “обрабатывала” Людмилу, переусердствовала с пенициллином, и в результате Людка сейчас лежит в больнице в тяжёлом состоянии. Отравление пенициллином.
Такого Семён не слышал сроду, но постороннее горе поначалу не очень-то взяло его за душу, но когда он вспомнил, как когда-то в парке Пушкина спасал девчонок-стиляг от погони озверевшей гурьбы, ему стало стыдно за свою чёрствость.
– Люди, если их воглавляют горлопаны, могут терять рассудок, – сказал тогда, в ответ на тысячу пессимистических Сёминых проблем, Костя.
А тут какой-то банальный донжуан, неудачное увлечение… Ну и что же в этом такого? Смотреть под ноги надо! И он вспомнил свою сложную студенческую влюбленность к Нине.
– Не пройдёшься завтра с нами проведать Людку? – Попросила Надежда. Сёма подумал-подумал и из проклятой вежливости согласился.
– Ну, несись уже, а то не успеешь на рабочем месте прибраться, – выпровожает Сёму Оксана, и он, натягивая непослушные рукавицы и вздыхая по Ирине, громыхает металлическими ступеньками на верхотуру.
Вот так наверное, поднимался в “Восток-1” Гагарин…
– Даю гарантию, что человек полетит через три-четыре года, – уверенно сказала Нина ещё в 1958-м, когда Сенька только-только вернулся из своих жутких странствий.
Семён спросил тогда, чем она руководится в своих предположениях, ведь ещё ни разу человечество не преодолело земного притяжения.
– На интуиции, – как всегда с загадочной усмешечкой отозвалась Нина. И, представьте, мистика заключалась в том, что интуиция никогда Нину не подводила…
Громыхающие ступеньки быстро заканчиваются, и снова кругом Сеньки стальная арматура, переплетения коммуникаций, химерные, но бесспорно земные ленты транспортёров.
Киевское время одиннадцать часов, буквальнее, двадцать три ноль-ноль. А ещё нужно успеть за шестьдесят минут подчистить грабаркой возврат, просыпавшийся у бункера 56-го, именно там, где лента, обежав ведущий тамбур, черкает по неподвижному неисправному ролику и обшкрёбывается этим роликом от остатков возврата.
Семён сбрасывает спецовку – непонятного землистого краски брезентовую куртку (до чего же неуютная роба!) – и начинает расчищать завал. Родной совковой лопатой нагружает осыпь возврата в тачку, тачку катит к бункеру и переворачивает её над дырой, продолбанным для этой церемонии в полу. Набросал – отвози! Смайнал – кати в припрыжку под погрузку! Тачек с двадцать за час. И когда Семёна окликает сменщик, чистенький, опрятный, с сидором в длани и папироской в уголке рта, Сёма, наконец, позволяет себе распрямиться и бросить веник под 56-й.
Сообщает сменщику, что все ладненько, хотя, как вечно, никто не позаботился сменить ролик, из-за чего под 56-й немилосердно сыплет. Что бункеры почти полны, – и бокситные, и антрацитной пыли, и возврата. Что опять вкалывали у восьмой. Что завхоз дармоед Минченко опять не обеспечил мётлами, и вот каким деркачём пришлось такую большую квадратуру подметать.
Кофейные потёки пота размазывает грязным рукавом наброшенной на плечи спецовки. Всё. Рукавицы – прочь! Смену сдал! И Семён шустро, как позволяет усталое тело, топает в душевую. Он долго и тщательно полощется. Трёт спину Глюеву с агломашины, а Евстафьев прыскается водой, словно ребенок малый, и, открыв форточку, показывает всем, – и крохмалю Ивану, и старому Лукасу, и электрику Николаю, и Гущину из спекательного филиалы, всем, кто, хохоча и отдуваясь, прыгает под горячим дождиком:
– Во-о-на! Глядите, какой, всё-таки, классный мост через Днепр отгрохали, сейчас на рыбалку можно пешком ходить!..
Ночью, понятно, мост не виден. Но гирлянда фонарных огней, освещающих пролёты, пять видна и выглядит празднично…
По правде, мост построили ещё лет десять тому, вернее, отчитались, красиво доложили наверх, но после, как обычно, всё доделывали-переделывали, пока, наконец, не устранили недоработки и огрехи. Короче, теперь мост и звенит, и смотрится, и работает, как возложено…
В девятом классе, когда на бумаге вроде открылся мост через Новый Днепр, Сенька так и не увидел его. Не было случая. И вот лишь в прошлом годуподходящий случай представился. Сёма познакомился с новым мостом, когда перед увольнением с очередной дурацкой труды возвращался из последней командировки. Сначала под полом вагона прогремел мост через Старый Днепр. Потом, на пару минут, пока поезд пересекал остров Хортицу, грохот затих, а вдруг электричка вновь загремела словно над пропастью, и бетонные секции гигантского моста загудели, как камертоны, – торжественно и в то же пора тревожно. А где-то внизу, под поездом, ярко, так что больно было смотреть, поигрывал под солнцем Днепр.
Сенька Серба тогда изумленно засмотрелся в окно, провожая взглядом леса-плавни Рябого острова, игрушечные с такой высоты рыбацкие лодочки, их немало раскачивалось у подножия моста, пароход, важнецки топающий из Херсона, да серых крикливых чаек, которых пригоршнями бросало летнее солнце, а они мертвечины и падали понарошку куда-то вниз, к самой воде, чтобы снова, поцеловав её и схватив при удачном пикировании рыбёшку, взлететь наверх.
В те торжественные секунды Сёма очутил, что волнуется, скользнул взглядом вправо и увидел родной ухоженный город. Сколько мог видать глаз – дома, дома и дома. Вдали белела, перекусывая Днепр, прочная челюсть плотины ГЭС.
И над всем этим обеспеченностью блестело в высоте солнце – жёлтое, как мелитопольская дыня, июньское солнце.
Мост закончился, электричка пробежала ещё с километр и привычно приклеилась к перрону. Бестолковый командированный Серба подхватил спортивную сумку и, ощупывая карман, где лежали документы и жалкие остатки суточных, спрыгнул на горячий мягкий асфальт.
– Ну, здорово! – Вслух обратился он к городу после трёхнедельного отсутствия.
– Здравствуй! – Ответила удивлённо симпатичная блондиночка, и, изумленно поведя плечами, побежала кому-то навстречу.
Семён пошёл сквозь шум, поцелуи, узлы, чемоданы и жару в акациевый рай, возвращаясь к своей безалаберной жития…
– Мощный мостяка? – Переспросил Володька Евстафьев, весь в мыльной пене, как Дед-Мороз.
– Классный, – согласился Сёма, поразмыслив, что мост, возможно, привёл его к новому взгляду на жизнь…
– Цовик, что вы безобразничаете в ночную смену? Или мне опять приезжать под утро вас контролировать? Вот, все посмотрите, что напёк Цовик, полюбуйтесь! – И Петлюк взял с подоконника, где возлежали пепельно-чёрные куски агломерата, один, отличавшийся по цвету от соседних образцов, обломок. Казалось, он был присыпан толчёным красным кирпичом. Производственники заулыбались.
– И такого мусора вы навалили цельный думпкар. Скажите спасибо, Кулаков проглядел, не вернул обратно. Брак, настоящий брак. А всё потому, что лезете и лезете за долгим рублем, не считаясь с интересами общества.
– Прогавили, виноват, – сознался Цовик, посчитав за лучшее повиниться.
– То-то, смотри мне! На грядущей еще раз учудишь, шкуру спущу. И всем запомнить, агломашину гнать, – ни-ни!
Зазыкин счастливо ухмылялся: “Неопытная птичка этот Цовик. Отчего агломерат красный? Гнали, чтобы побольше испечь, агломашину на повышенной скорости. Шихта не успела пропечься, и необуглившийся боксит предательски закрашивает продукцию. Но краска – пустяк. Качество страдает, потому что агломерат не спекся, сохранил пылевидную структуру, и, загруженный потом в соседнем цехе в электропечь, не откристаллизуется в качественный корунд. Но какое нам дело до электроплавильщиков? И никто не догадается, как поступаю я. Навалю думпкар супружеству, а потом приторможу агломашину и сверху посыплю его отличным кондиционным агломератом. А уж если подали вагон Кулакову на склад и он прохлопал и перевернул думпкар, все, извините, я ничего не знаю, может, то и не мой, не моей смены, чем докажете?”.
– А вы, товарищ Сорока, – обратился Петлюк к главинжу, – поконцентрированнее присматривайте за нашими шустриками.
– Слежу днем и ночью, Петр Тихонович, но ведь я не технолог, в конце концов, чтобы принимать агломерат по качеству, кушать же контролер ОТК.
– Ну, не ершитесь. – Успокоил главинжа Петлюк. – Вы же понимаете, дело какое… Что за спрос с девчонки, лишь вчера выпорхнувшей из техникума? Желая, согласен, чувство ответственности надо прививать пораньше. Мы в такие годы не стеснялись полками командовать… Однако нам всем надо по-хозяйски за качеством наблюдать, искоренять рвачество. А то ведь представьте себе картину, Цовик член партии, Зазыкин, не улыбайся, тоже член. Завоёванные люди цеха и завода, а занимаются очковтирательством. Позор таким партийцам, товарищи! А если вдуматься политически, так здесь и саботажем попахивает. Как произнёс во вчерашнем выступлении Никита Сергеевич, кому многое дано, с того многое и спросится. – Петлюк оглянулся на большенный портрет за своей спиной, как бы испрашивая подтверждения своим словам. Все дружно взглянули на стену.
– Пора, пожалуй, партсобрание собрать на тему качества продукции, – успел вставить Краминов.
– Ага, вот-вот! Давно бы уже, товарищ парторг, – лукаво усмехнулся, подбадривая Краминова, Петлюк, – ну ладно, шагайте по местам и чтобы порядочек не хромал!
Совещанцы, гремя стульями, устремились кто домой, кто по цеху. Зазыкин и Цовик задержались длиннее других. Каждый пытался пересидеть другого, чтобы остаться наедине с Петлюком, но тому уже надоели бесконечные хлопоты несчастливого утра, и он погнал их:
– Идите, чего нахохлились? Особенно тебя, Зазыкин, приглашаю, сходи, проверь, как запустились твои орлята, не гонят ли машину, как у Цовика.
Зазыкин вышколенно поднялся, но внутри у него закипела злость:
“Цовика пригреваешь? Ну погоди! Прокатят тебя на вороных-гнедых, а двуличный Цовик смеяться будет. Неспроста поговаривают, что Кулаков умышленно делает вид, что не замечает бракованного агломерата, а в действительности он разгружает брак отдельно, отвел в складе особый угол. И куча рыжего сырого боксита уже едва не подпирает потолок склада.
– Накоплю побольше, – говорит Кулаков, – а после позвоню в обком, приезжайте, полюбуйтесь успехами передовика Петра Прохоровича.
И скостит гада. Кулаков дядька знающий, неспроста до Петлюка аглоцех возглавлял, строил его, и понятно, что ему горько смотреть, как чудо автоматизации в хлев превращается. Ну погоди! ” .
И Зазыкин притворил дверь.
– Ну что произнесёшь, Соломон Ильич? – Взглянул Петлюк на Цовика, кокетливо потупившегося у порога.
– Новость нехорошая, Петр Прохорович. Пролетарии, слыхал я, письмо на вас в “Правду” накалякали.
– Анонимка? – Уточнил, внутренне напрягаясь, как если бы горнист сыграл тревогу, Петлюк.
– Где там, десятка два подписалось. В основном, из моей смены…
– Куда же ты, анархист, глядел? Не понимаешь, что ли, чем это и тебе пахнет? Безобразие! Кто организовал? О чем писали?
– Ничего я не знаю, они мне не говорят, тайком и подписи собирали. И будто бы и Крохмаль, и Гущин подмахнули… Как бы чего не вышло, коммунисты же они.
– Да-да, неплохо, что ты, Цовик, рассказал, но я думаю, ничего в письме противоестественного нет. И тебе ахать по всем углам не рекомендую. Они имеют полное право строчить, куда им заблагорассудится, а если у нас все в порядке, так никто, никакая проверка не страшны. А наш цех, как говорится, не в отстающих, показатели – соседям на зависть. Но можешь передать твоим бузотерам одно – надо добросовестно трудиться, а как, в каких условиях, не их дело. Есть начальник цеха, вы, мастера, ИТР, партийная организация. Мы о производстве болеем, заботимся и, если что не так, дело житейское и проблема решается в рабочем порядке. Кто не понимает, может писать и убираться вон. Вон! – Гаркнул Петлюк так свирепо, что Цовик поспешил возвыситься, приняв возглас в свой адрес.
Пётр Прохорович остановил его знаком, затем просто и по-товарищески протянул руку:
– Попытайся разузнать, что и как, а то, ненароком, застанет нас кляуза врасплох.
Цовик пообещал сделать все возможное, чтобы выяснить, чем дышут рабочие смены, но осмотрительно, очень осторожно.
После его ухода Петлюк позвонил председателю завкома Лупиносу:
– Не посчитай за труд, Миша, зайди ко мне. Не можешь? Ну, тогда не тревожься, я сейчас приду сам, – и, положив трубку, направился в угол кабинета к никелированной вешалке, где, как галка на суку опиленного на ленинский субботник тополя, приноровилась тёмносиняя фетровая шляпа, а на нижнем крюке висел серый габардиновый макинтош китайского производства.
Осеннее солнце скопилось с силами и крепко пригрело прозрачную голубую атмосферу, стены производственных корпусов, переброшенные на изрядной высоте из корпуса в корпус галерки. На заводском дворе было чисто и радостно. Ровно и сильно дышал эксгаустер, пропуская через стальные легкие турбин раскаленный атмосфера, прососанный через пирог из шихты, и гнал его в небо по веселой кирпичной трубе. Переплетения галерей и здания отделений днем выглядели не так импозантно и, главное, оказывались грязными, запыленными. Но запыленность их производила впечатление не запущенности, а скорее простительной художественной неряшливости, подумалось Петлюку. В шестиэтажном кирпичном корпусе и соседних зданиях билось, стучало, гудело металлическое нутро аглоцеха, перегоняя по венам транспортеров потоки шихты, возврата и дробленого боксита.
У спекательного филиалы, где дымился паром и чадом проём выдачи, толкался маневровый паровозик. Передвинув цепочку вагонов на какой-нибудь метр, он утомленно замирал. Тогда ребята, те, что мотались на выдаче, включали транспортер, хобот которого свисал над очередным думпкаром, и дымящиеся, ещё лилово-красные глыбы агломерата срывались книзу с барабана, сотрясая вагон. В думпкаре глыбы быстро остывали, темнея, и когда куча достигала бортов, всю цепочку вагонов проталкивали ещё на метр. И опять всё начиналось в старом порядке, рядом с предыдущим конусом агломерата на полу думпкара вырастал, дымясь и меняясь в цвете, следующий конус.
– Уже три думпкара набили, – с удовлетворением сосчитал Петлюк.
– Сто восемьдесят тонн готово, а ещё нет и часу дня! Изумительно! Ну и погнал ныне с перепугу Зазыкин, может тонн триста шестьдесят отгрохать и далеко против других вырваться вперед. Но ничего, завтра мы ему всучим ремонт на полсмены, а задание сохраним целиком. Он и осядет до 105-106 процентов. Держать их в кулаке, только тогда можно спать спокойно. Письмо! Я вам покажу послания строчить, запомните до гроба, писатели! Узнать бы, кто закоперщик, я бы его, говнюка, без премии до нового года промарыжил…
Металлоломно дребезжа на стыках рельсов, позванивая на перекрестках, трамвай несся с Жилмассива, что визави завода “Двадцать девять”, по окраине прогретого утренним июньским солнцем Запорожья. Вот уже и мостик через железнодорожные пути станции Запорожье-Второе. Круто поворотив перед Большим Базаром, вагон выбросил полсотни работяг ночной смены, решивших не ехать до площади Свободы, а пробежать через рынок и вниз по улице Анголенко до проспекта Ленина на людное место у кинотеатра “Комсомолец”.
Вышел и Семён. Утомленно позёвывая, не спеша пошёл шумными. разноцветными, пахнущими разной огородиной овощными рядами, так знакомыми с детства.
* * *
За столом, уставленным чего давя желает, хорохорился изрядно подвыпивший Лупинос. Нора сидела слева от него и усердно раз за разом подливала ему в рюмку коньяку.
– Благодарю, будет… Хозяюшка, Нора, не лей понапрасну, я – готов!
– Пей, Лупинос, и чувствуй себя как на войне, – добродушно трепал его по плечу Петр Прохорович. Нора, хохотнув, налила и себе.
– В России испокон столетий пьют, – рассуждал Петлюк, – классическая страна пьянства, казнокрадства и бюрократии.
– Петенька, к чему эти экскурсы в царское прошлое? – толкнула его локтем Нора.
– Не толкайся, дама! Мы кровью завоевали наше право слова, мы, марксисты-ленинцы, не боимся инсинуаций политиканствующих мещан, мы… да что тебе объяснять! Миша! – Петлюк подсел поближнее к Лупиносу. – Миша, я пригласил тебя посоветоваться насчет фактов саботажа у меня в цехе. Помоги, посоветуй!
– Что, артист продолжает собственный монолог, – догадался Лупинос. – Серба или как там его?
– Вот-вот, сопливый философ вздумал меня учить! Как я непростительно промахнулся, Миша. Повысил ему разряд. Перевел дробильщиком. Теперь он имеет в месяц тысячу двести – тысячу триста и подымает кипешь, дурень. Невозможно доверять никому! Учён же, вот досада, а дал такого маху!
– Понизь ему разряд, обруби премию, и он, как миленький, хвост подожмет.
– Не могу. Уже не могу. Сейчас цех сразу поймет, из-за чего я на него давлю. Нет, в свете новых сведений, которыми я обладаю, такие меры уже неразумны. Нас, престарелых чекистов, не проведешь!
– Что же это за сведения, Петр?
– Письмецо работяги намарали в “Правду”, а о чем, неизвестно.
– Письмо? Непохоже на тебя обращать внимание на нечистые анонимки.
– Напротив. Письмо подписало человек двадцать, причем два коммуниста искусились.
– А о чем пишут, может быть, по мелочам?
– Если бы! Не ведаю, милый, не знаю. В том-то и заковыка, что пока неизвестно содержание.
Лупинос, обеспокоенный откровением Петлюка, несколько протрезвел.
– Но чего же он, глупец, хочет?
– Ничего не хочет. Повидимому, воображает себя бескорыстным. Типичный кукурузник, думает одним махом в коммунизм вспрыгнуть. А нас, что же, на свалку? Может, правда, Леонид Ильич поправит ситуацию.
Проблема поколений, видите ли! В наше время никаких таких проблем не было. Возбуждали, куда следует, и быстро вправляли мозги морозцем. Думаю, что Генеральному рано или поздно придётся-таки за порядок браться, а то как бы не развалить то, что мы мозолями выстроили. Надо, надо обучать их, как работать, как место своё помнить. Правильно я говорю, Михаил?
– Ты прав, как всегда, Петр, но…
– Никаких “но”! Мы обязаны так проучить дезорганизатора Сербу, – и Петр с ударением повторил, – дезорганизатора, са-бо-таж-ни-ка сраного так должны проучить, чтобы иным неповадно было.
Нора принесла разгоряченным деятелям чаю:
– И что ты, Питер, на комсомольцев своих взъелся? Пусть помитингуют, тебе плачевно, что ли? А если правы, признай!
– Молчи, артистка! – Саркастически захохотал Петлюк. – С мысли не сбивай!.. И вот, веруй не верь, Миша, чувствую, что весь цех заразился бациллой критиканства и ниспровергательства. Даже тупое животное Евстафьев, чьей формулой было “Нам, татарам, одинешенек хрен!”, и тот перестал со мной здравствоваться! Вообрази только, я подхожу, снимаю шляпу:
– Здорово, гвардейцы! А гвардейцы, как бараны, глазеют и… молчат! В таких условиях я и заколебался, тащить Сербу на товарищеский суд или нет. Усугубить поза можно…
– Тащи, чего там, – безразлично сказал Лупинос.
– Прекрасно, я так и думал, что ты согласишься меня поддержать. Приходи завтра в четыре, скопим заседание товарищеского суда, скажешь там зажигательных пару слов. Не сомневайся, получишь словесно в зубы. Что он будет огрызаться, я уверен. После вызови Сербу на завком за грубость на суде. Ну, а дальше проверни решение завкома уволить хама, добро?
– Не приду я на ваш суд, взят завтра, – с неохотой ответил Лупинос, – зампреда пришлю, Денисюка… До него постепенно доходила мерзость дела, в какое его затягивал Петлюк, и на душе становилось всё более грязно и тоскливо. Хотелось уйти, убежать, уехать. Повинуясь внезапному прозрению, Лупинос начинов рубить без стеснения:
– Извини, конечно, но не нужен мне твой дурацкий Серба и его письмо. Сам разделывайся!
Лупиносу стало страшно, что он угодит в немилость инстанций и ещё могут снять с непыльной должности профбосса, возвратить в цех, на рабочее место, чего он опасался больше итого. С таким трудом пробившись в руководство, он не хотел, не имел права рисковать. Хорошо Петлюку, у него связи и в органах, и в обкоме, а тут доводится плыть самостоятельно. И выручить может лишь диалектически понятая пронырливость и собачье обоняние господствующего ветра.
– Как, ты отказываешься мне поддержать, мне, который тебя пропихнул в завком? Так тебя понимать?
– Зачем крайности, Петр Прохорович? Я солидарен с тобой и прочее! Но официально поддерживать воздержусь.
– Официально! – Передразнил Петлюк. – Бздишь, тонкая твоя душа! Грешить грешишь, такой же, как и все вокруг, а сыграть со мной на пару забздел?! Не ожидал! Не распускайся, хлюпик! Наша возьмет!
– Постигни меня правильно, Петр Прохорович! Я уважаю тебя, понимаю, но, сам посуди, дети у меня, детишки. И теперь, когда я одинешенек гляжу за ними, мне спотыкаться нельзя! А вдруг не осилим твоих сутяг? Чёрт его знает, как повернется дело. Ведь если двадцать подписей, а из них две членов партии, я размышляю, надо быть начеку.
Знаешь, какая сейчас постановка вопроса у нового Генерального? “Пишут рабочие, прислушайся. И не попросту прислушайся, а перестраивайся!”. Да. И скажу тебе по секрету, Кулаков готовится преподнести тебе сюрприз.
– Что же ты раньше молчал? Ну и что стряпает кулацкое говно?
– Слышал я, брак твой отдельно ссыпает, и порядочно уже набрал, больше тысячи тонн…
– Ах, мать беспорочная, обезумели вы все, что ли? Ополчились! Ну ладно! Не дрейфь, Лупинос! Не очень я в тебе нуждаюсь. Не пойми так, что я тебе оговорить Сербу предлагал! Не было между нами этого разговора, и ты ко мне не приезжал. Понял? Но запомни, приятель, перекипят страсти, стоять тебе снова рядовым на левом фланге, о чём я побеспокоюсь. Я тебя возвысил, я тебе и под зад не постесняюсь дать. Двигай лучше в цех, нечего чаи распивать!
Грубо толкнув стул, Петлюк поднялся, потянулся и направился в переднюю, где зашуршал плащом. Через минуту он уже громко хлопнул дверью. “Куда же ты без шляпы?” – Желала крикнуть ему вдогонку Нора, однако раздумала.
Коньяк подействовал на неё основательно и, несмотря на то, что слегка поташнивало, настроение установилось самое бесшабашное, хотелось распевать, смеяться просто так, без причины, без разрешения хамовитого мужа.
– Выпьем ещё? – Полуспросила, полуприказала она и, не дожидаясь кивка со стороны Лупиноса, заполнила рюмки. Предзавкома, которого одолевали сомнения, правильно ли он поступил, отмежевавшись от Петлюка, тоже тянуло напиться вдрызг, так, чтобы исчезнуть в пьяном мареве от осточертевших проблем и забот, чтобы избежать необходимости утрясать, согласовывать, продвигать, поучать, подхалимничать, командовать и покоряться. Хотелось мещанского уюта с фикусом, ласки обычной заботливой бабы и, если уж и говорить по правде, то и грешка с соседкой хотелось. Раз уж такая неразбериха на заводе заварилась, то не лучше ли удалиться в свою раковину, держаться подальше от всяких там соревнований, совещаний, заседаний, угрызений совести и ущемлений самолюбия? Хотелось побыть попросту зверем в лесу.
– Ах, Нора, грызет он душу твою, точно хорёк… Я так сочувствую тебе и, поверь, помог бы тебе, если бы моя поддержка означала для тебя что-либо существенное и необходимое.
– Михаил, что вы, я так рада вашему вниманию. Один вы бываете у нас последнее время и одинешенек вы видите, как я страдаю. Вот уже девять лет, как я бросила сцену, перспективу и сижу, как дура, взаперти.
– Ужасно, Нора. Пошлите его ко всем дьяволам, вы же очаровательная женщина, вы ещё прогремите, найдёте счастье.
– Мишенька, милый! Я выбилась из сил, не могу никак угодить ему, что делать? – Вырвалось у неё, и она вдруг, вполне натурально заплакав, приникла к Лупиносу.
– Милый, вытяни меня отсюда. Не могу дольше, умру!
Потрясённый Лупинос отчетливо услышал удары собственного сердца. Оно бесцеремонно толкало его в дыхало тугими струями крови и нахально спрашивало: “Вспомни, ты же мужчина и хотел побыть зверем. Ну же!”.
Лупинос обхватил плечи Норы, приподнял заплаканную головку и вцепился в её голодно содрогающиеся губы синеватыми и жёсткими своими. Почувствовав, что у него в руках бьется, тоже волнуясь, в нерешительности и ожидании, женщина, возвысил её тяжёлую, тёплую и мягкую тушу и понёс, не разбирая дороги, задирая ногами ковер, опрокидывая стулья, тычась то в стол, то в сервант, пока не надыбал дверной проём, протиснувшись в какой, восхищенно сопя, втащил замершую Нору в спальню.
… Потом они, обнявшись, неодетые, стояли бесстрашно у окна, любуясь вечерним городом, совсем не думая о том, что в любой момент может вернуться Петлюк и откроет дверь своим ключом. Из широкого окна открывался вид на стройку жилого массива, долгие многоэтажные корпуса недостроенных панельных домов напоминали многозначные цифры в примерах на сложение столбиком. Кто-то начертал их по кубовому листу неба у нижней кромки. На заднем плане пышно дымили трубы металлургического комбината.
Подъёмные краны стройки представлялись изящными математическими знаками радикалов. Незаметные издалёка крановщицы, несомненно в красных косыночках передовичек, круглосуточно извлекали из цифр новостроек квадратные корни. Народ сидел, густо исписывая синий лист неба у горизонта, народ старательно решал задачку, заданную ещё покойным Учителем. Миллионы ответов на миллионы проблем в виде уложенных в стены домов кирпичей почти восемь лет устраивали педагогический совет во главе с Никитой Сергеевичем. А сейчас, после разоблачения Кукурузника и осуждения его волюнтаризма, трудовые свершения народа под руководством верного ленинца товарища Брежнева сделаются ещё эпохальнее.
Нора, в отличие от заработавшихся руководящих мужиков, не задумывалась о судьбах человечества, но приятный индустриальный пейзаж городских новостроек тронул и её подобревшее сердце. Лик её одухотворенно запылало:
– Миша, надо жить иначе. Я поняла, что нужно пойти работать. Я ещё буду играть! Я ведь актриса, Мишенька, и я так желаю играть, работать над ролью, страдать и кипеть, слышать как вздыхает преображенный тобою партер.
Лупинос, тоже преображенный прелестной дамой, слушал, как зачарованный.
– Идем, Миша! Я теперь не смогу здесь оставаться, идем! Я бросаю его, к чёрту! – Нора метнулась к шкафу, размашисто распахнула взвизгнувшие дверцы и горячливо накинулась на платья, сдёргивала их с плечиков, комкала, заталкивала в чемодан, освещая дрожащими бликами тревожной отрады не только своё внезапное решение, но и сумрачные лабиринты мыслей профсоюзного активиста.
– “Во как повернулось!” – тяжело думал он, ещё не веруя в реальность содеянного с начальничьей женой и тем более намечающегося, не веря в то, что Нора идет к нему, забытому богом и женщинами папе двух детей, бросая при этом такого уважаемого в городе партийца.
– Какой там он коммунист! – Прочитав его мысли, убежденно заявила Нора. – Озверевший одиночка, отколовшийся от стада, требующий к тому же, чтобы ему и душу отдавали, сластоеду недолеченному…
– Какую душу? – Не понял Лупинос.
– Кавун едим когда, он себе постоянно душу забирает, – злопамятно усмехнулась Нора.
– Ну, если только в этом дело, – облегченно рассмеялся Михаил, – тогда отправь!
Он взял Нору за горячую руку, ласково и осторожно, как маленькую девочку, и повел её к выходу. Правую руку ему оттягивал её несуразно большенный чемодан.
Уже на улице, голосуя в надежде поймать проносящиеся мимо такси и обдумывая, что он скажет старшей дочери, Лупинос высказал то, чего так ожидала Нора:
– Не бойся, когда мы вытрезвимся, я не передумаю!
В нём с каждой секундой крепло мнение, что всё сделано правильно. Имеет же человек право на крутой заворот, в конце концов.
– На вокзал? – Притормозив, гаркнул таксист. Не дождавшись ответа, он неуклюже вылез отпереть багажник.
– Домой! – Совместно выдохнули пассажиры. – Проспект Металлургов, дом семь.
– Бывший Сталинский, что ли?
– Угу… – ответил Михаил, крепко обнимая на заднем сидении Нору.
продолжение вытекает
