Взор сквозь годы на юбиляра, поразившего когда-то в самое сердцеО противоречивом Михаиле Горбачеве написаны толстенные книги. Для оценки его роли в крахи Советского Союза найдены самые стопудовые, самые чугунные слова. Но немало и искренних благодарностей за то, что вывел на свободу. Надо ли их повторять?

Горбачев. Перестройка. Владивосток. Июль 1986 года. Фото: ТАСС

Отведаю сформулировать то, чему Горбачев и его время научили меня (и мое поколение, хотя никто от поколения меня не уполномочивал).

Первое и, вероятно, главное: самовлюбленный мужик в политике – страшная разрушительная сила. Он и в жизни в целом не цемент, не соль земли, но во власти… Когда мы с нынешним шеф-редактором "Отечества" в 1986 году со все возрастающим изумлением бегали за Горбачевым по Дальнему Востоку (мы там работали собкорами "Советской России", а он совершал историческую поездку), самыми диковинными бывальщины его незапланированные остановки и беседы с людьми. Люди были потрясены: не сон ли это?

"Я приехал услышать вас, узнать о ваших чаяниях, посоветоваться, как нам лучше ускоряться и перестраиваться" – так всякий раз обволакивающе, южнорусски сообщал Горбачев. А у народа на лицах замирало простодушное выражение героя Савелия Крамарова: о, генсек, живой, обаятельный, ходит, сообщает без бумажки, смеется; его при желании можно даже потрогать. Или получить от охраны по рукам.

Но уже во Владивостоке, где я учился пробиваться сквозь гурьбу поближе к генсеку, чтобы услышать его толки с народом и вставить в репортаж (задача, саму постановку которой я еще пару лет назад и представить не мог), сделалось ясно, что слушать он никого не собирался; для Горбачева это его личный театр, где амплуа, словечки, приемчики должны показывать, как стране и людям наконец-то повезло с главой.

Он ждал похвалы и аплодисментов. И очень заскучал на выставке достижений Дальневосточного научного центра, где Алексей Жирмунский, директор Института биологии моря (институт сейчас носит его имя), человек увлеченный и дотошный, принялся в подробностях рассказывать генсеку о марикультуре, плантациях гребешка и кукумарии, способной гарантировать белковой закуской все население страны. Жирмунский не давал Горбачеву развернуться и сказать привычную речь о перестройке и ускорении. Генсек, разумеется, отдал должное науке и благосклонно наметил перспективы – обернувшиеся, как мы помним, развалом и запустением. Но среди садков с анфельцией и морскими огурцами "птице счастья завтрашнего дня" раскататься было негде, что уж говорить.

Да и не о закуске тогда думал Горбачев.

Тут самое время сказать про еще один наглядный урок от Горбачева: благие намерения ведут прямиком в ад. Невозможно сказать, что это открытие сделал сам Горбачев: напротив, похоже, он не читал английского писателя ХVIII века Самюэля Джонсона, когда воспрещал русскому мужику водку пить. И вводил ограничения на производство и продажу алкоголя.

Красивые и, возможно, отчасти верные выговоры об опасности спиться, так и не перестроившись, не действовали на нас, часами стоявших в диких очередях, на тридцатиградусном хабаровском морозе, за несчастной бутылкой водки. Над человечьими змеями этими клубилась и сгущалась выдыхаемая сотнями и тысячами людей ненависть. Вот он, ад.

Однажды достоявшись, отогревшись и приняв родимую с товарищами, под мерзлую капустку с брусникой, что всегда готовенькая стояла на балконе в зеленом эмалированном баке, я написал про все это в "Советскую Россию". Печатный орган ЦК КПСС. И корреспонденция, полновесные 400 строк, "Постояльцы очередности" вышла. Против всех моих ожиданий.

Понимаете?

Да, Горбачев нахомутал, для него, по словам близкого ему чиновника, было характерно "граничившее с омерзением нежелание заниматься рутиной, повседневной, систематической работой", но… Моя-то заметка вышла! Она вышла до того, как антиалкогольная кампания сделалась сворачиваться. До! А это не было возможно прежде. Без отмашки?! Да вы что?!

Что-то Горбачев сдвинул в стране, в головах – возможно, сам не желая, возможно, не к добру, а к худу – но сдвинул. Не могу этого, как беспорочный человек, не признать. И спасибо не сказать. Заметку мою приметили, позвали на стажировку в Москву… И понеслось. Мелкобуржуазно сидя сейчас, в заваленном снегом по кровлю подмосковном доме, я, подводя некоторые итоги извилистого и противоречивого пути, тюкаю по клавиатуре, пишу этот текст – а рядышком стаканчик шотландского "Лафройга". Я купил его вчера в сияющем магазине – там покупай, что хочешь, были б деньги. Без очередности.

Ну, за Горбачева?

Нет, не могу. Скажу, почему. После посещения Байконура. Именно там мне рассказали, как преисполненный надежд космодром ждал Михаила Сергеевича: он должен был увидать старт "Энергии", которая вознесла "Буран". Горбачев приехал, был прекрасен. Он, свежий и перестроечный, сообщал с инженерами у стапелей. Он трогал обшивку. Он рисовал перспективы. Ценности будут теперь общечеловеческие, а СССР все любят.

И пошел к выходу.

"Как, Михал Сергеич, а старт? Не посмотрите?" "Нет, тут, соображаете, политика: нам с американцами договор подписывать, а я смотрю, как "Буран" взлетает? Они из-за этого страшно нервничают". Основной конструктор сказал тогда ошеломленным инженерам и рабочим в белых халатах: "Это всё, братцы". Горбачев уехал. "Буран" взлетел, триумфально вернулся. Программу затворили. Как называется тот договор, который мы там с кем-то подписали? Какова его судьба и роль?

Челнок лежал в ангаре, пока на него кровля сгнившая не упала. Чудо-ракеты, вознесшей его в космос, у нас нет до сих пор.

А была.