«Допрос и расстрел Колчака», художник Ф.А. Москвитин
100 лет назад на сберегаю Ушаковки близ ее впадения в Ангару на окраине Иркутска был расстрелян Верховный правитель России Александр Колчак. По другой версии, его уложили во дворе Иркутской тюрьмы, опасаясь попытки белогвардейцев отбить адмирала. Символическая могила Колчака находится «на месте его упокоения» недалеко от иркутского Знаменского монастыря, где введён православный крест. Напротив в 2004 году был установлен памятник одному из лидеров антибольшевистского сопротивления времен Гражданской брани.
В ночь на 7 февраля 1920 года на окраине Иркутска большевиками без суда были расстреляны лидер белогвардейских сил в Сибири, Верховный правитель России Александр Колчак и премьер-министр его правительства Виктор Пепеляев. После падения белоснежной столицы Омска адмирал оказался отрезан от своих войск, в тяжелейших условиях совершавших Великий Ледяной поход на восход. В своем эшелоне Колчак намеревался ехать в Иркутск, который должен был стать новым центром сопротивления красным. Известие о падении города под ударами отрядов «революционной демократии», подчинявшихся эсеро-меньшевистскому Политцентру, деморализовало Колчака. Фактически направляться отныне было некуда. Члены конвоя, каким Верховный правитель предоставил свободу действий, вопреки его надеждам предпочли спасаться поодиночке.
«Допрос и расстрел Колчака», художник Ф.А. Москвитин
По распоряжению осуществлявшего высшее командование иностранным контингентом на территории России французского генерала Мориса Жанена, испытывавшего личную антипатию к Колчаку, адмирал был выдан Политцентру — преходящему правительству, короткий период хозяйничавшему в городе. Колчак попал в руки своих врагов в результате измены.
Изначально союзные колчаковским армиям, чехословаки и Жанен решили избавиться от адмирала, когда белогвардейцы потерпели ряд тяжелых поражений, находясь на грани разгрома.
Выдача Колчака Политцентру
15 января состоялась передача Колчака, а также председателя Рекомендации министров Виктора Пепеляева Политцентру. Возлюбленная адмирала Анна Тимирева пошла под арест добровольно. Иркутская газета «Общенародная мысль» передавала с места событий: «По узкой, едва установившейся дорожке, неровному льду Ангары, гуськом двинулось редкостное процессия. Оставленный всеми, потерпевший полнейший крах в своей государственной деятельности, тот, кто еще вчера горделиво именовал себя «Верховным правителем России», и рядышком с ним представители революционной демократии, со своими верными народно-революционными войсками. В безмолвном морозном воздухе тихой зимней ночи, на белоснежном покрове реки, отчетливо выделялись, как живые символы рухнувшей реакционной власти, затерянные одинокие фигуры Колчака и Пепеляева…».
Монумент Колчаку в Иркутске
Дмитрий Окунев/«Газета.Ru»
Колчак охотно общался со следователями на допросах, видя в этом один-единственную возможность оставить воспоминания для потомков и считая своим долгом рассказать о своем жизненном пути и Белом деле. Однако 21 января воля в Иркутске перешла от сравнительно мягкого эсеро-меньшевистского Политцентра к большевистскому Военно-революционному комитету. Отношение к адмиралу резко переменилось в худшую сторонку. Дальнейшая судьба Колчака отныне не вызывала сомнений.
Ленин видел в адмирале конкурента
В тот же день умирающий Владимир Каппель передал командование остатками колчаковских армий генералу Сергею Войцеховскому. С оставшейся после Великого Ледяного похода армией он подошел к Иркутску, заняв пригороды и потребовав передачи Колчака, провизии и золотого резерва белым. У большевиков не было сил, чтобы справиться с этой угрозой.
В целях предотвратить спасение врага Владимир Ленин отдал распоряжение ликвидировать Колчака и Пепеляева.
«Не разносите никаких вестей о Колчаке, не печатайте ровно ничего, а после занятия нами Иркутска пришлите строго официальную депешу с разъяснением, что местные власти до нашего прихода поступили так и так под влиянием белогвардейских заговоров в Иркутске», — туманно намекал председатель Совнаркома в шифровке к первому заместителю председателя Реввоенсовета РСФСР Эфраиму Склянскому.
Было составлено постановление Иркутского ВРК. В крышке документа говорилось: «Лучше казнь двух преступников, давно достойных смерти, чем сотни невинных жертв».
Красные страшились армию Войцеховского, о существовании которой уже подзабыли. Начальник иркутских большевиков Александр Ширямов считал, что против них идут «наиболее стоические и упорные в борьбе с советской властью части, выдержавшие двухлетнюю кампанию». Тюремный режим заметно ужесточился, у камер Колчака и Пепеляева поставили часовых. С 4 февраля все гуляния были запрещены. Колчак и Тимирева пытались передавать друг другу записки. Последняя записка адмирала была перехвачена. К его возлюбленной она угодила через посредника много лет спустя.
Дмитрий Окунев/«Газета.Ru»
Расхождения в воспоминаниях участников расстрела
Всеобщей руководство казнью осуществлял чекист Самуил Чудновский, прежде возглавлявший чрезвычайную следственную комиссию, допрашивавшую Колчака. Расстрельной командой командовал комендант города Иван Бурсак. На пункте присутствовал и комендант тюрьмы Владимир Ишаев. Все трое оставили воспоминания, которые противоречат друг другу.
Так, Ишаев строчил: «За Колчаком и Пепеляевым пришли в час ночи, а в два они были расстреляны; Колчак сидел на койке, Пепеляев – спал, они были без верхней платья». По словам Бурсака, «была подготовлена специальная команда из коммунистов; Колчак был в шубе и шапке, Пепеляев тоже был одет; к 4 часам утра барыши на берег Ушаковки; была морозная ночь; исполнение приговора в 5 часов утра». Если верить Чудновскому, «было выделено 15 человек из дружины; Колчак был одет в шубу и папаху, Пепеляев тоже был одет; мороз 32-35 градусов; в 4 часа пришагали в назначенное место».
Перед расстрелом Колчаку было отказано в последнем свидании с Тимиревой. Адмирал отверг предложение завязать очи и отдал Чудновскому ранее полученную от кого-то капсулу с цианистым калием, так как считал самоубийство неприемлемым для православного христианина.
Бурсак впоследствии так описывал заключительные минуты жизни узников Иркутской тюрьмы:
«Полнолуние, светлая, морозная ночь. Колчак и Пепеляев стоят на бугорке. На мое предложение завязать очи Колчак отвечает отказом.
Взвод построен, винтовки наперевес. Чудновский шепотом говорит мне:
– Пора.
Я даю команду:
– Взвод, по неприятелям революции – пли!
Оба падают. Кладем трупы на сани-розвальни, подвозим к реке и спускаем в прорубь. Так «верховный правитель всея Руси» адмирал Колчак уходит в свое заключительнее плавание».
Советский писатель Борис Камов в своих материалах приводил запись разговора с участником расстрела, большевиком Константином Вагановым. Исходя из расшифровки беседы, ход событий был вытекающим:
«В камеру Колчака вошли Чудновский и Бурсак. Он сидел в шубе и папахе. Когда привели адмирала в караульное помещение, где было горячо от натопленной печи, он попросил воды.
Принесли ведро воды. Он стал курить и пить. Вывели их за ворота. Пепеляев подошел к Колчаку, они расцеловались, и их повели дальше. Отвели от тюрьмы до Ушаковки. Поставили под горой. Комендант города объявил постановление о расстреле, предупредил их, что им разрешено что-нибудь сказать и помолиться. Колчак отказался молиться и сложил руки на груди. Пепеляев упал на колени, стал молиться, причитать. Мы выпалили. Они упали. Подошли к Колчаку, он ворочается телом и еще дышит. А Пепеляев не ворочается и не дышит. Тогда Бурсак вынул кольт и в башку Колчаку выстрелил, тот перестал ворочаться. На следующий день объявили: в связи с тем, что не было приготовлено могил, они решили бросить уложенных в прорубь».
По поводу места гибели Колчака еще в начале 1920-х существовали разночтения. Так, генерал Константин Сахаров, занимавший различные командные места в колчаковских войсках и находившийся в подошедшей к Иркутску армии Войцеховского, писал в книге воспоминаний «Белая Сибирь», что «Верховный правитель был уложен комиссарами во дворе Иркутской тюрьмы». По его словам «это печальное известие, как громом, поразило всех». Вместе с тем отпала острая нужда брать Иркутск приступом и, как следствие, нести новые потери.
Сахаров воспроизводил обстоятельства расстрела Колчака «по рассказам и описаниям немало лиц, пробравшихся затем из Иркутска на восток».
«Почувствовав, что им Иркутска не отстоять, комиссары рано утром, 7 февраля, вывели из темницы во двор Верховного правителя и с ним министра Пепеляева. Последний страшно нервничал и умолял пощадить его жизнь. Адмирал хранил целое самообладание, вынул папиросу, закурил ее, отдав серебряный портсигар одному из красноармейцев из сопровождавшего его конвоя. Величавое спокойствие адмирала Колчака так подействовало на красноармейцев, что они не исполняли команды комиссара и не били. Тогда адмирал, отшвырнув докуренную папиросу, сам отдал приказ стрелять; по его собственной команде красноармейцы и произвели залп, кончивший жизнь одного из лучших сынов России», — писал генерал Сахаров.
Узнав о расстреле адмирала, какого Войцеховский по-прежнему считал своим начальником, генерал отказался от штурма Иркутска, обогнул город и вывел свои промерзшие армии в Забайкалье.
Воевать тогда уже мало кому хотелось. Солдат и офицеров надломила полученная весть.
Проблема назначения преемника Верховного правителя
Генерал Антон Деникин, чьи армии в те дни отступали после провалившегося похода на Москву все дальше к Черному морю, рассказывал о своей реакции на случившееся в мемуарах: «Бездонную скорбь вызвала во мне весть о гибели адмирала Колчака. История оценит подвиг большого патриота и несчастного правителя, возвысившего на свои плечи безмерно тяжелое бремя власти в годину тяжких испытаний. Она произнесет и свой приговор над теми людьми, что, не сделав ничего для спасения края, мнили себя вправе быть его судьями и палачами».
Убийство Колчака поставило в Белом движении вопрос о преемнике Верховного правителя России. Еще в декабре 1919 года адмирал в беседе с Пепеляевым высказался за «отречение» в пользу Деникина, который являлся его заместителем как главнокомандующего всеми белогвардейскими войсками в стране. Колчаковское правительство выпустило постановление, сообразно которому обязанности Верховного правительства в случае «тяжкой болезни или смерти» адмирала, а также «на случай отказа его от звания» возлагались на генерала с юга России.
В своем заключительном указе, изданном в эшелоне на станции Нижнеудинск перед предательством Жанена и чехословаков, Колчак упомянул о «предрешении вопроса о передаче верховной всероссийской воли Деникину». Однако официального документа на данный счет никогда не существовало. Сам белый генерал в «Очерках русской смуты» подчеркивал, что отказался зачислить титул Верховного правителя России из-за череды поражений ВСЮР от Красной армии и возможной негативной реакции доли других борцов с большевизмом.
Я узнал о смерти Верховного правителя еще в Тихорецкой. Событие это поставило передо мной весьма тяжкий вопрос о преемстве «всероссийской власти», — писал Деникин уже после своей эмиграции и окончания активной фазы Штатской войны. — В глазах некоторых деятелей акты Колчака обязывали меня к принятию соответственного наименования и функций ради сохранения идеи национального сплоченности.
Я считал эту точку зрения совершенно неприемлемой: военно-политическое положение, в котором в январе-феврале находились правитель, власть, армия и территория юга, спрашивало величайшей осторожности.
Претензии на «всероссийский» масштаб являлись бы в то время совершенно неуместными, власть — фикцией, а связанность судьбин Белого движения с югом накануне катастрофы — политически весьма опасной. Во избежание кривотолков я оставлял вопрос отворённым, ссылаясь на отсутствие официальных сведений о событиях на востоке. Кривотолки появились, но в направлении, совершенно неожиданном: ввиду того, что не было назначено официальных панихид, отправь разговоры о моем «неуважении к памяти» погибшего Верховного правителя…».
В 1969 году, когда почти всех участников Штатской войны с обеих сторон уже давно не было в живых, Тимирева написала эти строки:
«И каждый год Седьмого февраля
Одна с упорной памятью моей
Твою опять встречаю годовщину.
А тех, кто ведал тебя, — давно уж нет,
А те, кто живы, — все давно забыли.
И этот для меня тягчайший, день —
Для них такой же, как и все, —
Отвлечённый листок календаря».
