Текст: Дмитрий Шеваров Павел Коган, 24 года Павел и его товарищи, в отличие от предыдущего поколения, не верили в то, что насилием можно сделать мир справедливее и добрее. Да, они готовились воевать, но не за абстрактные идеи, а за отечество, за маму, за невесту.

Павел Коган, переводчик разведотряда. Погиб 23 сентября 1942 года на сопке Сахарная Башка под Новороссийском. Фото: Из архива Любови Сумм

В юношеских стихах Павла Когана слова “бой”, “кровь”, “пуля”, “патроны” мельтешат как приметы времени, без всякого пафоса, – ну как, к примеру, керосиновая лавка, тыквенная каша, папиросы и “рахитичные колеса грузовика системы АМО”. Милитаризм был чужд ему.

В своей неоконченной поэме Павел вспоминает, как в ребяческом саду воспитательница давала малышам урок ненависти: сказала, что куклы – это буржуи, и раздала детям палки.

Сначала кукол колотили чинно

И тех не били, кто упал,

Но пафос бойни беспричинной

Уже под сердце подступал…

Павел бить кукол отказался, палку отбросил и заплакал. Воспитательница наименовала его “лживым эгоистом”, “испорченным ребенком” и “буржуазным гуманистом”.

Коган отозвался в нашем поколении так, как ни в каком другом. Саша Башлачев и Денис Новиков родились в 1960-е – как раз в ту пору, когда стихи Когана впервые показались в печати.

Сашины строки “Уберите медные трубы! // Натяните струны стальные! // А не то сломаете зубы // Об широты наши смурные…” представляются выпавшими из рукописей Когана. Последние же строки Павла – “Нам лечь, где лечь, // И там не встать, где лечь…” – абсолютно башлачевские.

Пацаны основы 1970-х растащили его стихи по школьным тетрадкам. В наших сочинениях эпиграфы из Когана были горячими осколками чего-то оригинального, чего мы не застали, но к чему рвались. Мы жадно всматривались в карту, сопереживая то Вьетнаму, то Чили, то Анголе, то Никарагуа. Но слишком негромкой нам казалась планета.

С последним школьным звонком в июне 1979 года сравнительно мирная эпоха, сладость которой мы по малолетству не ценили, скоро истаяла. В декабре началась заваруха в Афганистане, и моих ровесников, не поступивших в институты, грязно-зеленые вагоны повезли в среднеазиатские учебки. Сквозь полгода за их стрижеными головами уже охотились “духи” где-нибудь под Баграмом или Гератом.

Для тех ребят, что ушли в Афган, Великая Отечественная была хрестоматийна, но это не помешало им расчехлить известные со школы строки Когана, Кульчицкого и Майорова.

Что сказали бы Павел, Михаил и Николай, узнав о том, что их предвоенные строчки сработали сквозь сорок лет?

Почему-то думается, что эта новость не очень обрадовала бы их.

Во-первых, они считали войну с фашизмом – последней войной. Они были уверены, что защитят от крахи и настоящую, и будущую Россию.

Во-вторых, вернись они с фронта, о многом возмужавшие поэты сказал бы иначе – резче и глубже. К написанному до брани они относились как к черновику. “Впопыхах плохие песни мы сложили…”

Стихов Когана, написанных во время войны, не сохранилось.

Стихотворения Павла Когана

Девице

Мальчишкой я дарил на память рогатки,

Как мужество, мужскую честь и верность.

И друзья мои колотили окна,

И мне приходилось за них краснеть.

Но сердце, свое гордое сердце

Уличного забияки и атамана,

Я носил непочатым и чистым,

Как флаг – романтическая бригантина!

Но прошли года,

И из моего сердца

Пытаются сделать милую пудреницу.

А мужество у меня забирают,

Как милиционер рогатку.

1936

* * *

Тебе опять совершенно не надо

Ни слов, ни дружбы.

Ты одна.

Шесть сотен верст до Ленинграда

Заснежены, как тишина.

А я пишу стихи, которым

Увидать свет не суждено.

И бьют косым крылом просторы

В мое обычное окно.

И, чуть прищурившись, я слышу,

Как каплет с крыш,

Я слышу, как,

Шурша, как шелк,

Торопятся по крышам

Старинной выковки века,

Как на распахнутом рассвете

Ты слезы вытерла с лица.

Так мир устроен – дым и ветер,

Размах и ясность до крышки.

1937

Гроза

Косым стремительным углом

И ветром, режущим глаза,

Переломившейся ветлой

На землю падала гроза.

И, громом возвестив весну,

Она бренчала по траве,

С размаху вышибая дверь

В стремительность и крутизну.

И вниз. К обрыву. Под уклон.

К воде. К беседке из надежд,

Где столько вымокло платьев,

Надежд и песен утекло.

Далеко, может быть, в края,

Где девушка живет моя.

Но, сосен мирные ряды

Высокой силою раскачав,

Вдруг задохнулась и в кусты

Упала выводком галчат,

И люди вышли из квартир,

Устало высохла трава.

И опять тишь,

И снова мир,

Как равнодушье, как овал.

Я с детства не любил овал!

Я с детства угол рисовал!

1936

Бригантина

Надоело говорить и препираться,

И любить усталые глаза…

В флибустьерском дальнем синем море

Бригантина подымает паруса…

Капитан, обветренный, как скалы,

Вышел в море, не дождавшись нас…

На прощанье подымай фужеры

Золотого терпкого вина.

Пьем за яростных, за непохожих,

За презревших грошевой уют,

Вьется по ветру веселый Роджер,

Люди Флинта песенку распевают.

Так прощаемся мы с серебристою,

Самою заветною мечтой,

Флибустьеры и авантюристы

По крови, упругой и густой.

И в беде, и в радости, и в горе

Лишь чуточку прищурь глаза, –

В флибустьерском дальнем синем море

Бригантина подымает паруса.

Вьется по ветру веселый Роджер,

Люд Флинта песенку поют,

И, звеня бокалами, мы тоже

Запеваем песенку свою.

Надоело говорить и спорить,

И любить утомленные глаза…

В флибустьерском дальнем синем море

Бригантина подымает паруса…

1937

Из набросков

Разрыв-травой, травою-повиликой

Мы прорастем по горькой, по великой,

По нашей кровью политой земле…